ский, друг и покровитель  Михаила  Пселла.
Греки   свысока   смотрели   на   "варваров",   и,   оскорбленные    таким
пренебрежением, горячие головы толкали Ярослава на необдуманные  действия,
забывая о том, что у царя есть хорошо устроенное войско, много  золота  и,
наконец,  страшный  греческий  огонь.  Предприятие  представлялось  весьма
рискованным,  однако  пока  не  было  другого  способа  заставить   греков
считаться с молодым русским государством, а сказания о счастливых  походах
под стены Царьграда подогревали славолюбие даже у  такого  рассудительного
человека, как Ярослав.
   Поводом  для  войны  послужило  убийство  в  Константинополе   богатого
русского купца. Но уже заблаговременно были срублены  огромные  деревья  и
выдолблены  челноки,  чтобы  в  случае  надобности  спуститься  в  них   в
полноводье по Днепру до того места, где  река  так  узка,  что  через  нее
перелетает печенежская стрела. Дальше открывался путь в Русское море, а за
ним лежала греческая страна.
   Во главе киевских воинов и наемных варягов отправился в  поход  старший
сын князя, Владимир, которому тогда едва исполнилось двадцать пять лет. Но
при нем находился старый и опытный воевода  Вышата.  Владимира  послали  с
расчетом, чтобы слава победы осталась за представителем  княжеского  рода,
хотя это был человек мало пригодный для подобных предприятий  и,  кажется,
более  интересовавшийся  загробными  тайнами,  чем  воинскими   подвигами,
прилежно читавший пророческие  и  тайноведческие  книги.  С  таким  вождем
русские воины  пошли  с  одними  секирами  в  руках  против  медных  труб,
изрыгающих греческий огонь.
   Благополучно  миновав  пороги,  русские  ладьи   спустились   к   морю,
поразившему никогда  не  видевших  его  хлебопашцев  своей  огромностью  и
непрестанным движением. Все здесь было ново для жителей Киева, Переяславля
или какого-нибудь  тихого  Листвена:  соленый  воздух,  раковины,  медузы,
дельфины. Странные рыбы попадались в русские сети,  и  невиданные  деревья
росли на каменистых берегах. Воины говорили князю:
   - Кто советен с морем? Высадимся на берег и будем ждать греков.
   Это были мирные люди, приплывшие  сюда  на  утлых  челнах,  потому  что
такова была воля князя. Но они относились ко всему с  осмотрительностью  и
опасались непривычной стихии.
   Однако жадные до военной добычи наемники, которых манил полный сокровищ
Константинополь, настаивали:
   - Что доброго можно найти среди скал? Пойдем на  ладьях  под  Царьград,
как ходили некогда Олег и Игорь.
   О походе Олега, прибившего  к  вратам  царственного  города  свой  щит,
гусляры пели песни,  победа  казалась  молодым  воинам  легко  достижимой,
заманчивой, обещающей богатую добычу.
   На совете Вышата выступал против морского боя.  Однако  молодой  князь,
весь во власти  пророческих  видений,  послушался  варягов,  и  его  ладьи
двинулись из устья Дуная в греческие пределы. Воины гребли изо  всех  сил,
не предполагая, что они уже стремятся к своей  гибели.  В  Константинополе
своевременно получили известие о приближении скифов, как называли  русских
в панегириках императорам, и в  дальнейшем  все  произошло  так,  как  это
обычно описывалось в монастырских хрониках, где на помощь ромеям неизменно
приходили  небесные  силы.  Обманув  царскую  стражу,  Владимир  Ярославич
ворвался под покровом ночной темноты в Пропонтиду и наутро выстроил  ладьи
в одну непрерывную  линию  против  царственного  города,  желая  устрашить
врагов числом княжеских воинов. На рассвете русские  с  волнением  увидели
совсем близко купол св.Софии и великолепие дворцовых зданий...
   По  своему  обыкновению,  греки  вступили  в  переговоры.  Владимир,  -
вероятно, по наущению варягов, - потребовал по фунту золота  на  человека.
Такие условия мира оказались явно неприемлемыми для Константина Мономаха.
   Целый день греческие корабли не решались  нападать  на  русские  ладьи,
по-прежнему выстроенные  в  одну  линию.  Только  с  наступлением  темноты
Феодоркан,   друнгарий   царских   кораблей,   начал   морское   сражение.
