Это был княжич с юношеской рыжеватой бородкой, орлиным носом и  красивыми,
широко расставленными,  как  у  всех  Ярославичей,  глазами.  Одеяние  его
составляли - воинский плащ малинового цвета, под которым виднелись голубая
рубаха с золотым оплечьем и штаны из красного скарлата  [род  византийской
материи  ярко-красного  цвета],  засунутые  в  мягкие  сапоги  из  зеленой
багдадской кожи. На бедре  у  Всеволода  висел  и  слегка  покачивался  от
мерного шага коня прямой длинный меч в ножнах с  серебряными  украшениями.
Этот яркий наряд и парчовая шапка с бобровой опушкой,  надетая  слегка  на
правое ухо, говорили о  богатстве  и  желании  покрасоваться,  и,  как  бы
чувствуя это, княжеский конь вдруг стал  гарцевать,  косясь  на  спокойных
длинноухих мулов, на которых не без торжественности восседали епископы.
   Народу на улице  собиралось  все  больше  и  больше,  но  люди  особого
удивления при виде проезжавших чужестранцев не выражали. Здесь уже не  раз
смотрели на латинских священнослужителей в плащах  с  куколями,  греческих
посланцев в скарлатных скуфьях, а кроме того, немецких и арабских  купцов,
моравов, хазар, евреев и жителей Персиды. Впрочем,  ушастые  мулы  вызвали
некоторое веселие.
   Наконец посольство очутилось на площади, с одной стороны которой стояла
огромная розовая кирпичная церковь,  а  с  другой  -  виднелось  несколько
каменных зданий. На некотором подобии триумфальной арки,  вроде  тех,  что
Роже видел в Риме, взлетала ввысь четверка бронзовых коней.  На  мраморных
колоннах стояли статуи, запачканные голубиным пометом.
   - Откуда попали сюда эти великолепные кони?  -  спросил  епископ  Готье
Всеволода. - Вероятно, из Константинополя?
   - Из Херсонеса... Военная добыча... - ответил княжич.
   - А статуи?
   - Из того же города. Одна из них изображает греческую богиню  Афродиту.
Так объяснили мне приезжие греки. Две другие - какую-то  древнюю  женщину.
Она считалась покровительницей Херсонеса.
   - Если мне не изменяет память, это Гикия, - вспомнил всезнающий Готье.
   - Гикия? - переспросил Роже. - Такой мученицы я не знаю.
   - Этим именем звали не мученицу, а языческую женщину, спасшую  Херсонес
от боспорцев.
   - От боспорцев?
   Обстоятельства  мешали  епископу  Готье  рассказать   о   прославленной
античной героине, хотя Всеволод с большим вниманием слушал  его  латинскую
речь. Молодой княжич был любителем подобных повествований. Однако  впереди
уже выплывала навстречу розовая громада Софии.



2

   Великий князь Ярослав спускался иногда из своих покоев, стуча жезлом по
каменным ступеням лестницы. Это происходило в дни совета  с  дружиной  или
когда он совершал паломничество в Вышгород,  чтобы  поклониться  гробницам
мучеников Бориса и Глеба. Но в  день  приезда  послов  старик  не  пожелал
покинуть свои палаты. Ему  приходилось  слышать  от  лукавых  греков,  что
владыка, таящийся в молчаливом дворце и появляющийся перед народом  только
в особо торжественной обстановке, при звуках  труб  и  органов  или  пении
церковных псалмов, производит на  людей  более  сильное  впечатление,  чем
доступный для всякого правитель,  что  бродит  по  торжищам,  как  простой
смертный.  Кроме  того,  в  связи  с  приездом  послов   необходимо   было
предварительно посоветоваться с пресвитером Илларионом.
   Когда посланный мытником гонец прискакал к Лядским  воротам,  в  городе
только что пропели первые петухи. Известие, доставленное с рубежа, вызвало
в доме воеводы ночной переполох. Дело  не  допускало  промедления.  Старый
князь требовал, чтобы обо всех важных событиях ему докладывали немедленно,
не считаясь ни с поздним временем, ни с расстоянием, ни с дурной  погодой.
А посольства приезжают не каждый день.
