ой шалун будет  работать  на  монастырь  и,  следовательно,  для  самого
господа бога. Барон заморит вас  голодом,  а  монастырские  погреба  полны
всякого добра, и, кроме сред и пятниц, мы неизменно едим мясо.
   Но мать ничего не хотела слышать и голосила на все аббатство.
   Приор, толстый старик с бегающими  глазами  и,  по  рассказам,  великий
стяжатель, крикнул с крыльца:
   - Уймите вы, наконец, эту валаамову ослицу!
   Дюжий монах подошел к женщине и стал трясти ее за плечи, приговаривая:
   - Дура! Заткни свою глотку!
   Рядом с несчастной стоял ее муж, унылый  и  сгорбленный  поселянин,  до
того убитый всем происходящим, что у него не хватало  духу  сопротивляться
насилию. Другие сервы тоже мало чем отличались от  него  по  своему  виду,
ветхой одежде и косматым головам.
   Сеньор   был   недоволен   дележом.   Спор   разгорался.   В   ожидании
окончательного решения монастырский писец обмакнул заостренный тростник  в
чернильницу и равнодушно ковырял в носу. Барон выговаривал аббату:
   - Предположим, что через год ты отдашь мне двухлетнего младенца. Что  я
буду с ним делать без матери?
   Но Радульф с улыбочкой опытного рабовладельца успокаивал его:
   - Ты и не заметишь, как он подрастет и будет прилежно пасти твоих уток.
   - Лучше отдай мне того, которому исполнилось пять лет.
   - С удовольствием отдал бы тебе его,  но  надо  во  всем  поступать  по
совести. У тебя и так оказалось больше молодых и  сильных  сервов,  чем  у
меня. А я забочусь о божьем деле.
   - А как же мы поступим со  стариками  и  старухами?  -  спросил  барон,
окончательно потеряв надежду переспорить этого упрямого сребролюбца.
   - Сколько их? - поморщился аббат.
   - Девять человек.
   - Ты спрашиваешь, как мы поступим со стариками и старухами? - задумался
на несколько мгновений Радульф.
   - Вот именно.
   - С ними мы тоже поступим по-хорошему.
   - Бери их себе, - великодушно предложил барон. -  У  тебя  в  монастыре
всегда найдется для них какая-нибудь подходящая работа. А  я  только  буду
зря их кормить.
   - Что же, я готов. Беру вот этого, например, - показал аббат перстом на
маленького, но еще довольно бодрого старичка с красным носом. - Мы сделаем
его звонарем, он будет созывать  монахов  на  молитву.  И  этого  беру.  С
бородавкой на носу. А прочие пусть идут, куда хотят.
   Охваченные  смутным  ужасом,  старухи  и  старики   заволновались,   не
представляя себе, какая их ожидает участь.
   - Люди, - обратился к ним аббат елейным голосом, - мои братья и  сестры
во Христе! Отныне  вы  свободны!  Возьмите  посох  и  суму  и  пойдите  на
поклонение в какой-нибудь монастырь, славящийся чудными святынями, прося в
пути подаяния у добрых жителей, и господь не оставит  вас.  Так  поступали
сами апостолы.
   Беззубый старик с палкой в руке зашамкал:
   - Куда же я пойду, святой отец! У меня не хватает сил вернуться в  нашу
хижину. Вот и сюда я еле-еле доплелся, и  то  потому,  что  меня  понукали
конюхи барона. Разреши мне закончить свои дни у сына.
   Аббат почесывал ногтем щеку, что-то соображая.
   - Ну ладно, - произнес он, - оставим и тебя. Пусть все  знают,  что  мы
всегда готовы приютить в доме божьем убогих и нищих.
   - И меня! И меня! И меня! - завопили жалобно старухи, падая на  колени.
- Оставь и нас при детях наших.
   - Нет, всех мы не можем взять. Но господь...
   Радульф не успел закончить фразу. Во двор прибежал взволнованный  монах
и сообщил ему, что к монастырю приближается король.
   Лицо аббата сразу же сделалось озабоченным. А когда он обратил  взор  к
воротам,  где  в  это  мгновенье  Генрих  показался,  как  некое  видение,
озабоченность на лице аббата сменилась  притворно  радостной  улыбкой.  Он
оставил барона и все земные дела и поспешил навстречу высокому гостю.
   Увидев, что в монастырь явился не  кто  иной,  как  сам  король,  сервы
тотчас бросились к нему, жалуясь на свои горести. Но понять  что-нибудь  в
этих воплях было невозможно, и король приказал оруженосцам:
   - Очистите мне дорогу!
