гда  однажды  Инга  увидела  это  и  затрепетала  от   страха,   дерзкая
прошептала:
   - Им не съесть всего до самой смерти, а наша жизнь горька, как полынь.
   Уже на обратном пути, пробегая  переходом,  Инга  увидела  при  тусклом
свете лампады, висевшей под потолком, что у двери княжеской ложницы  стоит
кучка людей.  Кроме  сторожевых  отроков  здесь  еще  появились  дворский,
толстый,  как  боров,  воевода  и  ярл  Филипп.  На   красавца   в   Киеве
засматривались все женщины, от боярынь до простых рабынь.
   Прижимаясь к стене, Инга старалась незаметно пройти мимо и слышала, как
скопец, о котором рассказывали ужасно смешное и неправдоподобное, объяснял
ярлу, очевидно поднявшемуся сюда позднее других:
   - Гонец прискакал средь ночи. Послы прибыли на заставу.
   - От кесаря? - спросил ярл, позевывая.
   - От короля Франкской земли.
   - От короля Франкской земли? - с тревогой переспросил Филипп.
   - Это очень далеко, - неопределенно махнул рукой скопец. - За морями  и
за горами.
   - Зачем приехали?
   - Разве не знаешь? За Ярославной.
   - Кто сказал?
   - Гонец.
   Инга успела рассмотреть, что на освещенном лампадой лице молодого  ярла
отразилось при этих словах изумление, потом оно стало печальным, как будто
этот человек переживал горе. Но скопец уже стучал согнутым перстом в дверь
княжеской опочивальни, и рабыня со всех ног кинулась в горницу, где  ее  с
нетерпением ждала госпожа.
   Рабыня протянула княгине финики, и та взяла  один  из  плодов,  которые
привозили в Киев на горбатых животных, называемых вельблудами, из  далекой
аравийской земли. Укладываясь снова на свою жалкую подстилку, Инга сказала
тихим голосом, чтобы не разбудить спящую Анну:
   - Говорят, послы приехали.
   - Какие послы? - поднялась княгиня, забывая даже о финиках. В голове  у
нее мелькнула мысль о сватовстве франкского короля. Об этом зимою принесли
весть приезжие купцы.
   - Не знаю, - замотала головой Инга. - Дворский сказал. Когда  проходила
мимо отроков, притаилась и слышала. Там был воевода и  ярл  Филипп  стоял.
Дворский ему говорил о послах.
   - Что говорил?
   - Говорил, что послы приехали за Ярославной.
   Княгиня не могла больше выдержать и стала тормошить дочь за  плечо.  По
сравнению  с  ее  опухшими  пальцами  это  обнаженное  плечо  олицетворяло
девическую нежность. Вокруг жили неискушенные люди, а если бы глаза у  них
были более внимательными, такими, как у художника,  который  изобразил  на
обыкновенной доске трогательную богоматерь и ее страдание, они сравнили бы
красоту Анны со статуей Афродиты, стоявшей на  торжище.  Иногда  живописец
втайне любовался этим мраморным видением. Но ему не суждено  было  увидеть
Ярославну во всей ее прекрасной наготе.
   Княжна открыла глаза. В опочивальне стоял мрак, и девушка не  понимала,
почему прервали ее сладкий сон. Она спросила:
   - Почему ты разбудила меня? Печенеги напали на нас?
   - Не печенеги напали. Важное случилось в твоей жизни.
   Голова Анны снова клонилась на подушку. Но мать настаивала:
   - Проснись же скорей!
   - Скажи, что случилось?
   - Послы приехали из далекого королевства.
   - Из какого королевства?
   Спросонок Ярославна плохо соображала, но, когда мать объяснила ей,  что
это  сваты  прибыли   из   франкского   королевства,   княжна   проснулась
окончательно, точно она не спала, и схватилась со вздохом за то место  под
маленькой грудью, где билось у нее сердце.
   - Из франкского королевства?
   - Инга слышала, как дворский Филиппу говорил.
   - Филиппу?
   При упоминании этого имени Ярославна села на постели и сжала руки.
   - Ярлу Филиппу? - прошептала она.
   - Что с тобой? - изумилась княгиня. - Разве ты не знаешь ярла  Филиппа,
начальника стражи?
   Анна ничего ей не ответила.
   - Что же ты молчишь?
   - Что я могу сказать тебе, мать?
   - Радуйся, ты будешь королевой!
   Ингигерда, в крайнем нетерпении, уже поспешила босыми ногами  к  двери,
которая вела в опочивальню мужа, чтобы из его уст услышать обо  всем,  что
сообщил воевода.
