Епископы переглянулись.
   - Но почему ты пожелала дать сыну это странное имя? - упрекал  королеву
изумленный Роже. - Ни один французский король не назывался так.  Разве  не
более достойно назвать его, например, Робертом,  в  память  благочестивого
отца нашего короля? Или в честь славного предка дать ему имя Гуго?
   Но Анна оставалась непреклонной. Она ответила:
   - Робертом я назову второго сына.
   - Однако это весьма удивит короля, - настаивал Роже.
   - Я желаю, -  твердо  повторила  королева,  -  чтобы  младенца  назвали
Филиппом!
   Роже был очень удручен. Но его друг вздохнул и с присущей ему мягкостью
сказал:
   - Не настаивай. И не будем утомлять королеву. Филипп - прекрасное  имя!
Если память не изменяет мне, именно этот апостол проповедовал Евангелие во
Фригии, недалеко  от  тех  областей,  где  родилась  супруга  короля.  Мне
приходилось также  слышать,  что  русские  правители  ведут  свой  род  от
македонского царя Филиппа. Может быть, в честь его и  хочет  назвать  наша
госпожа наследника французского престола?
   Анна движением головы подтвердила слова епископа.
   Прижимая к груди сына, блаженно улыбаясь, она закрыла глаза и больше не
произнесла ни слова. Епископы поняли, что они здесь лишние, и на  кончиках
пальцев покинули опочивальню, что не представляло больших затруднений  для
худощавого Роже, но не так-то легко удавалось  дородному  Готье,  неуклюже
балансировавшему руками и размышлявшему о тайне имени Филипп. В эту минуту
он напоминал медведя, что танцует на ярмарке.
   Однако в разговоре с Генрихом Роже вновь  выразил  свое  недоумение  по
поводу непонятного решения Анны и сообщил королю, что Робертом  она  хочет
назвать лишь второго сына.
   Королю это чрезвычайно понравилось.
   - Второго сына? Не успела родить одного, как собирается рожать второго!
   - Так сказала королева.
   - Прекрасно! Пусть будет так, как ей угодно.
   Сияющий  от  радости,  что  наконец-то  провидение  смилостивилось  над
Францией, послав ему законного наследника, он повторил свою шутку:
   - Пусть моего сына назовут любым именем,  лишь  бы  французская  корона
прочно держалась на его голове!
   Епископ Готье, любезнейший из людей и не последний царедворец, прибавил
с улыбкой:
   - Можно быть уверенным, что твой наследник прославит Францию!
   Генрих милостиво взглянул на льстеца, тотчас решив повидать супругу.
   Все помыслы короля были направлены на укрепление его дома, который  еще
совсем недавно колебала буря гражданской войны. Теперь у него есть сын! Он
думал  также  о  приумножении  богатства.  Ведь  деньги  дают  возможность
нанимать  большое  число  норманнских  рыцарей,  ковать  оружие,   строить
неприступные  каменные  замки.   Только   хорошо   вооруженный   и   сытно
накормленный воин способен с успехом сражаться. Ячмень, а не  трава,  пища
мирных волов, делает рыцарского коня способным  нести  всадника  в  грохот
сражений.



7

   Филипп подрастал, играя с побрякушкой, и Анна смотрела на него  как  на
самое себя. Это была своя собственная плоть, и, когда сын хворал  или  ему
было больно и он плакал, Анне казалось, что болит ее  живот,  ее  грудь  и
плечи покрываются красными пятнами таинственной болезни.
   Король по-прежнему часто покидал  Париж,  иногда  оставляя  супружеское
ложе среди ночи, и потом неожиданно возвращался, порой тоже в ночные часы,
и тогда внутренний двор  замка  наполнялся  грубыми  мужскими  голосами  и
звоном оружия. Генрих со вздохом  ложился  в  постель,  согревался  теплом
супруги, засыпал и храпел до утра. Пробудившись, он рассказывал королеве о
том, что произошло во время очередного набега, и Анна не знала, кто больше
враг королю Франции -  немецкий  ли  кесарь,  или  собственные  графы.  Ей
представлялось, что  французское  государство  -  здание,  построенное  на
песке: в нем каждый сеньор жил как независимый властелин, и король  только
делал вид, что власть его простирается от моря до моря.