   На поселян посыпались удары. Когда  более  или  менее  удалось  навести
порядок и были слышны только  всхлипыванья  женщин  и  плач  детей,  аббат
пояснил:
   - Милостивый король, мы только что производили с бароном  дележ  одного
незначительного наследства, поступая строго по закону, а  эти  бездельники
не желают подчиняться воле своего покойного господина.
   Женщина, младенца которой постановили передать барону,  хотя  бы  и  по
истечении года, вдруг осознала положение, как безумная, кинулась к  королю
и уцепилась рукой  за  его  стремя,  другой  прижимая  к  себе  плакавшего
ребенка. Ее платье распахнулось, и полная млека и меда грудь лучше  всяких
юридических доказательств свидетельствовала о материнских правах.
   - Добрый король! - взывала она. - Защити нас! Они хотят отнять  у  меня
единственного сына.
   На дворе вдруг наступила тишина, какая бывает перед грозой.
   - Кто отнимает у тебя сына? - нахмурив брови, спросил король.
   - Он хочет взять его у меня, - закричала бедняжка, указывая пальцем  на
аббата.
   Генрих посмотрел на Радульфа:
   - В чем дело?
   - Милостивый король, - стал  оправдываться  аббат,  прижимая  ладони  к
жирной груди, - эта глупая поселянка все перепутала. Я  не  имею  никакого
отношения к младенцу, поскольку он принадлежит  барону.  Напротив,  только
благодаря моим заботам его оставили у матери хотя бы на один год...
   Король перевел взгляд на барона. Тот, - по жадности или по той причине,
что не был наделен большими мыслительными способностями, -  не  соображая,
что все это может обратиться к его же невыгоде, поспешил подтвердить:
   - Да, ребенок принадлежит мне. Но так как он молочный, то мы решили  из
христианских побуждений оставить дитя на один год у матери. Затем я возьму
его. Очень прошу тебя сказать аббату, чтобы он не обманул меня.
   Генрих без большой симпатии смотрел на барона, но, вероятно, все этим и
кончилось бы, если бы Анна, грациозно сидевшая на своей  серой  в  яблоках
кобылице, не почувствовала жалости к молодой женщине. Дотронувшись до руки
мужа, она сказала тихо:
   - Не позволяй отнять ребенка у матери. Ты - король  и  должен  защищать
обиженных и гонимых.
   Королева только вчера сообщила  Генриху  о  своей  беременности,  и  он
теперь готов был сделать для супруги все, чего бы она ни попросила.  Вчера
старая повивальная бабка долго осматривала королеву и увидела, что  она  в
положенное время родит сына.
   Король вспомнил о словах старухи и сказал, сурово  глядя  на  аббата  и
сеньора:
   - Пусть ребенка навсегда оставят у матери. Так я повелеваю.
   Служитель господа не терпел  никакого  ущерба  от  этого  распоряжения;
выходило даже, что он на одного  серва  получал  больше.  Возведя  руки  к
небесам, Радульф возгласил:
   - Поистине так всегда поступали христианские короли!
   Но  барон,  смотревший  с  перекошенным  лицом  на  жирного  аббата   и
считавший, что это он  является  виновником  неприятного  решения  короля,
запротестовал:
   - Король, младенец принадлежит мне по закону. Это право уже  закреплено
записью в хартии. Через год младенца должны передать мне.
   Генрих обратил к  нему  помрачневшее  лицо,  помолчал  немного,  что-то
вспомнив, потом произнес сквозь зубы:
   - Не ты ли, барон, одним из первых покинул меня в этой несчастной битве
под замком Пюизе? Припоминаю теперь.
   Лицо сеньора налилось кровью, и  он  отступил  на  шаг.  Казалось,  еще
мгновение, и с ним будет удар. Но Жуанво молча  проглотил  обиду,  ведь  у
него было слишком мало воинов, чтобы противиться королю. Генрих тоже  знал
это и с нескрываемым презрением смотрел на своего вассала.
   Снова  раздались  крики  и  вопли.  Другие  женщины  тоже   просили   о
королевской милости. Опять посыпались палочные удары и  зуботычины,  чтобы
расчистить путь к дверям аббатского  дома,  где  королевская  чета  хотела
отдохнуть после утомительного  путешествия  верхом  на  коне,  под  лучами
полуденного солнца.