   Когда Анна поднялась  с  подругами  на  забрало  Золотых  ворот,  чтобы
наблюдать оттуда, как франкские послы будут въезжать в город, первое,  что
она увидела, взглянув вниз, был ярл Филипп. Красная шапка, голубой плащ...
   Анна пыталась привлечь на себя его взгляд, но молодой воин не отрываясь
смотрел на дорогу, над которой поднималось легкое облако пыли, и ей  стало
невыразимо грустно, что недогадливый не поднимет свои прекрасные  глаза  к
забралу. Ярославне казалось, что никакими словами нельзя передать ее  боль
и печаль, и слезы стали застилать зрение.
   Когда посольство въехало  в  ворота,  Филипп  повернул  коня  и  поехал
впереди, как бы  показывая  послам  путь.  Девушки  перебежали  на  другую
сторону башни, и перед ними, среди крыш, деревянных  церквей  и  деревьев,
заблистали вдали золотые купола Софии. Ярл все так же горделиво  ехал,  ни
разу не оглянувшись, и белый конь, покачивая  крупом,  мерно  стегал  себя
жестким длинным хвостом. Слепца у ворот уже не было.  Должно  быть,  отрок
увел его на торжище, где они часто пели свои песни.
   Анна родилась в Новгороде, в один из тех годов, когда Ярослав, опасаясь
брата Мстислава, хоронился за крепкими бревенчатыми стенами гордого  своим
богатством города. Но когда был подписан братский  мир,  стало  ясно,  что
Мстислав не добивается киевского княжения, и Ярослав  перебрался  со  всей
семьей и дружиной на берег Днепра. Анне было мало лет, и она едва  помнила
новгородские бревенчатые мостовые  и  выдолбленные  из  дерева  трубы,  по
которым обильно лилась вода на княжеском дворе. Смутно запомнился  шум  на
торговой площади, оживление на волховской пристани и теплый утренний  звон
белых и золотоглавых церквей.
   Детские ее годы прошли в Вышгороде, среди прекрасных дубовых рощ, или в
Берестове, любимом селении  Ярослава,  где  он  построил  церковь  во  имя
Апостолов. Там она училась вместе с братьями, Святославом и Всеволодом,  у
священника Иллариона и прочла первую книгу, которая называется Псалтирь. С
такими книгами она не расставалась потом ни на один день, потому что в них
были волнующие душу слова.
   На всю жизнь запали ей страшные стихи детской азбуки:

   Аз словом сим молюся богу,
   Боже всея тверди и зиждителю
   Видимым и невидимым,
   Геенны меня избави вечныя,
   И грозы, и черви неусыпающа...

   Илларион часто говорил о грехах, о милосердии, об адских муках. Но Анне
совсем не хотелось думать о смерти и о гробовых червях. Жить было  сладко.
Она росла в холе и довольстве, дышала  чистым  воздухом,  пила  прозрачную
воду, питалась здоровой пищей, в которой было много целительного  русского
меда и пшеничного хлеба, и ее вкус  услаждали  то  грибы,  то  серебристая
рыба, то упоительно пахнущая и собранная  на  пригретых  солнцем  лужайках
земляника.
   Порой ласковая рука отца ложилась на ее детскую голову, иногда порицали
ее строгим взглядом холодные глаза матери. Запомнились долгие богослужения
в св.Софии. Анне становилось жутко, когда священники  закрывали  ей  грудь
малиновым  причастным  платом  и  черный,  как  ночь,  греческий   епископ
осторожно брал на ложечку немного вина и несколько крошек хлеба из тяжелой
золотой чаши и давал ей проглотить, шепча  молитву  на  непонятном  языке.
Илларион объяснял ей, что это не вино и не хлеб, а кровь и плоть Христа, и
все было так странно и непонятно, что она радовалась, когда покидала  храм
и вновь видела над головой сияющее солнце.
   Юность Анны тоже была связана с Вышгородом. Брат Всеволод  говорил  ей,
что об этом городе даже упоминал в каком-то сочинении  греческий  царь,  а
Илларион называл Вышгород святым, честным и  блаженным.  Но  этот  книжник
плохо разбирался в земных делах,  и  его  мало  интересовала  вещественная
жизнь, а у Ярослава в Вышгороде находилось  большое  княжеское  хозяйство,
стояли  многочисленные  житницы  и  медуши,  погреба  и  голубицы,  и  под
бревенчатыми городскими стенами широко раскинулись огороды  с  яблонями  и
пахучие капустники, полные белых бабочек.