   На Руси отец был одинаково господином в Киеве и в Тмутаракани, в Ладоге
и Новгороде... А в Полоцке? Нет, видно, везде на земле  происходит  то  же
самое.  Непомерная  жадность  вельмож,  стремление  к  золоту,  ненасытное
желание собрать в своих  житницах  и  погребах  возможно  больше  пшеницы,
ячменя, хмеля,  вина,  льна,  мехов,  пряжи,  меда...  Везде  графы  хотят
одеваться в дорогие  одежды  и  владеть  породистыми  конями,  драгоценным
оружием. Она сама носила красивые  платья  из  шелка,  ела  на  серебряных
тарелках и пила из золотой чаши...
   Впрочем, иногда поднималась на миг завеса над страшным  миром,  и  Анна
видела нищету, человеческие страдания,  жалкую  покорность  бедняка  своей
судьбе. Но как возможно изменить участь этих людей, если  у  них  даже  не
хватало ума, чтобы обмануть прево? Однако епископ Роже ворчал:
   - Сервы? Они хитрые бестии. Их надо держать в  повиновении,  иначе  они
захотят каждый день есть мясо. И мало ли чего захочется им?
   Кто прав? Генрих смотрел на  свое  назначение  просто.  Помазанник  был
убежден, что самое важное для Франции, чтобы корона сохранилась на  многие
века за его родом. Как-то он разговаривал с нею в  постели,  наедине,  без
посторонних:
   - Король один, а  сеньоров  много.  Бедняку  выгоднее,  чтоб  только  я
выжимал из него соки. Хе-хе! К тому же мои вассалы жадны, берут  дважды  у
поселян сверх положенного по закону, притесняют их бесчисленными  работами
и доводят до того, что люди бегут  куда  глаза  глядят.  Тем  самым  графы
наносят ущерб не только себе, но Франции. Они не видят дальше своего носа.
   Анна рассказала:
   - От епископа Готье слышала я  басню.  Была  где-то  в  Греции  курица,
несшая золотые яйца. Но жадному хозяину показалось  мало  получать  всякий
день несколько унций золота, и он распотрошил птицу, чтобы сразу завладеть
сокровищем, что находилось в ее внутренностях.
   Король рассмеялся.
   - Курица подохла, но никакого богатства в ее потрохах не  оказалось,  -
закончила свой рассказ Анна.  -  Это,  конечно,  только  басня,  а  бывает
подобное и с людьми.
   Она лежала на спине, смотрела на шелк балдахина над головой, на котором
знала каждую складочку материи... Везде одно и то же. Но, кажется, в Киеве
все-таки еще не установили такого множества налогов. Во Франции же человек
шагу не мог ступить, чтобы сеньор тотчас не потребовал с него пошлину.
   - Почему так жадны  графы?  -  спросила  Анна.  -  Ведь  нельзя  унести
богатство с собой в могилу.
   Король сам взимал налоги где только  возможно.  Поэтому  стал  защищать
вассалов:
   - Всем нужны деньги. Появилось много дорогих товаров. Нужно купить шелк
для жены, свечи для пира, перец и прочее. Вот почему  у  каждых  городских
ворот, а иногда даже при переходе  с  одной  улицы  на  другую  установлен
мытный сбор. Но я опять скажу тебе, что  если  бы  жители  платили  одному
королю, то разорения для народа было бы значительно меньше.
   Анна знала, что королевское прево грабят народ не менее беспощадно, чем
графы, однако промолчала. Ей приходилось читать в книгах,  что  страдальцы
на земле получат награду на небесах. Это успокаивало ее, хотя она сама  не
страдала... Значит, будет лишена вечного блаженства? Королева гнала  прочь
печальные мысли.  И  все-таки  иногда  приходило  в  голову,  что  не  все
благополучно вокруг.  Так,  до  слуха  ее  доходили  страшные  рассказы  о
манихеях. Будто бы в Сауссоне жители  слышали  по  ночам,  как  из  некиих
глубоких подземелий доносились чудовищные вопли:
   - Хаос! Хаос!
   В кромешной темноте людям было боязно выйти из дому, а утром,  несмотря
на тщательные поиски, обнаружить ничего не удавалось.
   Об этом Анне  рассказывал  епископ  Роже,  не  один  год  боровшийся  с
манихейской ересью.
   Королева расспрашивала его:
   - Как это возможно, чтобы они не нашли подземелья? Следовало  запомнить
место, откуда доносились крики, и с наступлением утра осмотреть там каждый
дом. Или выйти ночью с факелами и всюду искать.
