ужных людей  к
реке, подгоняя их остриями пик. С дороги доносилось:
   - Уходите! Уходите!
   Старики бежали вприпрыжку по  полю,  усеянному  ромашками,  и  за  ними
ковыляли кое-как старушки, нелепо  размахивая  руками  и  падая  порой  на
землю. Но жало пики снова поднимало неловких, и они опять трусили, пока не
исчезли за кустарником. Один из  стариков  упал  и  не  поднялся.  Всадник
склонился с лошади, посмотрел на него и потом поехал медленно назад...
   Граф сказал королю:
   - Этот Ренуар никогда не отличался большой сообразительностью. Не проще
ли было не брать беззубых, чем возиться  с  ними  или,  может  быть,  даже
принять на себя грех человекоубийства?
   - А почему ты раньше не объяснил ему? -  хмуро  спросил  король.  -  Мы
должны думать за глупцов.
   Граф процедил сквозь зубы:
   - В конце концов...
   Вероятно, он хотел сказать, что на свете существуют более важные  вещи,
чем несколько стариков и старух.
   Но сборка стенобитной машины приходила к концу. Когда таран был  готов,
под него подложили катки и придвинули тяжелое сооружение к  внешней  стене
замка; под прикрытием передвижных  дощатых  щитов,  в  которые  немедленно
застучали нормандские  стрелы,  французские  воины  приступили  к  опасной
работе. Раздался первый глухой удар тарана о камень...
   Напрасно осажденные метали в воинов короля стрелы, лили на них  кипяток
и расплавленную смолу,  бросали  камни...  Сооруженные  из  прочных  досок
навесы хорошо защищали смельчаков, орудовавших  с  тараном.  Только  смола
заставила  прекратить  работу.  Однако  спустя   некоторое   время   снова
послышались тяжкие удары:
   Туп! Туп!
   Этот звук тупых ударов не могли заглушить ни перебранки с  осажденными,
ни шум сражения, ни человеческие крики  и  вопли,  когда  стрела  поражала
кого-нибудь. Удары следовали один за другим, как неумолимая судьба:
   Туп! Туп! Туп!
   Стена содрогалась,  но  выдерживала  упрямство  медного  лба.  Над  тем
местом, где  действовал  таран,  к  небесам  поднималось  огромное  облако
каменной пыли. Стоявшие на стене были в крайнем смятении.
   Однако в тот день была среда, и назавтра,  с  девятого  часа  четверга,
наступало божье перемирие. Оно длилось до утренней молитвы в  понедельник.
В течение этого времени запрещалось пролитие крови, нападение на врагов и,
в особенности, на безоружных людей, идущих в церковь или возвращающихся из
нее, на всех клириков, а также на дома, расположенные не  дальше  тридцати
шагов от церковной  ограды.  Между  тем  Генрих  опасался,  что  во  время
перерыва  военных  действий  осажденные  смогут  укрепить  стену   дубовым
частоколом, и поэтому таран продолжал действовать  в  четверг  с  утра  до
вечера.
   Комендант замка, старый барон  де  Болье,  человек  с  длинными  седыми
усами, в кольчуге, в блистающем шлеме, с мечом на  перевязи  через  плечо,
кричал с башни старческим голосом:
   - Ваш король  антихрист!  Разве  вы  не  знаете,  что  наступило  божье
перемирие. Никто в эти дни не должен проливать христианскую кровь!
   Генрих, сидя на коне, на почтительном  расстоянии  от  замка,  куда  не
долетали стрелы нормандских арбалетчиков, мрачно ждал,  когда  же  наконец
рухнет стена и можно будет начать приступ. Уже  были  заготовлены  вязанки
хвороста и другие горючие материалы, чтобы в  случае  надобности  выкурить
защитников огнем и дымом из их логова.
   В шуме сражений  удары  тарана  казались  биением  какого-то  огромного
сердца. Но в самый разгар битвы, когда человеческие глотки уже охрипли  от
криков и проклятий, случилось неожиданное. Над холмом  заблестели  кресты.
Оказалось, что, это явился аббат соседнего французского  монастыря.  Воины
графа Мартеля,  по  ошибке  или  из  озорства,  сожгли  одно  из  селений,
принадлежавших монастырю, и старый приор поспешил с перепуганными монахами
к замку Тийер с твердым намерением потребовать  возмещения  за  понесенные
убытки. Считая неприличным начинать разговор сразу о  вещественном,  аббат
решил напомнить королю о духовном.