   Когда Анна подросла, князья стали брать ее с  собой  на  охоту,  и  она
научилась ездить верхом, но во время ловов княжну  привлекала  не  столько
богатая добыча и охотничья удача,  сколько  переживания,  что  вызывают  и
сердце захватывающее преследование зверя или погоня за оленем, когда ветер
шумит в ушах, дубовые ветки хлещут по лицу и хочется всей  грудью  вдыхать
осенний воздух, полный грибных запахов и  тления  вянущей  листвы.  Весной
дубраву наполняли другие ароматы, и среди них Ярославна  ничего  не  знала
более  прекрасного  и  упоительного,  чем  благоухание  ландышей,  которое
напоминает девушкам о счастье.
   Анна стала ловкой наездницей, полюбила коней и  охотничьих  соколов.  У
нее были  длинные  ноги  и  маленькие  груди,  и  однажды  приезжий  грек,
царедворец, надушенный, как женщина, патрикий, глядя на  возвращавшуюся  с
лова Анну, сказал, красиво разводя руками:
   - Артемида!
   Она услышала это слово и  потом  спросила  у  Всеволода,  знавшего  все
написанное в книгах, что оно означает. Брат  объяснил,  что  так  называли
древнюю греческую богиню охот.
   Но  как  эти  благородные  забавы,  восхищение  иноземцев  и   ожидание
необыкновенного счастья не были похожи на унылые школьные стихи:

   Геенны меня избави вечныя,
   И грозы, и черви неусыпающа...

   Выезжая  в  поле,  Анна  забывала  обо  всем,  даже   о   книгах.   Она
запрокидывала голову, с увлечением следя за полетом сокола, настигавшего в
далекой синеве ширококрылую лебедицу, и рыжие волосы  Ярославны  принимали
на солнце блеск полноценного красного  золота.  Сердце  начинало  учащенно
биться. В нем просыпалась  жестокость  предков,  воинов  и  охотников,  не
знавших пощады ни к врагу на поле сражения, ни к зверю во время  лова.  Но
вокруг  сладостно  пахло  дубовыми  листьями,  грудь  наполняло   глубокое
дыхание, и в  душе  рождалось  смешанное  чувство,  в  котором  выражалась
радость жизни и сострадание к прекрасной растерзанной птице.
   Осенью  в  оврагах  поспевали  красные  ягоды  рябин.  Когда   охотники
возвращались домой, с пажитей летели липкие  паутинки,  радужные  в  лучах
заходящего солнца, и слышалось, как на  гумнах  соседнего  селения  смерды
мерно ударяли цепами, молотя ячмень. Было сладко и в то же  время  грустно
жить на земле. Но таилась в душе Анны и гордыня. Разве не принадлежала она
к роду, который вел свое начало от героев? Разве не из  ее  семьи  явились
мученики, стоявшие у престола всевышнего? А Илларион  говорил  при  всяком
удобном случае о ложном благополучии сего мира  и  о  тщете  человеческого
существования...
   Анне немало пришлось пережить под кровлей родительского дома, но ее еще
не было на земле, когда Русь потрясали страшные события междоусобной войны
и  произошло  вероломное  убийство  Бориса  и  Глеба.  Княжичей   объявили
Христовыми  мучениками,  во  имя  их  стали  строить  церкви,  и  даже   в
константинопольских церквах убиенных изображали на иконах с поднятыми горе
глазами, хотя патриарх с  неудовольствием  утвердил  новоявленных  святых.
Однако Ярославу хотелось, чтобы в сонме небесных угодников находилось хотя
бы несколько мучеников, говоривших  по-русски.  Впрочем,  князь  Святослав
Владимирович, убитый при таких же обстоятельствах, не удостоился  подобной
чести, может быть потому, что  его  христианство  находилось  под  великим
сомнением.
   Анна  знала  об  этих  событиях  только  по  рассказам  старших.  Семья
собиралась в зимние вечера у очага, и, глядя  на  огонь,  люди  вспоминали
прошлое. Но Анне  было  уже  двенадцать  лет,  когда  к  Киеву  подступили
печенеги, и ей на всю жизнь запомнилось, как  горожане  переругивались  на
стенах с  врагами  и  грозили  им  секирами.  Под  валами  кружили  тысячи
кочевников. Они стреляли в русских, и стрелы летели,  как  туча,  затемняя
солнце, но по большей части втыкались в  частоколы  без  всякого  вреда  и
потом наполняли колчаны княжеских отроков.