Камнеметательные машины и греческий огонь сделали свое дело. Но здесь  уже
начинаются легендарные  события.  Поднялась  ужасающая  буря,  и  патриарх
утверждал, что это божий гнев возмутил доселе спокойное  море.  Чудовищные
волны, как щепы, разметали русские челны.  С  большими  потерями  Владимир
Ярославич стал отходить. Но  когда  Феодоркан  увлекся  погоней,  русские,
используя свое  превосходство  в  маневренности  и  быстроходности,  снова
вступили в бой, потопили несколько неприятельских кораблей и четыре галеры
захватили. Феодоркан в этой битве был убит...
   Во время бури корабль Владимира пошел ко дну,  так  что  он  и  воевода
Вышата вынуждены  были  пересесть  в  ладью  Ивана  Творимича,  одного  из
военачальников. Многие другие челны погибли, и  находившиеся  в  них  люди
утонули в морских пучинах. Около шести  тысяч  человек,  побросав  тяжелое
вооружение, мешавшее плыть, добрались до берега и стояли там,  намереваясь
сухим путем вернуться на Русь, хотя никто из воевод не хотел идти с ними.
   Тогда старый Вышата сказал:
   - Я пойду с вами. Останусь ли жив или погибну, но разделю вашу участь!
   Когда буря утихла и в Константинополе поняли, что  она  сокрушила  силы
варваров, император Константин Мономах послал вдогонку  за  оставшимися  в
море скифскими ладьями  четырнадцать  быстроходных  кораблей,  вооруженных
огнеметательными трубами. Но  Владимиру  удалось  отбиться  от  греков  и,
нанеся царскому флоту  некоторый  урон,  беспрепятственно  возвратиться  в
устье Днепра.
   Трагичнее было положение тех,  кто  находился  с  Вышатой.  Его  воины,
измученные голодом и прочими лишениями,  так  как  оставались  без  всяких
припасов и почти без оружия,  шли  берегом  моря.  Вскоре  отряд  оказался
окруженным греческими войсками, в числе которых были закованные  в  железо
всадники. Русские мужественно защищались, и многие пали на поле  сражения,
предпочитая смерть позору плена. Только восемьсот человек  попало  в  руки
врага живыми, и среди них насчитывалось немало раненых. Одержав эту легкую
победу над безоружными, ромеи ослепили пленников и самого воеводу  Вышату,
а некоторым, кроме того, отрубили правую руку.
   Лишь  незадолго  до  приезда  франкских  послов,  когда   отношения   с
Царьградом вновь наладились, слепцов отпустили на родину. Мир был скреплен
браком Всеволода Ярославича на дочери Константина Мономаха. Вместе  с  нею
прибыл на Русь митрополит Феопемпт.


   Подворье митрополита, обнесенное высокой  каменной  стеной,  напоминало
крепость или молчаливый монастырь.  Здесь  было  много  черных  монахов  и
строго соблюдался распорядок константинопольской жизни. Феопемпт обитал  в
больших палатах. Внутри стены дома были украшены мрамором и благочестивыми
картинами. Всюду здесь слышалась  греческая  речь,  и  во  время  литургии
поминали василевса и его благоверную супругу. Обязанности привратника тоже
выполнял греческий монах,  и  если  у  кого-нибудь  возникала  потребность
попасть  к  митрополиту  и  он  стучался  в   его   ворота,   то   сначала
приоткрывалось небольшое окошечко, забранное решеткой, и оттуда посетителя
внимательно оглядывали черные, как маслины, глаза; только убедившись,  что
за дверью стоит известный человек, привратник отворял  низенькую  калитку.
Большие ворота широко растворялись лишь тогда, когда митрополита  посещали
представители княжеской семьи или привозили из Полоного оброк на  повозках
- зерно, дрова, различные овощи, кур и прочую живность.
   Когда патрикий Кевкамен Катакалон,  совершив  небезопасный  путь  через
пороги, прибыл в Киев, он,  как  и  все  приезжающие  из  Константинополя,
остановился в покоях митрополита.  Вместе  с  письмом  василевса  патрикий
доставил из Константинополя богатые дары, всякого рода шелковые и парчовые
одежды, серебряные сосуды,  благовония.  Но  в  действительности  это  был
очередной соглядатай, и Ярослав  догадывался,  что  царедворцу  предписано
разузнать, с какой целью  прибывают  франкские  послы.  Константин  Лихуд,
вершивший при Константине Мономахе всеми делами в  ромейском  государстве,
ибо сам  император  предпочитал  предаваться  ноте  в  обществе  худенькой
Склирины, поручил патрикию по возможности помешать браку еще одной  дочери
русского князя с королем латинской веры.