   - Неужели тебе не ведомо, король французов, -  взывал  он,  -  что  уже
наступило божье перемирие? А посмотри, как поступают твои воины!
   Хмурый  король  снял  шляпу  под  торопливым   благословением   аббата,
державшего в руках серебряный крест. Многие воины  опустились  на  колени.
Гул битвы  стал  затихать,  удары  тарана  прекратились.  Барон  де  Болье
воспрянул духом, и стоявшие на стене перестали метать стрелы.
   Аббат жаловался Генриху:
   - Королевские воины сожгли монастырское селение. Мы бедные иноки, а  ты
лишаешь нас куска хлеба. Кто  же  возместит  аббатству  потери?  Где  наши
сервы? Они разбежались, и я не мог без слез смотреть на  пепелище.  А  все
это происходит потому, что ты нарушаешь постановление святых соборов.
   - По обычаю, мир наступает с  девятого  часа  в  субботу  и  длится  до
первого часа понедельника, - мрачно возразил король.
   - В других областях! А у нас богу посвящены четыре дня.  Четверг  -  по
причине вознесения Христа на небо, пятница - ради крестных мук, суббота  -
чтобы  почтить  его  пребывание  во  гробе,  а   в   воскресенье   следует
воздержаться от человекоубийства в память восстания Христа из мертвых.
   - Когда же воевать? - рассердился король.
   - В остальные дни недели. Их  вполне  достаточно  для  тех,  кто  хочет
проливать  кровь.  Страшно  подумать,  что  творится  на  земле!   Селения
сжигаются, жители уводятся в плен, кони топчут нивы.  Кроме  того,  дороги
стали небезопасными, и купцы не имеют возможности торговать,  а  паломники
посещать монастыри. Прошу тебя, останови войну!
   - Вот о чем ты заботишься больше, чем о мире,  -  негодовал  король.  -
Сокрушаешься, ибо паломники не несут тебе свои денарии? Уходи отсюда и  не
мешай мне карать врагов. Твое дело - молиться, мое - воевать.
   Напрасно аббат грозил церковными карами и даже вечными муками.  В  пылу
борьбы адский пламень  перестал  казаться  королю  таким  страшным,  каким
представлялся порой в часы раздумий.  Необходимо  было  покончить  с  этим
осиным гнездом. Иначе дорога на Париж оставалась открытой для врага. Замок
Тийер запирал долину Эвра как на ключ.
   В субботу, когда надлежало вспоминать о пребывании Христа  в  гробнице,
неутомимый таран сделал свое дело. Стена рухнула с ужасающим  грохотом,  и
французские воины устремились  на  приступ.  В  конце  концов  им  удалось
ворваться в  башню,  где  началась  резня  в  каждом  закоулке.  Защитники
крепости были перебиты. В ожесточении битвы и некоторые женщины,  из  тех,
что обитали в замке со своими мужьями, погибли или подверглись насилию.


   Когда тесную замковую лестницу очистили от трупов и выбросили их  через
бойницы во двор, Генрих поднялся на закопченную  пожаром  башню  и  окинул
взором окрестности. Казалось, он смотрел не только на завоеванную область,
а и на двадцать лет тяжелой  борьбы.  Битвы  его  были  по  большей  части
неудачны, им не хватало  блеска  и  славы  больших  сражений,  воспетых  и
увековеченных в памяти народа  поэтами.  Чаще  всего  дело  ограничивалось
небольшими стычками. Только сражение при Валь-эс-Дюн и переход  у  Бервиля
наполнили историю Франции некоторым громом. Но что великого мог  совершить
король, имея в своем распоряжении триста или четыреста рыцарей и  две  или
три тысячи пехотинцев и арбалетчиков! Даже удивительно,  что  и  с  такими
незначительными силами ему удавалось более или менее  успешно  бороться  с
феодалами за объединение Франции. Правда, уже начали  оказывать  поддержку
королю богатеющие города.