   Седоусый  воевода,  ленивый  дородный  варяг,  разжиревший  на  русских
хлебах, мучительно чесал волосатую грудь, и в  расстегнутом  вороте  белой
рубахи при свете свечи, которую держал в руках отрок, поблескивал  золотой
крест с синей финифтью. Рядом с мужем, разметав на розовой  подушке  русые
косы и широко раскинув  нагие  горячие  руки,  спала  на  пуховой  постели
боярыня, такая же дородная, но молодая  и  нежная,  и  стыдливо  улыбалась
какому-то  приятному  сонному  видению.  От  стука  в  дверь,  от  ночного
разговора она проснулась, подняла заспанные, ничего не  понимающие  глаза,
посмотрела на свечу, на гонца,  на  супруга,  вздохнула  и  снова  уронила
тяжелую голову на шелк подушки, прикрывая беличьим одеялом круглое  теплое
плечо, чтобы  соблюсти  женскую  стыдливость  и  не  вводить  в  напрасное
искушение отрока, уже невпопад отвечавшего на вопросы.
   Воевода морщился, почесывался, с неудовольствием думая, что  ничего  не
остается, как покинуть  супружеское  ложе,  чтобы  поспешить  в  княжеский
дворец, и стал натягивать на длинные ноги красные штаны.
   - Коня! Поедем к конунгу Ярославу средь ночи! -  сказал  он  в  сердцах
отроку. Воевода считал ниже своего достоинства даже на близкое  расстояние
ходить пешком, да в ночное время и городские псы  могли  повредить  одежду
или разбойник подстеречь в темном переулке с ножом в руке. Старый  муж  не
видел, что жена наблюдала за ним  с  женским  притворством  сквозь  лукаво
опущенные ресницы.
   Подковы глухо зацокали. Воевода громко зевнул и равнодушно посмотрел на
прекрасные небеса. На небе сияли звезды. То дружно принимались  лаять,  то
вдруг умолкали собаки. Уже начинало светать. Позади ехал молчаливый отрок.
   В княжеском дворце воеводе прежде всего пришлось разбудить  дворецкого.
Этот константинопольский евнух, родом тоже варяг, но  попавший  в  плен  к
грекам и оскопленный по жестокой  прихоти  василевса,  долго  крестился  и
шептал молитвы, прежде чем сообразил, что от  него  требуют.  На  Русь  он
приехал недавно с дочерью Мономаха, ставшей супругой княжича Всеволода,  и
по совету Иллариона великий князь взял скопца к себе  на  службу,  из  тех
соображений, что он хорошо знает греческие дворцовые порядки.
   Итак, некоторое время  ушло  на  совещание  с  евнухом.  Воевода  хмуро
объяснил ему в конце концов, что случилось. Уже давно по киевскому торжищу
ходили всякие слухи, но послов в Киеве еще не ждали,  и  никто  толком  не
знал о цели посольства, хотя немецкие  купцы  и  русские  путешественники,
побывавшие в Регенсбурге с мехами, уверяли, что франки едут за  Ярославной
и мощами святого Климента.
   Зная привычки старого князя, воевода спросил:
   - Бодрствует?
   - Читает даже в нощи, - отвечал шепотом скопец,  прикрывая  рот  рукою,
как будто бы сообщая некую важную государственную тайну.
   - Как нам поступить?
   - Передать эпистолию. Иначе будет гневен.
   - Тогда поднимемся в опочивальню.
   Ярослав страдал бессонницей  и,  чтобы  скоротать  ночные  часы,  читал
книги, лежа в постели, и  это  вошло  у  него  в  привычку.  Ведь  столько
хотелось узнать повестей, что на это не хватило  бы  времени  днем,  когда
нужно   советоваться   о   государственных   делах,    разбирать    тяжбы,
присутствовать на богослужениях, выезжать на звериные ловы. Так он полюбил
книжное чтение паче жизни и часто говорил сыновьям:
   - Книжные словеса суть реки, напояющие вселенную...
   В тихой княжеской ложнице потрескивала в серебряном подсвечнике толстая
восковая  свеча,  наполовину  сгоревшая,  и  ее  трепетный  свет   казался
человеку, еще помнившему о лучине  в  светце,  вполне  достаточным,  чтобы
разбирать письмена. Ложе было узкое, почти монашеское, но под  навесом  из
тяжкой парчи на четырех точеных позолоченных столбиках. У одной  из  стен,
обитых желтой  материей,  стоял  раскрытый  ларь,  наполненный  книгами  в
переплетах из кожи, из алого или синего, как васильки, сукна. Каждая такая
книга, иногда украшенная разноцветными каменьями, осыпанная жемчужинами, с
серебряными коваными застежками, представляла собою  целое  сокровище,  но
люди бережно брали ее в руки не  столько  ради  высокой  цены  жемчужин  и
серебра, сколько из уважения к искусству писца. Труд переписчика  считался
таким же святым, как труд пахаря. Следующее можно сказать о  книгописании:
бывает доволен купец, получив прибыль, и кормчий,  пристав  с  кораблем  в
затишье, и  странник,  вернувшись  в  милое  отечество;  так  же  радуется
переписчик, доведя до конца свое предприятие.