   Патрикий Кевкамен Катакалон сидел в кожаном кресле, украшенном  медными
гвоздиками в виде  звездочек,  устало  свесив  руки  с  подлокотников.  На
длинных пальцах патрикия поблескивали драгоценные перстни. Но его  сегодня
обуревало дурное настроение, и он не  считал  нужным  изображать  на  лице
приятную улыбку, как привык это делать в Священном дворце или при  встрече
с Ярославом, с которым ему хотелось во  что  бы  то  ни  стало  установить
дружественные отношения. Патрикий  сердился  на  митрополита  за  неловкое
поведение во время вчерашнего совещания с князем,  когда  этот  медведь  в
монашеском одеянии расстроил все его хитросплетения.
   Вчера  они  с   митрополитом   посетили   русского   архонта,   как   в
Константинополе называли всех владетельных князей.  Беседа  завязалась  по
поводу  приехавших  в  Киев  франкских  послов,  и  Катакалон,   осторожно
нащупывая почву, пытался убедить  Ярослава  отказаться  от  брака  Анны  с
латынянином, намекая, что василевс беспокоится о спасении ее души, которая
легко может запятнать себя ересью, и что патриарх придерживается такого же
мнения, исключительно в заботах о русских братьях  и  сестрах  во  Христе.
Патрикий знал, что Ярослав иногда сам называет себя царем. Поручение  надо
было высказать,  принимая  во  внимание  неимоверную  гордыню  русских,  в
особенно мягких выражениях, а митрополит,  постукивая  пальцем  по  столу,
брюзжал:
   - Греческий царь будет недоволен подобным браком.
   Это был слон в лавке горшечника, и не  успел  патрикий  вмешаться,  как
русский князь резко ответил:
   - Пусть греческий царь не вмешивается в мои дела, как и я не вмешиваюсь
в его помыслы.
   Собственно  говоря,  беспокоился  по  поводу  брака  Анны  не   столько
василевс, сколько  Константин  Лихуд.  Когда  логофет  дрома  -  сановник,
ведавший   сношениями   с   иностранными   государствами,   -   представил
обстоятельный доклад о положении дел на берегах далекого Борисфена, как  в
константинопольских дворцовых службах упорно  называли  Днепр,  и  сообщил
василевсу  о  латинском  посольстве,  прибытие  которого  в  Киев  грозило
упрочением связей между Руссией и католическим Римом,  тот  в  раздражении
ответил:
   - Не докучай мне подобными пустяками!
   Но это отнюдь не были пустячные события. За  резкими  словами  Ярослава
скрывалось намерение князя и вообще русских правителей не идти на поводу у
Константинополя.  Надлежало  использовать  самую   тонкую   лесть,   чтобы
успокоить гордость  киевского  архонта.  Только  хотел  патрикий  еще  раз
напомнить об исключительно братских чувствах василевса  к  могущественному
христианскому владыке, как митрополит опять испортил все дело.
   - Если есть един Христос на небе, то  должен  быть  и  единый  царь  на
земле, - сказал он поучительно.
   Ярослав в явном гневе возразил:
   - Пусть царь правит в своей земле, а я в  своей.  Каждая  страна  имеет
пастыря. Твое же дело, святой отец, молиться о нас и помогать мне  мудрыми
советами в церковных делах. Однако я не потерплю, чтобы кто-нибудь  думал,
что он господин мне.
   Сидевший за  столом  Всеволод,  еще  бледный  после  болезни,  вежливой
улыбкой пытался смягчить резкость отцовских слов.
   Катакалон,  чтобы  не  обострять  и  без  того  напряженное  положение,
поспешил согласиться:
   - Твои слова разумны!
   - А если тебе, святой отец, мало того, что  ты  получаешь  от  меня,  -
продолжал Ярослав, не обращая внимания на льстивые слова патрикия, - то  я
дам тебе вдвое против прежнего. Мехов и прочего.
   Феопемпт облизнул старческие губы. Всем было известно его сребролюбие.