   Но епископ разводил руками:
   -  Делали,  как   ты   говоришь,   но   безрезультатно.   Ведь   сатана
покровительствует манихеям. В чем сущность их учения? Объясняя, почему  на
земле добро перемешалось  со  злом,  они  утверждают,  что  мир  создавали
одновременно бог и дьявол. Свет и тьма! И они  поклоняются  злому  началу,
сиречь сатане!
   В другой раз епископ Готье прочитал ей в хронике Рауля Глабера о других
еретиках. В 1017 году, полном всяких несчастий,  вдруг  объявилась  ересь,
проникшая во Францию из Италии. Якобы ее распространяла в Орлеане какая-то
обольстительная женщина, увлекшая в свои сети не только темных людей, но и
ученых клириков. Среди  последних  оказались  двое  монахов,  отличавшихся
чистотою нравов. Одного звали  Лизой,  другого  -  Гериберт,  по  прозвищу
Девственник. Сущность же ереси заключалась в таких  нелепых  заблуждениях,
что хронисту даже трудно передать их в благопристойной  записи.  Например,
эти злодеи смехотворно утверждали, что земля и небеса и  все  то,  что  мы
видим вокруг себя, в том числе звезды, существуют вечно и,  следовательно,
никем не сотворены;  даже  осмеливались  отрицать  троичность  божества  и
лаяли,  таким  образом,  подобно  псам,  на  непреложные  истины.   Собор,
созванный по этому поводу покойным королем Робертом, постановил, что  если
еретики не раскаются, то умрут на костре. Однако они в своей  дерзости  не
только не убоялись предупреждения, но даже хвалились, что выйдут  из  огня
невредимыми. Чтобы вернуть их к разуму, король повелел  развести  недалеко
от городских ворот большой огонь. Безумцы  же  кричали,  что  сами  жаждут
взойти на костер, чтобы доказать правоту своего учения. Тогда было предано
казни тридцать человек. Как только пламя стало жечь осужденных, эти глупцы
завопили, что испытывают адские муки, ибо дьявол покинул их. Некоторые  из
стоящих у костра пытались спасти несчастных, но помощь  уже  запоздала,  и
скоро их тела превратились в пепел...
   Присутствовавший при чтении епископ Роже  уверял  королеву,  что  после
сожжения нечестивых еретиков католическая вера во Франции  заблистала  еще
более ярко.


   Но вскоре произошло очень важное событие в христианском мире, а  именно
- разделение церквей. О том, как это случилось,  до  Анны  доходили  самые
разнообразные вести. В Париже порицали константинопольского патриарха.  Но
так как в ее семье особого благоговения к  патриархам  не  испытывали,  то
королева отнеслась первоначально к  происшедшему  спокойно.  Когда  король
спросил ее, как она намерена поступить после  раскола,  Анна,  по  примеру
библейской Руфи, ответила:
   - Я буду молиться так, как молится французский народ.
   Однако по временам в душе Анны просыпалось беспокойство, и, как  всегда
в подобных случаях, она обратилась за разъяснениями к епископу Готье.
   Епископ, устроив поудобнее тучное тело в кресле и пожевав  губами,  как
имел привычку делать в затруднительных  положениях,  начал  издалека  -  с
завещания Христа апостолу Петру пасти христианское стадо. Потом перешел  к
соперничеству пап и константинопольских патриархов.
   Анна помнила рассказы Людовикуса, бывавшего в Риме, о папе  Сильвестре.
Смущаясь, что заводит разговор на такую тему с духовником, она  поделилась
с Готье  своими  сомнениями  в  благочестии  этого  папы.  К  ее  великому
удивлению, епископ, позванный, чтобы успокоить женскую душу, вдруг подался
вперед,  как  будто  желая  сообщить  нечто   любопытное,   и   с   весело
заблестевшими глазами сказал:
   - Да, папа Сильвестр  едва  ли  сподобится  быть  причисленным  к  лику
святых. Но зато это муж большой учености.  Он  никого  не  отравлял  и  не
отличался  жадностью.  А  вот  папа  Сергий,  -  правда,  это  происходило
некоторое время тому назад, - так  тот  начал  пастырскую  деятельность  с
того, что отправил на тот свет двух своих предшественников.  Папа  открыто
жил с дочерью одного знатного человека. Ее звали Мариетта.  А  после  него
папа Иоанн, тот самый, что  утвердил  на  кафедре  реймского  архиепископа
пятилетнего мальчика, состоял  в  преступной  связи  с  матерью  Мариетты.