   Епископ  Готье,  находившийся  около  королевы  и  не  без  любопытства
наблюдавший за тем, что происходило на монастырском дворе, с грустью качал
головой. Анна вопросительно посмотрела на него. Он пролепетал:
   - Прав был благочестивый король Роберт, когда утверждал, что  страдания
бедняков можно сравнить только с муками Израиля в египетском пленении...
   Слова епископа достигли и слуха короля, но он сделал вид, что ничего не
слышит. Восстановление справедливости на земле  Генрих  считал  бесплодным
занятием. Для  этого  не  хватило  бы  и  тысячи  лет.  Единственное,  что
волновало его в этот час, было сообщение Анны.  Теперь  надлежало  принять
все меры, чтобы оградить здоровье  королевы.  Ничто  не  должно  повредить
плоду в ее чреве. Она носила в себе наследника французской короны.



5

   Санлис со своими пятью  высокими  башнями  представлял  собою  довольно
живописное зрелище. Расположенный на возвышенности и окруженный дубравами,
он напомнил Анне Вышгород. У нее сжалось сердце,  когда  она  подумала  об
этом русском городе на берегу Днепра и о проведенной там юности.
   Узкая щебнистая дорога, поднимаясь на холм,  извивалась  среди  древних
развалин, заросших плющом. На пути протекала струившаяся по белым камушкам
быстрая речка с прозрачной водой. Через нее был переброшен старый каменный
мост. Таких горбатых мостов Анна не видела на Руси,  но  белые  камушки  и
вода как хрусталь тоже напомнили о вышгородских ручьях.
   Она спросила короля:
   - Как называется река?
   Генрих ответил:
   - Нонетт...
   Людовикуса уже не было  около  Анны.  Впрочем,  теперь  королева  могла
обходиться без переводчика.
   Она заглянула с моста в воду.  В  реке  блеснули  серебристые  рыбешки.
Лесной воздух был сладостен, как везде на земле,  где  произрастают  дубы,
привлекающие бури и молнии.
   Санлис, сильно укрепленный городок, стоял в стороне от  больших  дорог,
среди дубрав и сельской тишины. Некогда на этом месте  процветала  богатая
римская колония, и в дни Генриха еще существовали руины древних  храмов  и
небольшой арены. Камни и мраморные  плиты  этих  зданий  использовали  для
строительства королевского дворца и церквей,  которых  в  Санлисе  возвели
значительно больше, чем  требовалось  по  числу  жителей.  В  этом  городе
состоялся тот знаменитый съезд графов,  на  котором  Гуго  Капету,  предку
Генриха, предложили французскую корону, поэтому король весьма благоволил к
санлисцам и дарил  местным  церквам  золотые  и  серебряные  богослужебные
сосуды. Дворец в Санлисе стоял на северной  стороне,  у  самой  крепостной
стены. Это было довольно неуклюжее сооружение с башнями, так как  оно  уже
составляло часть городских укреплений.
   Санлисские леса славились обилием всякого зверя, но  теперь  король  не
разрешал Анне охотиться, а сам часто уезжал  в  Париж,  и  она  скучала  в
одиночестве. Иногда королева медленно поднималась на замковую башню. К ней
прилетал свежий ветер,  приносил  издалека  протяжные  звуки  рогов.  Анне
сказали,  что  это  охотится  на  оленей  граф  Рауль  де  Валуа,   сосед,
позволявший себе иногда преследовать добычу в королевских владениях.
   Однажды граф явился в Санлис. В тот день король собирался  в  очередную
поездку. Он сказал пажу, длинноносому мальчику с мочальными волосами:
   - Пусть оруженосцы снарядят меня.
   Король ехал в город Сане, чтобы показать свою сильную  руку  маленькому
вассалу, осмелившемуся не доставить в Санлис дары,  установленные  обычаем
еще во  времена  блаженной  памяти  отца  и  ныне  уже  освященные  правом
давности. Король решил, что в случае упорства со стороны  барона  примерно
накажет его, и поэтому собирался в поход с большим отрядом конных  воинов,
в глубине души надеясь, что  при  одном  его  появлении  непокорный  будет
просить о пощаде.
   Два опытных оруженосца хлопотали вокруг короля и с трудом  натянули  на
плотное королевское тело длинную кольчугу. Железные  поножи  были  уже  на
ногах  у  Генриха.  Для  защиты  головы  в  рыцарском  вооружении  на  нее
надевалась отдельная кольчужка, сверху клалась круглая железная шапочка, и
только  поверх  всего  водружался  кованый  конический  шлем  с   короткой
пластиной для защиты лица. При таком вооружении  можно  рассчитывать,  что
голова не пострадает от удара боевым топором или мечом. Две перчатки, тоже
сплетенные из железных колечек, прикреплялись к рукавам кольчуги  крепкими
ремнями.