   В первые годы этой затянувшейся войны Генрих с грехом пополам  сколотил
сильную коалицию для борьбы с Вильгельмом, герцогом Нормандии.  Под  знамя
короля стали Бургундия, Овернь, Анжу, Шампань и Гасконь. В  то  время  как
сам Генрих вместе с преданным ему  графом  де  Мартелем  разоряли  области
вокруг Эвра, брат короля грабил города и селения, расположенные на  нижнем
течении Сены. В таких случаях сеньоры кое-как отсиживались в своих замках,
но беззащитные крестьяне очень страдали от меча и огня, поэтому при первых
признаках войны забирали имущество и убегали в леса и болота. Но король  и
его брат слишком увлеклись легкими  победами,  а  в  это  время  Вильгельм
собрал прекрасно вооруженное войско. Силы Генриха были разбросаны. Вассалы
не спешили  на  помощь.  В  1054  году  французские  рыцари  потерпели  от
нормандцев жестокое поражение под  Мортемаром.  Три  года  спустя  упрямый
Генрих предпринял еще одну попытку сокрушить Вильгельма и вторгся в  самое
сердце Нормандии, стремясь захватить город  Байе,  где  теплились  древние
норманнские традиции. Однако разгром  под  Варавилем  разрушил  все  планы
короля,  и  ему  пришлось  снова  отдать  врагам  стоивший  столько  крови
французам замок Тийер.
   В дни, когда произошло варавильское сражение, Анна находилась в Париже,
переживая большую тревогу. Надеясь  услышать  победные  трубы,  она  часто
подходила к окну и  прислушивалась,  не  возвращается  ли  король.  Но  за
окошком стояла тишина. Париж мирно засыпал. А Генрих  где-то  скитался  по
щебнистым дорогам Нормандии,  под  холодными  осенними  дождями.  Королева
снова опускалась в кресло и закрывала лицо руками.  Напротив  нее  вздыхал
епископ Готье Савейер...
   Третий день шумел проливной дождь, какие бывают только в  Нормандии.  В
сопровождении немногих спутников французский король возвращался  тайком  в
Париж после поражения под Варавилем. Рядом с ним трусил на муле  шартрский
епископ Агобер. Королевство  очутилось  на  краю  гибели,  и  верный  друг
разыскал Генриха на ночной дороге, чтобы утешить его  и  помочь  советами.
Стояла ночь. Королевский конь ступал по  лужам.  Дождь  шумел  и  шумел  в
придорожных деревьях. Со всех сторон  лежала  непроницаемая  тьма.  Только
иногда вспыхивала молния и вдруг озаряла то  сухое  дерево  у  дороги,  то
хижины, то церковь молчаливого аббатства. Король вытирал рукой мокрое лицо
и говорил епископу с горечью:
   - Я верую в троицу... Но, может быть, сатана сильнее бога  и  побеждают
те, кому он помогает? Скажи мне, есть дьявол или нет его?
   Несмотря  на  шерстяной  плащ  с  куколем,  епископ  Агобер  промок  до
последней нитки и едва поддерживал под дождем тягостный  разговор.  И  все
же, будучи разумным человеком и понимая душевное состояние  короля  в  эти
минуты, ответил кротко:
   - Если есть бог, то существует и сатана.
   - И архангел не смеет поразить его огненным мечом?
   Король, мало обращавший внимания в этом несчастье на погоду,  привыкший
во всяких превратностях фортуны переносить голод и  холод,  желал  сегодня
знать, помогает ли сатана тем, кто  припадает  к  нему  с  мольбой.  Чтобы
победить Вильгельма, Генрих готов был продать даже бессмертную душу.
   - Настанет день, и бог сокрушит силы ада, - опять наставительно  сказал
Агобер. - И тогда сатана погибнет постыдным образом.
   - А в ожидании этого он пакостит Франции?
   - По своим непостижимым  замыслам  господь  терпит  козни  дьявола  для
нашего испытания.
   - Вместо того чтобы помочь мне.
   В отчаянье от всего того, что произошло, Генрих заскрежетал зубами.
   Епископ со вздохом произнес:
   - Умоляю тебя, мой король, не относись к подобным вещам с легкомыслием.
   - Но разве христианский король  не  возвращается  еще  раз  в  Париж  с
позором? Несмотря на молитвы епископов и монахов и на святыни, заключенные
в рукояти его меча...
   - Будь осторожен! Сатана неистощим в злобных выдумках против  христиан.
Опасайся попасть в его западню! Потому что мы часто даже не знаем, в каком
образе он является и какие мысли нашептывает в часы сомнений.
   Среди ночи сам епископ, в остроконечном куколе плаща, на ушастом  муле,
казался королю странным привидением. Как однажды и у его супруги во  время
беседы с Готье, у Генриха мелькнуло подозрение: не дьявол ли  едет  с  ним
рядом под личиной Агобера? Но он отогнал искушение.