Впрочем, его тоже задушили в тюрьме...
   Анна, ожидавшая получить отповедь  за  свои  сомнения  даже  от  такого
терпимого человека, как Готье, всплеснула руками. Но епископ, точно  конь,
закусивший удила, сообщал новые подробности о  папах  и  как  бы  летел  в
пропасть, точно ему доставляло необъяснимое удовольствие обнажать страшные
раны церкви.
   - Еще был один папа, - страшным шепотом говорил он,  облизывая,  как  в
жару, толстые губы, - Иоанн Двенадцатый, внук Мариетты. В  пятнадцать  лет
он уже стал сенатором Рима, а через год - папой! Этот  юноша  был  так  же
порочен,  как  его  бабка,  и  превратил  Латеранский  дворец  в  лупанар.
Добродетельные женщины прятались от него как от огня, и тем  не  менее  он
имел немало любовниц из  знатных  жительниц  Рима,  принуждая  их  всякими
способами к сожительству. Во дворце он завел, в  подражание  магометанским
эмирам, гарем, устраивал там чудовищные оргии, не стеснялся поднимать чашу
во славу сатаны и однажды рукоположил своего любимца в епископский сан  не
в церкви, а на конюшне. Кардиналам он запросто отрубал носы и уши. Но  это
уже отошло в область преданий, а вот в тысяча тридцать третьем году,  если
мне  не  изменяет  память,  на  папском  престоле  сидел  двенадцатилетний
мальчик. Когда он умер, в его домовой капелле  нашли  магическую  книгу  с
формулами для вызывания духов и обольщения женщин...
   Анна не выдержала и воскликнула:
   - Епископ! Что с тобою? Опомнись!
   Готье в самом деле как бы потерял разум. Он умолк и стал вытирать рукою
капли пота, выступившего на его большом лбу. Потом вдруг горестно сказал:
   - Кажется, я действительно нездоров...
   И с опасением оглянулся, чтобы удостовериться, не стоит  ли  кто-нибудь
за его спиной.
   Никого, кроме Анны, в горнице не было. Старик вынул платок,  но  уронил
его на пол. Анна, видя, что епископ тянется за ним, однако никак не  может
дотянуться до пола, с легкостью встала и подняла упавшую вещь, не считаясь
со своим королевским званием.
   - Да наградят тебя небеса, - шепотом сказал Готье.
   - Но что с тобой? - опять с тревогой спросила Анна.
   -  Прошу  тебя,  не  обращай  большого  внимания  на   мои   слова,   -
расслабленным голосом произнес Готье. - Все мы - грешники. Зато могу  тебя
уверить, что в наши дни папы отличаются редкими добродетелями и над  Римом
веет дух святости.
   Анна хранила в ларце письма, полученные от папы Николая. Он называл  ее
в  этих  письмах  верной  дочерью  церкви,   передавал   свое   пастырское
благословение. И подписывался: "Епископ Николай, раб рабов божьих..."
   Епископ Готье стал каяться и сокрушаться:
   - В аббатстве Клюни и во многих других монастырях католическая  религия
процветает, как вертоград. Оттуда  уже  раздаются  голоса,  призывающие  к
покаянию и очищению.
   - Но то, что ты рассказал мне о папах... - не могла опомниться Анна.
   Готье сидел с поникшей главой, опустив руку с  зажатым  в  ней  красным
платком.
   -  Полагаю,  -  заметила  Анна,  -  что  подобные  вещи   немыслимы   в
Константинополе, где цари блюдут добрые нравы.
   Готье махнул рукой.
   - А патриарх Кируларий? Разве не обвиняют этого человека в  тирании,  в
смертоубийстве, даже в некромании...
   Видя недоумение, написанное на лице у Анны, он пояснил:
   - Он якобы раскапывал могилы...
   Анна закрыла уши руками. Первоначально она  хотела  прогнать  епископа,
потерявшего в своих речах  всякую  меру  приличия,  но,  увидев,  в  каком
угнетенном состоянии его дух, пожалела старика.
   - Люди в пылу споров клевещут друг на друга, - сказала  королева.  -  В
Киеве мне  приходилось  слышать,  как  греческие  царедворцы  рассказывали
братьям о патриархе. Много говорили о нем  странного.  Будто  бы  он  даже
считает  себя  равным  царю.  Однако  никто  не  обвинял  его  в  подобных
злодеяниях.