   При всей бережливости Ярослав  тратил  огромные  деньги  на  покупку  и
переписку славянских и греческих книг, и  не  мудрено,  что  ларь  оковали
железом и устроили в нем хитроумный замок.
   На скамье лежала одежда князя и поверх - боевой меч в потертых  кожаных
ножнах с серебряным наконечником. Так он мог  спокойнее  спать  на  случай
народных возмущений или вероломства со стороны бояр.
   В углу  висела  икона,  написанная  молодым  киевским  художником.  Лик
богоматери живописец изобразил не таким темным и суровым, как  это  делали
обычно в далеком Царьграде, а как бы освещенным нежной зарей. Она склоняла
голову к своему младенцу, прижимая его к груди... Всякий раз при виде этой
иконы Ярослав вспоминал странные глаза художника, как  бы  ищущие  в  мире
некую скрытую прелесть. Такое же беспокойство о красоте светилось в них  и
тогда, когда живописец писал в Софии лики княжеской  семьи  и  с  какой-то
тайной тревогой смотрел, стоя на высоком помосте, с кистью в руке,  то  на
Анну, пришедшую подивиться труду его, то на сияющее  красками  изображение
дочери Ярослава.
   Лежа на боку, чтобы удобнее было больной ноге,  которая  все  больше  и
больше стала напоминать о себе при перемене погоды,  Ярослав  одной  рукой
подпирал голову,  в  другой  держал  раскрытую  книгу.  Он  читал  "Притчи
Соломона".
   Вглядываясь в красные буквы, четко написанные рукою  писца  Григория  и
украшенные цветами и прихотливыми злаками юным художником, кому, казалось,
сами ангелы, подарили это необыкновенное искусство, Ярослав  шептал,  едва
двигая губами:
   - "Не премудрость ли взывает и не разум ли возвышает  голос  свой?  Она
становится на возвышенном месте, при дорогах и на распутьях. Она взывает у
городских ворот, при входе в город и у дверей дома..."
   Ярославу послышались какие-то шорохи за дверью или на лестнице, ведущей
в опочивальню. Князь перестал читать и прислушался.  Нет,  все  было  тихо
среди ночи, и он знал, что у двери стоят  на  страже  преданные  отроки  с
мечами  на  бедре,  бодрствуют  и,  может  быть,  приглушенными   голосами
переговариваются между собою.
   Эти странные слова, не похожие на обычную человеческую речь, напоминали
звон гуслей. Но они открывали сердцу, что мир не застыл  в  оцепенении,  а
полон жизни и движения.
   - "Не разум ли возвышает голос свой?.." - со  вздохом  повторил  старый
князь.
   Ярослав оторвался от книги. Где родились люди,  писавшие  подобное?  Но
разве Илларион не рождал в тишине кельи такие же сладостные слова, украшая
свои мысли книжными цветами? Князь знал греческий язык, ему объяснили  еще
в юности, что такое метафора,  и  он  умел  оценить  великолепие  слога  и
мудрость писательского замысла.
   - "Когда был дан устав морю, чтобы волны не преступили пределы  его,  и
положено основание земли, и тогда я уже трудилась художницей  на  земле  и
была радостью каждый день..."
   Все представлялось смутным в этих строках, однако сквозь туман  древних
слов, опьяняющих, как церковный фимиам, светилась  мысль,  что  мир  полон
неизъяснимой красоты. Какими возвышенными казались эти строки по сравнению
с ежедневными маленькими заботами, отвлекающими человека от  помышлений  о
величии мироздания.
   Но чтение утомило глаза, заглавные буквы из красных сделались голубыми.
Ярослав отложил книгу, и тогда  мысли  князя,  цепляясь  одна  за  другую,
возвратили его к действительности, к жизни, прошедшей в  большой  тревоге.
Горница наполнилась видениями.
   Уже  достигнув  преклонного  возраста,  отец,  великий  царь  Владимир,
захворал и лежал на одре болезни  в  своем  любимом  берестовском  дворце.