   Епископ продолжал скорбным голосом:
   - Чувствую великое смятение в  твоем  сердце.  Однако  не  надо  падать
духом, это недостойно французского короля. Ты взял на плечи тяжкое  бремя,
тебе еще многое надлежит совершить, чтобы Франция была счастливой...
   Генрих неоднократно видел на полях битв, как умирали люди.  Настанет  и
его час. О, неужели и королям грозят вечные муки, о которых ему прожужжали
все уши монахи? Помазанник  божий  метался,  как  загнанный  зверь,  между
страхом перед геенной и необходимостью выполнять трудное королевское дело.
   Епископ Агобер поддерживал короля в борьбе за  независимость  галльской
церкви, но многие другие прелаты  выполняли  волю  далекого  Рима.  Генрих
знал, что по единому слову папы они  отлучат  его  от  церкви  и  запретят
богослужения  в  церквах.  Тогда  народ  может  отвернуться  от  законного
государя.
   - Какая мерзкая погода, - проворчал Агобер.
   Король ничего не  ответил.  Перед  ним  возникло  вдруг  красивое  лицо
Анны... Что она делает в эту дождливую ночь? Читает свои  странные  книги?
Или беседует с болтливым толстяком? Или, может быть... Но никто никогда не
видел, чтобы в опочивальню ее  входил  кто-нибудь  в  ночные  часы,  кроме
короля.
   Вновь особенно ярко вспыхнула молния. В сиянии  небесного  огня  король
увидел  на  мгновение  недалеко  от  дороги  засохшее,  черное  дерево   с
безлиственными ветвями и на  одном  из  суков  -  висельника  с  судорожно
искривленными голыми ступнями. Тотчас вновь  наступила  кромешная  тьма  и
загремел чудовищный гром...


   В Париже тоже в продолжение нескольких  дней  шел  дождь.  Наутро  Анна
выглянула  в  окно,  но  увидела  только  дымы  из  труб,  мокрые   крыши,
потемневшую реку, ивы, склонившие в тумане длинные ветки к воде. Небо было
затянуто хмурыми облаками. Природа точно позабыла о солнце.
   Это происходило в той самой  горнице,  где  Анна  обычно  беседовала  с
епископом Готье. Огромная, написанная  киноварью  Псалтирь  на  деревянной
резной подставке, предусмотрительно прикованная цепью,  наклонный  стол  с
глиняной чернильницей, обитый медью ларь с хартиями...
   Анна опустилась на подушку сиденья. На королеве было  узкое  платье  из
зеленой материи без всяких украшений.  Она  догадывалась,  что  зеленый  и
голубой цвета лучше всего оттеняют золото ее волос.  Но  груди  уже  стало
тесно в этом одеянии. Своими сосцами королева  вскормила  трех  сыновей  и
дочь Эмму, умершую в младенческом возрасте. Роберт тоже умер...
   Все-таки королева была  еще  очень  хороша  собою.  В  этой  простой  и
невысокой горнице с очагом из красных кирпичей и обыкновенными побеленными
стенами она казалась не похожей на других женщин  и  наделенной  особенной
судьбой.
   В другом кресле, сложив на животе пухлые ручки, скромно устроился Готье
Савейер. Пользоваться таким сиденьем - а  не  табуретом  -  в  присутствии
королевы епископу разрешалось из уважения к его учености, а также принимая
во внимание дородность пастырского тела. Мудрый наставник с  удовольствием
взирал на Анну. Но на него действовали  не  чары  красоты,  к  которым  он
оставался совершенно равнодушным, а стремление этой женщины  понять  смысл
вещей, на что весьма редко оказывался способным и мужской ум.
   Происходила очередная беседа королевы с  учителем,  одна  из  тех,  что
приоткрывали для нее среди мелочных забот  суетной  жизни  высшие  области
мира, в каких жили Готье и ему подобные. По-прежнему она  впитывала  слова
поучения, как пустыня - пронесшийся над песками  дождь.  В  тот  день  они
занимались повторением пройденного. Речь шла о семи свободных  искусствах.
Еще раз епископ разъяснял с отеческой улыбкой:
   - Грамматика учит  нас  говорить  членораздельно,  диалектика  помогает
открыть  истину,  риторика  украшает  нашу   речь,   арифметика   считает,
астрономия изучает течение небесных тел, музыка поет, а философия приносит
утешение. Это и есть семь свободных искусств.