   Катакалон негодовал на  этого  высокопоставленного  церковного  глупца,
который не умеет щадить самолюбие россов. А между тем разве не  составлены
по поводу их гордости даже поговорки? В голове у патрикия тут же мелькнула
школьная загадка о мученике. Первые три буквы -  насекомое,  дающее  людям
сладость. Если отнять в имени мученика эти  буквы,  то  получишь  название
надменного племени скифов... Фло-рос! [по-гречески фло - пчела,  флорос  -
имя мученика, оставшиеся три буквы  в  греческом  произношении  обозначали
русских (здесь автор ошибается: в греческом языке слова "фло" нет)]
   Теперь митрополит не  знал,  как  загладить  свою  вину  перед  царским
посланцем, и смотрел на него заискивающими глазами. Старик очень скучал  в
скифской глуши, в покоях, где  он  жил,  как  в  осаде.  По  своей  немощи
Феопемпт  уже  не  мог  помышлять  о  трудном  и  далеком  путешествии   в
царственный  город  и  о  встрече  с  патриархом,  и  ему  очень  хотелось
послушать, какие перемены в Константинополе, о  чем  думает  патриарх.  Но
Катакалон не забывал, что ему  придется  во  всем  дать  отчет  Лихуду,  и
поэтому предпочитал расспрашивать, чем отвечать на вопросы. Полезно знать,
о чем говорят в княжеском дворце и на рынках.
   А  Феопемпт  уныло  жаловался  на  трудность  епископского  служения  в
полуязыческой стране:
   - Молятся по ночам в овинах бесам, в рощах колдуют или у  реки.  Целуют
сияние  месяца  на  воде.  Попы  служат  божественную  литургию,  наевшись
накануне омерзительного луку, и смрад  исходит  из  их  уст  на  священные
потиры...
   Устремляя орлиные взоры в далекое будущее, патрикий интересовался более
важными вещами.
   - Архонт все так  же  не  любит  ромеев?  -  спросил  он,  не  дослушав
митрополита и небрежно рассматривая свои хорошо подстриженные ногти.
   - Не любит. Ромейские обычаи не приемлет.  Я  увещевал  его:  не  казни
злодеев смертью, ибо сказано - "не убий". Наказывай их ослеплением. Но  он
говорит, что такого никогда не было на Руси. Его мнение, что  лучше  убить
человека, чем лишить зрения.
   - Не любит ромеев, - тянул задумчиво Катакалон, о чем-то размышляя и не
слушая болтовню митрополита.
   - Около него  этот  нечестивец  Илларион.  Все  нашептывает  князю  про
греческих человеков. Будто бы Ярослав хочет меня в монастырь  заточить,  а
его сделать митрополитом.
   - Подобное было бы весьма  нежелательно,  -  встрепенулся  патрикий.  -
Убеждай  князя,  что  отрыв  от  греческой  иерархии   чреват   гибельными
последствиями. Доказывай, что  без  апостольской  церкви  нет  спасения  в
загробной жизни... Увы, чем другим мы может держать скифов в повиновении?
   Наступило молчание.
   - Надо пообещать архонту какое-нибудь  придворное  звание,  -  вздохнул
патрикий, - ведь отец его носил сан кесаря.
   - Я говорил Ярославу, что василевс награждает чинами за  приверженность
к греческой церкви.
   - Что же он ответил?
   - Ответил, что не нуждается в этом.
   Катакалон опять вздохнул. По всему было ясно, что едва ли  удастся  ему
выполнить  возложенное  на  его  плечи   ответственное   поручение.   Душу
охватывала тревога при мысли, что предстоит возвратиться в Константинополь
с  пустыми  руками,  не  привезя  ничего,  кроме  расписок   в   получении
императорских   даров.   Патрикий   уже   видел   перед    собой    своего
недоброжелателя, чувствовал на себе его презрительные взгляды.  Не  потому
ли логофет и отправил несчастного  Катакалона  на  берега  Борисфена,  что
заранее был уверен в неудаче подобного посольства?
   В  те  дни  в  Константинополе  делил  правление  со   стареющей   Зоей
легкомысленный  Константин  Мономах;  василевс  по-сыновнему  относился  к
августе, которую уже можно было назвать  старухой,  ежедневно  внимательно
расспрашивал василиссу о ее ревматизмах и запорах,  но  в  своих  объятиях
даже мысленно сжимал одну Склирину. Целью существования на земле император
считал жизнь, полную наслаждений и  огражденную  от  всего,  что  угрожает
страданиями или может заботами омрачить  у  человека  хорошее  настроение.