Ярослав сидел посадником в Новгороде, в том северном городе,  который  так
удивлял греков бревенчатыми банями,  где  люди  бичевали  себя  березовыми
ветвями, хотя делали это не для мучения, а для омовения. Любимцами старого
князя считались самые младшие сыновья - Борис  и  Глеб.  К  Ярославу  отец
особой нежности не питал. Еще с тех дней, когда в  лучших  своих  чувствах
была оскорблена мать, гордая Рогнеда, он тоже затаил в сердце  зло  против
родителя. Отец возвратился из Корсуни с греческой царицей, красота которой
заключалась не в нежности румянца на щеках, не в  соболиных  бровях,  а  в
белилах, в  шуршащем  шелке  одежд,  в  жемчугах.  Она  привезла  с  собою
драгоценные скляницы, полные благовоний и притираний, и ради  всего  этого
Владимир забыл о Рогнеде. Но мать с презрением отвергла предложение  выйти
замуж за какого-нибудь знатного дружинника, заявив с гневом,  что,  будучи
госпожой, она не желает стать женою раба, и маленький Ярослав  воскликнул,
рукоплеская:
   - Поистине ты царица царицам и госпожа госпожам!
   Когда Ярослав подрос, отец отослал его  подальше  от  себя,  и  молодой
князь жил на новгородском дворе, как в осажденной  крепости,  под  охраной
варяжских наемников. Время от времени свободолюбивые  новгородцы  избивали
их, если те совершали какое-нибудь насилие. Молодой посадник старался жить
в мире со всеми: варяги охраняли его покой,  а  у  новгородских  купцов  в
ларях звенели серебряные и даже золотые монеты. Но  когда  однажды  жители
перебили варягов на дворе некоего Парамона, он разгневался и лукаво  велел
сказать горожанам:
   - Ну что ж, мне их уже не воскресить!
   Лучшие мужи явились к нему, а он предательски казнил их, мстя за  своих
наемников. И в ту же ночь пришла весть о смерти великого князя.
   Уже некоторое время тому назад Ярослав, не ладивший с  отцом,  построил
новый дворец в Новгороде. Затратив на него немало  денег  и  понимая,  что
городские доходы ему на пользу, он отказался  посылать  в  Киев  ежегодную
дань в размере двух тысяч гривен. Там это  почли  за  явное  неповиновение
отцовской воле,  и  начитанные  люди  вздыхали  при  мысли,  что  еще  раз
повторилась на земле история с Авессаломом,  проявившим  непокорство  отцу
своему Давиду.  Охваченный  гневом,  не  терпевший  никаких  противоречий,
старый князь решил наказать  мятежного  сына  вооруженной  рукой  и  отдал
приказ готовиться к походу на Новгород.
   - Чините дороги и мостите мосты!
   Уже смерды приступили к наведению путей, стали рубить деревья и  класть
гати  в  непроходимых  болотах,  чтобы  киевское  войско  могло  пройти  в
новгородские пределы, но во время военных  приготовлений  Владимир  совсем
расхворался и умер в Берестове.
   Ярослав, только что избивший новгородцев, собрал вече и сказал, вытирая
слезы:
   - О, милая моя дружина! Вчера я ее перебил, а сегодня она оказалась мне
нужна. Отец мой умер, Святополк сидит в Киеве и убивает братьев моих.
   Новгородцы, наделенные государственным разумом, ответили:
   - Хоть ты и иссек наших братьев, но будем бороться за тебя.
   Борис,  предполагаемый  преемник  отца  на  золотом   киевском   столе,
находился в те дни в далеких печенежских степях,  гоняясь  с  дружиной  за
кочевниками, осмелившимися вновь нападать на русские пограничные  селения.
Бояре совещались втайне, не зная, как поступить при таких обстоятельствах,
и не объявляли о смерти князя, опасаясь  потрясений.  Однако  трудно  было
скрыть печальное событие от народа в продолжение  длительного  времени,  и
тогда они решили предать усопшего земле.
   По русскому обычаю тело князя не вынесли  из  опочивальни  в  дверь,  а
спустили на  двор,  разобрав  крышу  дома.  Также  во  исполнение  другого
древнего обряда, мертвеца повезли в Киев не на конях и  на  телеге,  а  на
санях, запряженных волами, хотя было летнее время. Но известно,  что  волы
самые чистые и  мирные  животные  в  вертепе  и  не  способны  потревожить
последний сон человека брыканием.