   Король поставил ногу на скамью, чтобы коленопреклоненный оруженосец мог
привязать позолоченную шпору, и в этом положении, повернув голову, увидел,
что без доклада, как брат к брату или равный к равному, в  горницу  входит
Рауль де Валуа.
   На  лице  графа  играла  приятная  улыбка,  но  с  нею  плохо  вязалась
надменность, проглядывавшая неизменно в этих синих жестоких глазах.  Анна,
стоявшая рядом с Генрихом и  с  женской  тревогой  наблюдавшая,  как  мужа
снаряжают в поход, опять вспомнила, что такие же васильковые глаза были  у
ярла Филиппа. Но у варяга их туманила нежность, а  у  графа  они  сверкали
насмешливым огоньком, и поэтому плохо верилось, что улыбка Рауля  выражает
искреннее почтение к своему сюзерену.
   На пороге гость сказал:
   - Проезжал недалеко от королевских  владений.  Захотелось  узнать,  как
здоровье короля и королевы.
   Рауль все  так  же  почтительно  улыбался,  но  Генрих  с  раздражением
подумал, что его владениями являются не только Санлис, а вся  Франция,  от
Прованса до  Фландрии.  Взгляды  короля  и  графа  скрестились.  Несколько
мгновений,  пока  оруженосец,  припадая   к   шпоре,   старался   завязать
заскорузлый ремешок, не слушавшийся  пальцев,  король  молча  рассматривал
высокомерного вассала, прикидывая мысленно, что его привело  в  санлисский
замок и почему он явился сюда в неурочный час.
   Рауль с запозданием снял шляпу и приветствовал хозяев:
   - Добрый день моему королю, добрый день моей королеве!
   - Добрый день! - ответил король.
   -  Приехал  спросить,  не  пожелают  ли  мой  король  и  моя   королева
поохотиться  завтра  в  лесах  Мондидье.  Или  я  помешал,   приехав   без
предупреждения?
   Граф посмотрел на королеву.
   Анна опустила глаза, но Генрих с деланной любезностью ответил:
   - Граф Рауль всегда желанный  гость  в  моем  доме.  Но  почему  ты  не
известил своевременно о своем прибытии? Тогда я мог бы достойно  встретить
тебя. А теперь ты видишь, что я должен ехать.  Ты,  вероятно,  заметил  на
дворе оседланных коней.
   Оруженосец, покраснев от усилия,  привязал  наконец  непокорную  шпору.
Король встал и, двигая руками, попробовал, хорошо ли прилажено вооружение.
   Видимо, слова сюзерена не смутили графа Рауля. Он еще раз повторил:
   - А я так надеялся, что король и королева примут участие  в  завтрашней
охоте.
   Граф вопросительно посмотрел на Анну, надеясь, что она не откажется  от
забавы. Но за нее ответил король:
   - К моему большому сожалению, я не могу приехать к тебе, а по  древнему
обычаю королева Франции не выезжает на охоту  без  короля.  Впрочем,  моей
супруге сейчас не до того...
   - Почему? - удивился граф.
   - Королева должна беречь себя, ибо  теперь  она  носит  в  своем  чреве
наследника французской короны.
   Генрих произнес эти слова с нескрываемой гордостью.
   Рауль не ждал  подобных  откровений,  и  даже  этот  надменный  человек
растерялся, когда король с победоносным  видом  посмотрел  на  него.  Граф
хотел, по своему обыкновению,  пошутить,  но  не  посмел  при  взгляде  на
королеву и принес поздравления.
   - А ты,  граф,  опять  обижаешь  моих  епископов,  -  прибавил  Генрих,
поднимая руки, чтобы оруженосцам было удобнее опоясать его мечом. -  Зачем
ты отнял у епископа Роже две пары волов на его собственном поле?
   Рауль рассмеялся,  показывая  желтоватые  и  неровные  зубы  хищника  и
плотоядного человека.
   - Епископы и монахи  слишком  заботятся  о  земных  благах.  Пусть  они
трудятся с мотыгами в руках. Тогда скорее спасут  свою  душу.  А  их  волы
работают теперь на такого грешника, как я.