   Далеко на другом берегу Днепра пылили степные дороги и  ржали  мохнатые
печенежские кобылицы. То двигались на Русь  новые  орды,  ханы  спешили  в
скрипучих повозках за добычей. С башен  было  видно,  что  там,  где  небо
сходилось с землею, поднимались черные столбы  дыма.  Это  горели  селения
хлебопашцев.  Они  стекались  со  своих  пепелищ  под   защиту   городских
укреплений и в справедливом гневе рассказывали о постигшем  их  несчастье.
Подобные  слова  накаляли  воздух.  На  валу   стоял   гул   взволнованных
человеческих голосов, и в этом сплошном  шуме  от  криков,  ржания  коней,
скрипа колес и верблюжьего рева люди с трудом слышали друг друга.
   Косматый  монах,  стоявший  на  стене,  кричал,  указывая  перстом   на
печенегов:
   - Злодеи! Исчадие ада! Будете вы  ввержены,  как  плевелы,  в  огненную
пещь!
   Отец казался Анне величественным в своей железной кольчуге,  в  сияющем
шлеме. Он грузно сидел в седле под голубым  шелковым  стягом,  и  конь  не
слушался поводьев.  День  был  бурный,  на  знаменном  полотнище  трепетал
архангел с желто-красным огненным мечом в руке.  Под  крышами  бревенчатых
башен завывал ветер. Анна прижималась к матери, вышедшей на крыльцо, чтобы
проводить князя на битву, но душа девочки сгорала от любопытства  к  тому,
что происходит в городе и за его стенами, и совсем не испытывала страха.
   Дождавшись часа, когда распаленные жадностью печенеги с воем  бросились
на городские валы, киевляне отворили дубовые ворота и  вышли  с  мечами  и
секирами на широкое поле. Началась сеча, молчаливая и беспощадная. Из окна
высокого терема виднелась часть равнины, на которой происходило  сражение,
и Анна могла рассмотреть, как  над  русским  полком  покачивается  голубое
знамя. Там сражался ее отец. Даже на княжеский двор доносился гул  далекой
битвы.
   На валах, укрепленных частоколом, стояли женщины в серебряных  монистах
и смотрели на сечу, в которой рубились их мужья и  сыны.  А  когда  солнце
стало склоняться к западу, непривычные к долгим сражениям в пешем  порядке
печенеги не выдержали и побежали, и русские воины далеко гнали их в степь.
Многих они изрубили секирами, других потопили в реке Сетомле или  взяли  в
плен. Уже в полночной темноте Ярослав вернулся в город,  в  котором  в  ту
ночь никто не спал. Воины несли убитых товарищей, и женщины встречали их с
плачем, а некоторые бежали в поле и там искали трупы близких.
   Анна не раз видела сборы братьев в полюдье, когда они  надевали  теплые
бобровые шубы и уезжали за данью, кто - в Дерева, кто - в Муром, кто  -  к
вятичам. А однажды русское войско уплыло на ладьях в греческие пределы,  в
синее море, на страшные медные трубы, что выхаркивают огонь, горящий,  как
адский пламень, даже на воде.
   В те полные события годы навеки уходила простая жизнь,  когда  князь  и
рядовой воин жили как братья, спали в походе под одной овчиной,  ели  мясо
от одного вепря и одинаково думали о том, что происходит в мире;  в  любой
час дня и ночи каждый мог войти в княжеские хоромы и просить суда.  Теперь
у ворот дворца стояли вооруженные и легкие  на  издевку  отроки,  и  князя
стало так же трудно увидеть, как солнце в дождливую  погоду  за  облаками.
Его окружали теперь разодетые пышно бояре, епископы, дворские,  мечники  и
вирники. В Киеве появилось много людей, каких раньше никто не видел на его
улицах, - монахи и свечегасы, писцы и учителя церковного пения. На  глазах
у Анны все чаще появлялись в родительском доме не виданные раньше  вещи  -
мыло,  издающее  приятный  запах,  золотая  и  серебряная  посуда,  книги,
чернила, свечи, пергамент, лекарственные снадобья, сладкое греческое вино.
Мир, лежащий за пределами Русской земли, уже не казался  таким  неведомым,
как прежде, и многие из тех людей, которых ежедневно видела  Анна,  успели
побывать в Константинополе и даже в Иерусалиме.