   Со слов одного из папских легатов Готье тоже знал, что Кируларий совсем
не похож на других греческих архиереев, во всем покорных воле  императора.
Но если бы  епископ  поближе  познакомился  с  Михаилом  Пселлом,  позднее
описавшим   константинопольского   гордеца   в   наделавшей   много   шума
"Хронографии", то, к своему удивлению, открыл бы, что  патриарх,  вводя  в
искушение малых сих, всюду носил в кармане монашеского одеяния  обугленный
томик Порфирия, спасенный  в  последнюю  минуту  из  какого-то  церковного
костра, и  был  способен,  как  восторженная  женщина,  часами  любоваться
редкими жемчужинами и раковинами или услаждать свой слух пением серебряных
птиц, щебетавших в его дворце посредством механического  дыхания.  Епископ
признал бы достойным удивления, что в это жестокое и грубое  время,  когда
многие правители, духовенство и даже ученые люди весьма напоминали ослов и
волков в овечьей шкуре, жили на земле  люди  вроде  Кирулария,  способного
понять и оценить нежную красоту жемчужины!
   Но Готье было сейчас не до тонких восприятий: он ругал себя за  длинный
язык,  который  рано  или  поздно  мог  уготовить  ему  что-нибудь   вроде
монастырского заточения на хлебе и воде, что  далеко  не  прельщало  этого
чревоугодника. Увы, таков был его характер: часто из чувства  противоречия
он говорил лишнее, а потом трепетал. Сейчас  епископ  тоже  опасался,  что
королева пожалуется на него. Но Анна сокрушенно сказала:
   - Ты слишком много размышляешь о вещах  несказуемых,  и  это  помрачило
твой разум.
   - Разум мой близок к безумию, - сказал  епископ  и  заплакал,  закрывая
трясущимися руками лицо.
   Анна смотрела на него с состраданием.
   - Успокойся, - сказала она. - Мы все  несчастны  в  этом  мире,  и  еще
неизвестно, обретем ли блаженство в будущем. Но что теперь будет  с  нами?
Почему христиане не могут жить в мире между собой?
   Епископ Готье, видевший в житейской темноте то, чего не видели  другие,
кого он называл ослами, размышлял некоторое  время,  пытаясь  ответить  на
вопрос королевы.
   - Если мне не изменяет память, - вздохнул он, - то, кажется, у Григория
Богослова  я  прочел,  что  в  Константинополе  последний  раб  занимается
догматикой, меняла, взвешивая монету, объясняет  прохожему,  чем  ипостась
отца отличается от ипостаси сына, а булочник на вопрос, хорошо ли  выпечен
хлеб, в задумчивости отвечает покупателю, что сын сотворен  из  ничего.  А
наши менялы и булочники, наоборот, считают,  что  не  их  дело  заниматься
богословием, и верят, что бог награждает трудолюбие и бережливость. Как же
ты  хочешь,  чтобы  люди   понимали   друг   друга?   Впрочем,   если   бы
константинопольские  булочники  встретились  с  парижскими  хлебопеками  и
объяснились хотя бы при помощи знаков, они, наверно, поняли бы, что у  них
нет никаких причин жить во вражде.
   - Разве это возможно? - сказала Анна, не очень-то  ясно  представлявшая
себе, к чему все это говорит Готье.
   Епископ сказал:
   - Не знаю. Может быть, для этого еще не настало время. Но я уверен, что
мне удалось бы договориться с патриархом.
   Анна посмотрела на своего толстого учителя и подумала, что  это  похоже
на истину, потому что, несмотря на  свою  дородность,  епископ  Готье  был
способен к тонкому пониманию  вещей.  Многие  люди  жадно  пожирали  мясо,
старались на пиру больше выпить вина, хватали похотливыми руками женщин. А
этот толстяк, хотя тоже большой любитель покушать, как будто бы  стоял  на
очень высокой горе.
   В тот же день вечером  епископ  Роже  пристойно  рассказывал  королю  о
какой-то тяжбе, имевшей место в Константинополе. Ему самому  это  судебное
дело стало известно со слов пилигримов, побывавших  в  греческой  столице.
Король доверчиво слушал.
   - Там протекала река, и на  ней  была  построена  водяная  мельница,  -
докладывал Роже, - а ты  сам  изволишь  понимать,  как  целесообразно  для
сельского хозяйства обилие воды и такое строение.  Вед