   - Не боишься, что Роже пожалуется папе?  -  спросил  король,  показывая
этими словами и тоном, каким они были произнесены, что по своему положению
граф Рауль де Валуа и де Крепи, а также носитель  многих  других  титулов,
ближе ему, чем епископ Шалонский.
   - Пусть жалуется.
   - Смотри, как бы тебя не отлучили от церкви!
   - Пусть отлучают, но не советую папе появляться близко от  Мондидье.  Я
его повешу на первом попавшемся суку.
   Рауль рассмеялся, и от  этого  сатанинского  смеха  Анну  на  мгновение
охватил какой-то неизведанный озноб. Но она еще раз  осмелилась  взглянуть
на человека, который никого и ничего не боялся на земле.
   Генрих отправился в поход, и вместе с ним покинул  дворец  граф  Рауль.
Анна, наблюдавшая из окна, видела, как глубоко внизу, на  замковом  дворе,
муж сел на коня и выехал из ворот. Она заметила  также,  что  граф  поднял
голову и смотрел туда, где  находилось  ее  окно.  Муж  не  обернулся.  Он
считал, что такое поведение неуместно для короля.


   Вскоре граф Рауль снова посетил Санлис и даже привез с собою  жонглера.
Это был долговязый смуглый юноша, по провансальской моде гладко  выбритый,
но с длинными волосами, подавшими ему на плечи. Его звали Бертран.
   Скитаясь с виелой за плечами  по  Франции,  Бертран  забрел  однажды  в
Мондидье. Вечер еще не наступил, но надлежало заранее подумать об ужине  и
ночлеге. Несмотря на свою  молодость,  жонглер,  человек,  видавший  виды,
исколесил весь Прованс, немало побродил по дорогам Франции и Бургундии, то
находя случайное пристанище в  каком-нибудь  замке,  то  забавляя  простых
людей в тавернах и на  ярмарках,  и  добывал  себе  пропитание  песнями  и
всякими веселыми штуками.
   В Мондидье Бертран приплелся  пешком,  проиграв  неделю  тому  назад  в
Париже, в харчевне "Под золотой чашей", мула  бродячему  монаху  по  имени
Люпус, и поэтому чувствовал  себя  несколько  смущенным.  Кроме  того,  он
устал... Но решил, что проведет ночь в первом попавшемся  доме,  а  наутро
отправится на базарную площадь и там поправит свои делишки.
   Между тем солнце уже  склонялось  к  западу.  На  улицах  городка  было
безлюдно: очевидно, жители сидели  за  вечерней  трапезой.  Бертрану  тоже
захотелось есть.  Он  окинул  взглядом  малоприветливые  домишки,  кое-как
построенные  из  дерева  и  камней,  белую  церковь   и   замок   сеньора,
красовавшийся на возвышенном месте. Первым существом, которое он  встретил
на улице, была сгорбленная старуха с вязанкой хвороста на  спине.  Жонглер
спросил у нее с веселой прибауткой, где здесь  проживают  добрые  люди,  у
которых можно переночевать на соломе, а  заодно  и  съесть  миску  бобовой
похлебки. Но старая женщина посмотрела на  него  дикими  глазами  и  вдруг
замычала. Она оказалась немой. Бертран почесал затылок, сдвинув  шляпу  на
нос, и свистнул, а старушка с хворостом на спине  побрела  своей  дорогой.
Тогда Бертран решил постучать в дверь дома, который  показался  ему  более
богатым, чем другие. Наверху отворилось оконце, и  чей-то  голос  окликнул
путника:
   - Кто там стучится в мою дверь?
   Бертран, привыкший расплачиваться за все -  за  еду,  за  ночлег  и  за
прочее - песнями и шутками, с воодушевлением  ответил,  задирая  голову  к
окошку:
   - Я жонглер Бертран, умею  играть  на  виеле,  петь  песни,  ходить  по
канату...
   Но не успел он закончить эти слова, как наверху показалось покрасневшее
от гнева лицо. Сомнений не было: оно принадлежало местному кюре!
   Священник, грозя жонглеру здоровенным кулаком, бранил его:
   - Прочь от моего дома! Какой добропорядочный христианин пожелает  иметь
дело с подобным нечестивцем!
   Бертран со смехом ответил:
   - Извини, преподобный  отец,  что  помешал  тебе  забавляться  с  твоей
толстушкой!
   Бродяга! Несчастный скоморох! Служитель  дьявола!  Вот  я  тебе  сейчас
покажу... - н