   - И начало их грамматика?
   - Она - как бы мать всего. На картинах ее  изображают  в  виде  царицы,
покоящейся под древом познания добра и зла. На  голове  у  нее  корона,  в
правой руке она  держит  нож,  служащий  для  подчистки  сделанных  писцом
ошибок, а в левой - розгу, чтобы наставлять нерадивых.
   Анна вздохнула, вспомнив  Всеволода  и  Святослава,  и  подумала,  что,
вероятно, братьям было бы приятно слушать подобные наставления.
   Когда Анна впервые приступала к учению, Готье сказал:
   - Мы начнем изучение грамматики с басен  Эзопа.  С  подобной  книгой  в
руках легче всего постичь тайны латыни. Я  имею  отличный  перевод.  Затем
придется перейти к другим книгам.
   - А изучив грамматику...
   - Изучив грамматику, мы приступим к риторике, и я научу тебя составлять
латинские хартии. Что не лишнее для королевы.
   Во время этих бесед у Анны было такое  чувство,  что  у  нее  вырастают
крылья. Она сказала со вздохом:
   - Сладостно познавать мир.
   - Человек познает как ангел, -  заметил  епископ,  -  умозаключает  как
человек, ощущает как животное, прозябает как растение...
   - Прозябает как растение... - задумчиво повторила Анна.
   - Мы познаем все, что живет и что не живет. Но жизнь - как древо. Корни
древесные - материя, ветви и листья - все преходящее, цветы - наши души...
   - А плоды?
   - Плоды - добрые дела.
   Это было непонятно, но прекрасно, и  в  глубоком  волнении  Анна  сжала
руки.
   Разговор их прервали звуки трубы. Анна вскочила и стала прислушиваться,
приложив розоватый палец к устам. Звук трубы повторился, такой же  тягучий
и унылый.
   - Это возвращается король, - сказала Анна.
   - Он возвращается с победой, - утешал ее епископ.
   - Но, может быть, он ранен? Почему так печально звучит труба?
   Король возвращался в Париж после поражения под Варавилем...



10

   Пришло  время,  и  в  самом  разгаре  приготовлений  к  новой  войне  с
Вильгельмом, которого во Франции  называли  Побочным,  а  история  назвала
Завоевателем, король Генрих I скончался.  Печальное  событие  произошло  4
августа 1060 года в замке Витри-о-Лож, недалеко от Орлеана.
   Король уже давно чувствовал недомогание, хотя как будто не было причины
думать о близкой развязке. Во всяком случае, он не  почел  нужным  вызвать
супругу из Парижа даже в тот день, когда не мог уже встать  с  постели.  А
между тем ему очень хотелось побеседовать с королевой наедине, и о  многих
важных вещах. Анна часто помогала ему дельными советами. Правда, порой они
казались ему довольно странными, напоминали те химеры на колокольнях,  что
начали вырезать из камня во Франции, но разве  вина  королевы,  что  жизнь
требует не мечтаний, а точных расчетов и больших денежных средств.
   Когда Генрих думал о смерти, а такие мысли стали посещать его  на  ложе
болезни в этом вдруг притихшем замке, он утешал себя мыслью,  что  Франция
не останется без кормчего. У нее будет законный король, именем  Филипп,  а
рядом с ним останется умная мать,  и  в  государственных  делах  им  обоим
поможет своим мечом преданный кузен Балдуин Фландрский.
   Генрих уже давно собирался возвратиться в  Париж,  но  неотложные  дела
требовали его присутствия в угрюмых пограничных замках,  над  которыми  по
вечерам кружилось шумное воронье.
   Узнав  о  болезни  возлюбленного  короля,  епископ  Агобер,   преданный
королевский советник, поспешил в Витри-о-Лож и немедленно отправил гонца в
Париж, считая, что необходимо предупредить королеву.
   Агобера сопровождал врач Жан, по прозвищу  Глухой,  худощавый,  бритый,
как епископ, человек в красном колпаке и длинном черном одеянии до пят. По
отзывам больных, которых пользовал медик, он понимал толк  в  клистирах  и
рвотных средствах. Благоприятное или неблагоприятное течение  болезни  Жан
определял по цвету мочи.
   Вместе с врачом явился его ученик, красивый юноша  и,  судя  по  черным
кудрям и смуглому цвету  кожи,  итальянец.  Он  привез  мешок  с  сушеными
травами и прочими таинственными снадобьями, а под м