   Событием в жизни Анны было каждое посещение св.Софии.  Княжеская  семья
слушала обедню в кафизме. Так называлось  устроенное  наверху  по  образцу
константинопольской  Софии  помещение,  забранное  решеткой   и   закрытое
пурпуровой завесой. Ярославна  смотрела  отсюда  украдкой  на  стоявших  в
церкви людей. Внизу молился простой  народ.  Но  впереди  обычно  занимали
места богатые люди с женами в золотых ожерельях. Они приходили в  церковь,
чтобы показывать людям свои наряды, приобретенные у греческих купцов.
   Анна часто наблюдала, как внук приводил  к  вечерне  седоусого  воеводу
Вышату, ослепленного царем во время неудачного похода за море. Рядом с ним
некогда стоял певец Боян. Сюда приходили румяные новгородские  торговцы  и
приезжие греки в красных плащах. Потом для знатных устроили по их  просьбе
особую галерею, чтобы они могли молиться богу, не смешиваясь с чернью.
   Однажды,  отведя  рукой  шелковую  завесу  и  бросив   по   обыкновению
любопытный взгляд туда, где стояли  молящиеся,  Анна  увидела  незнакомого
воина. Его волосы цвета спелой пшеницы, по скандинавскому  обычаю,  падали
ему на плечи длинными локонами: так носили их молодые  ярлы  или  северные
скальды. Можно было догадаться, что это знатный человек, стоявший  даже  в
храме с гордо поднятой головой. На нем был красивый голубой  плащ,  из-под
которого виднелись  желтые  сапоги.  Анна  не  могла  видеть  лица  воина,
обращенного туда, где находился алтарь,  но  как  бы  предчувствовала  его
красоту, угадывала в девических мыслях, что под широким плащом  незнакомец
строен, как те пальмы, с которыми сравнивают воинов  в  книгах.  Это  было
все, что она рассмотрела из  кафизмы,  но  ее  сердце  почему-то  забилось
тревожно, как голубка, неожиданно попавшая в сети птицелова. А между тем в
ту весну ноги Анны красиво округлились, наметились  под  полотном  рубашки
маленькие груди, и она томилась в лунные ночи, сама не зная, почему...
   Мать и Гертруда, жена брата Изяслава, и Мария, жена Всеволода, вместе с
Елизаветой и Анастасией сидели на обитой золотой парчою скамье, устроенной
вдоль стены, так как на клиросе читались бесконечные часы и  по  церковным
правилам в это время разрешалось отдыхать от  стояния.  Поэтому  никто  из
близких не видел, на кого смотрела Анна с таким вниманием. Только  немного
спустя, может  быть  для  того,  чтобы  лучше  слышать  чтение,  к  завесе
бесшумно, как кошка, подошел в мягких сапогах брат Всеволод. По  его  лицу
было видно, что он погружен в благочестивые мысли. Молодой князь  стоял  с
закрытыми глазами и слушал унылые слова о  смерти  и  тщете  человеческого
существования. Потом просветлел лицом и, оторвавшись  от  своих  горестных
размышлений, вынул из-за пояса  синий  шелковый  платок  и  стал  вытирать
влажный лоб. Анна знала  этот  платок:  на  нем  привлекало  взор  золотое
солнце, окруженное красными пылающими  языками.  Она  шепотом  спросила  у
брата:
   - Кто этот воин, что стоит там, около слепого Вышаты?
   Всеволод, с неохотой  спускаясь  из  благолепия  молитвенных  помыслов,
переспросил:
   - В голубом плаще?
   - В голубом плаще.
   - Ярл Филипп.
   - Откуда он прибыл к нам?
   - Из-за моря. А ныне отправляется с Гаральдом в Царьград. Чтение долгих
часов окончилось. Все поднялись со  скамьи.  По  другую  сторону  от  Анны
молился брат Изяслав, высокий человек  с  широко  расставленными  большими
глазами, но с  угнетенным  выражением  лица,  точно  он  ежечасно  ждал  и
опасался ударов судьбы, и рядом с ним  другой  брат,  Святослав.  Это  был
щеголь, любитель хорошо переписанных книг и всяких драгоценностей, статный
воин. На нем и в тот день был обычный его наряд:  синий  плащ  на  красной
подкладке, малинового цвета рубаха, черные штаны.  Блюдя  древний  обычай,
князь носил не бороду, а длинные усы. Святослав почитал просвещенных людей
и беседовал с греками на философские темы, но любил также веселые  пиры  и
охоту.  Он  отличался  громоподобным  голосом,  рычал,  как   лев,   когда
какой-нибудь