Константин не выносил никакого длительного труда, торжественные  церемонии
наскучили ему  до  крайности,  и  он  предпочитал  им  хорошую  пирушку  в
присутствии красивых женщин и образованных  собеседников;  старое  вино  и
редкостные яства были ему милее  всякого  коленопреклонения,  однако  выше
всего он ставил любовные  утехи.  Государственные  средства  таяли  в  его
руках, как снег от лучей весеннего солнца. Катакалон  был  осведомлен  обо
всем этом и, будучи  одним  их  тех,  чьим  разумом,  опытом  и  ревностью
держалась среди бурь ромейская держава, не мог одобрить  такое  поведение.
Золота в священной сокровищнице становилось все меньше и меньше,  несмотря
на крайнюю бережливость казначея, умолявшего о сокращении расходов.
   Но Константин мало  считался  с  благоразумными  советами  и  продолжал
швырять деньги на ветер: построил великолепный дворец, вырыл пруд  посреди
вновь разбитого сада, где огромные деревья, яблони и розы были посажены  в
одну ночь, и бродил по садовым лужайкам со Склириной. Пруд был так искусно
скрыт в зелени  кустарника,  что  не  подозревавший  о  его  существовании
посетитель,  шедший  по  дорожке,   усыпанной   разноцветными   камушками,
заглядевшись на румяные яблоки или на павлинов, легко мог упасть в воду, к
величайшему  удовольствию  благочестивого   императора.   В   этом   пруду
Константин купался в жаркую пору. Он и не подозревал, что найдет там  свою
смерть.
   Кевкамен Катакалон считался одним из самых способных вельмож Священного
дворца, отличился на полях сражений, принимал участие в военных  действиях
в Сицилии, где встретился с Гаральдом, которого варяги прозвали Смелым,  и
делил с ним боевые успехи. Патрикий был посвящен во все дворцовые тайны  и
находил, что по своим заслугам вполне достоин занять место логофета  дрома
или даже стать советником императора, каким сделался сей  набитый  книжной
трухой хитрец Константин Лихуд. При одном воспоминании  об  этом  человеке
Катакалон  почувствовал  необходимость   излить   душу   хотя   бы   перед
митрополитом.
   Когда Феопемпт опять стал расспрашивать о константинопольских  делах  и
василевсе, Катакалон,  позабыв  о  присущей  всякому  благоразумному  мужу
осторожности, вдруг сам начал откровенничать.
   -  Благочестивый  не  вмешивается  ни  во  что,  и  всем  распоряжается
Константин Лихуд. Хотя и  делает  вид,  что  только  выполняет  высочайшие
повеления. Если  Лихуда  о  чем-нибудь  просят,  он  спешит  к  василевсу,
склоняется к нему и почтительно шепчет ему что-то, как  будто  спрашивает,
какова будет воля благочестивого, а на самом деле только беззвучно шевелит
губами, и василевс даже не знает, о чем идет речь. Между нами говоря,  он,
вероятно, думает в это время о своей возлюбленной.
   - Как можно сказать такое о василевсе, - покачал головой митрополит.  -
Он помазанник божий.
   - Его увлечение ни для кого не тайна  в  Священном  дворце  и  во  всем
Константинополе; сама Зоя знает об этом  и  подсмеивается  над  влюбленным
супругом.
   Митрополит, которому было лестно, что надменный  царедворец  делится  с
ним своими наблюдениями, сочувственно покачал головой.
   Катакалон уже не мог остановиться.
   - Или бывает  так,  что  находящиеся  у  ступенек  трона  спрашивают  о
чем-нибудь василевса, и Лихуд отвечает за него, делая вид, что  преклоняет
ухо к устам благочестивого.
   Константин Лихуд, доверенное лицо императора, трудился, не зная  отдыха
ни днем, ни ночью, писал за василевса повеления и законы,  назначал  людей
на должности, а в ночное  время  объезжал  столицу,  высматривая,  нет  ли
чего-нибудь подозрительного в сей обманчивой ночной тишине. Даже на  пирах
и театральных представлениях его не покидала  озабоченность,  так  как  он
замечал все предосудительные высказывания и развязные жесты  собутыльников
или актеров. За е