   Когда гроб привезли в город, со всех сторон стали сбегаться люди, чтобы
в последний раз взглянуть на великого князя, и горько плакали, ударяя себя
в грудь. Монахи же утверждали, что отныне  вдовы  и  сироты  остались  без
покровителя. Под рыдание  всего  народа  и  пение  псалмов  старого  князя
Владимира  Святославича  похоронили  в  каменной  гробнице,  в  прекрасной
Десятинной церкви, недалеко от гроба греческой царицы Анны, его супруги.
   У Владимира было много сыновей. Но Борис замешкался в степях в  тщетных
поисках  печенежских  становий;  Ярослав  выжидал  событий  в   Новгороде;
Мстислав сидел в далекой Тмутаракани, Святослав -  в  Деревах,  Глеб  -  в
богатом пушным зверем лесном  Муроме,  где  часто  смущали  народ  волхвы;
Судислав правил в рыбном и грибном Плескове, на берегах  реки  Великой.  В
Киеве в те дни оказался лишь Святополк, сын  той  пленной  гречанки,  жены
Ярополка, которую Владимир взял на  свое  ложе  после  смерти  брата  ради
красоты ее лица. Воспользовавшись отсутствием братьев, Святополк  захватил
власть в Киеве, окружил себя легкомысленными отроками, упивался  на  пирах
греческим вином, услаждал свой слух музыкой.
   Борис, еще безбородый юноша, красавец с  огромными  глазами,  с  тонким
станом, как у девушки, любимец отца, возвращался с дружиной из печенежских
степей, ничего еще не зная о том, что произошло в  столице.  Святополк  же
явился ночью в Вышгород, где у него нашлись приверженцы, и велел им  убить
брата. Имена этих дружинников такие: Путша, Толец, Олович и Ляшко. А  отец
им - сатана.
   Борис остановился на ночлег, поставив воинские вежи [воинские  палатки]
на реке Альте. Злодеи поспешили туда и услышали, как княжич, один в шатре,
пел ночью часы, так как даже в походы брал с  собою  богослужебные  книги.
Подождав, когда Борис кончил молиться и лег спать, завернувшись в  овчину,
убийцы ворвались к нему с обнаженными мечами в руках. Никто не  оказал  им
сопротивления; многие воины Бориса, не желая жертвовать своею жизнью  ради
княжеских усобиц, разбежались, другие крепко  спали  в  шатрах,  и  только
некоторые отроки пытались прийти на помощь княжичу. Среди них был  любимый
оруженосец Бориса, по имени Георгий, родом угр. Видя, как  враги  пронзили
Бориса мечом, и слыша его предсмертные стоны, он воскликнул:
   - Если погибает мой князь, пусть умру и я!
   В ночном переполохе вышгородцы убили и оруженосца, а потом отрубили ему
голову, чтобы удобнее было снять с шеи  золотое  ожерелье,  которое  Борис
подарил этому преданному воину. Самого княжича, который еще дышал,  злодеи
завернули в рядно, положили на повозку и под покровом  темноты  повезли  в
Вышгород. Но, узнав, что брат только тяжело ранен, Святополк  послал  двух
варягов с приказом прикончить Бориса.  Они  так  и  сделали.  Когда  вновь
наступила ночь, окровавленное тело несчастного княжича привезли в город  и
тайно похоронили около церкви.
   Глеб был в это время далеко, в муромских лесах.  Святополк  отправил  к
нему гонца со словами: "Приезжай не мешкая, ибо отец твой умирает!"
   Не  подозревая,  что  за  этими  словами  кроется  предательство,  Глеб
поспешно и с малой дружиной отправился в Киев. В Смоленске он оставил коня
и поплыл в ладье. Но здесь Глеба встретил посланец Ярослава и  открыл  ему
глаза на истинное положение вещей. Узнав о кознях Святополка, княжич решил
искать спасения в бегстве, однако убийцы  уже  настигали  свою  жертву,  и
собственный кухарь, подкупленный Святополком, убил Глеба тем самым  ножом,
которым резал к обеду петухов и барашков.
   - Как агнца невинного, - вздохнул Ярослав, вспоминая  страшные  дни.  -
Месяца септембрия в пятый день, в  понедельник.  В  тот  час  над  Русской
землей зажглись два дивных светильника.
   Но горницу уже посетили другие кровавые призраки.  Ярослав  вспомнил  о
своих тогдашних волнениях и страхах. Сестра  его  Предслава  уведомляла  в
предостерегающих письмах обо  всем,  что  происходило  в  Киеве.  Ярославу
оставалось выбирать: ил