ься от подобного паломничества.
   - Что тебя ждет на родине? Одни могилы остались там.
   - А братья?
   - Они уже стали чужими тебе, забыли сестру. У каждого полно забот. Мы с
тобой для них - латыняне.
   Но Анна твердо стояла на своем. До нее доходили определенные слухи, что
Изяслав находится в Майнце, при дворе кесаря. Королева стала собираться  в
путь, и ей казалось, что она  уже  покидает  Францию  навеки.  Предстоящая
дорога обещала всякие неожиданности,  и  перед  большим  странствием  Анне
страстно захотелось побывать в Санлисе, где она столько пережила. Королева
решила, что отправится туда, хотя эта поездка тоже могла занять  пять  или
шесть дней, а приходилось торопиться, чтобы застать  Изяслава  в  немецкой
столице. И вот она еще раз выезжала  из  рощи  на  ту  долину,  с  которой
открывался вид на каменный город, на  аббатство  св.Викентия,  построенное
ею, и римские развалины в плюще. Но теперь Анна ехала уже не верхом,  а  в
повозке. Все же у нее хватило сил ступенька  за  ступенькой  подняться  на
замковую башню, и с этой высоты королева вновь увидела голубеющие дубравы,
где некогда охотилась с графом Раулем на оленей. Может  быть,  по-прежнему
лежал там поваленный бурей дуб, на котором они сидели в  день,  изменивший
ее судьбу...
   Это было  прощание  с  греховным  прошлым,  со  сладостными  поцелуями,
горестное, но успокоительное прощание, потому что каждому  цвету,  каждому
плоду свое время. Жизнь уже не бурлила в ее  сердце,  и  поступь  старости
полна спокойствия и величия.
   В последние годы в санлисском замке обитали только королевские воины, и
ничего не было приготовлено к прибытию Анны. Но служанки растапливали очаг
на поварне, щипали городских петухов,  погибших  в  тот  день  в  огромном
количестве, и с усердием цедили в погребе вино, чтобы в чаше у госпожи  не
оставалось осадка.  Анна,  в  сопровождении  Милонеги,  захотела  посетить
аббатство св.Викентия.
   С  переселением  королевы  из  Санлиса  это  святое   место   захирело,
монастырь,  не  обладавший  редкими  реликвиями,  не  привлекал   большого
количества паломников, и дорога к  нему  превратилась  в  тропу.  Но  было
приятно идти по ней мимо знакомых  лужаек  и  старых  ив,  и  все  так  же
струилась по белым камушкам прозрачная Нонетт.
   Приблизившись к монастырю,  Анна  остановилась  на  мгновение...  Белая
церковь...  Круглый  портал  с  каменным   изображением   строительницы...
Колоколенка   с   медным   петушком...   Огороды,   засаженные    репой...
Запустение...
   Привратника у входа не оказалось.  Когда  Анна,  никем  не  замеченная,
вышла в монастырский двор,  она  увидела,  что  монахи  принимают  пищу  в
трапезной. В такой час  по  уставу  полагалось  соблюдать  тишину,  но,  к
удивлению королевы, из раскрытых окон доносилась болтовня многих  голосов,
к которой примешивался беззастенчивый стук оловянных ложек. Однако  вскоре
весь монастырь узнал о прибытии благодетельницы.
   Видя радость монахов, Анна  растрогалась  и  объяснила  причину  своего
неожиданного посещения:
   - Скоро я покину Францию и, может быть, даже возвращусь в  страну,  где
родилась и где мне хотелось бы покоиться в земле. Кто знает,  увижу  ли  я
вас вновь?
   Взволнованные  известием  монахи  тут  же  стали  жаловаться  на   свое
бедственное положение, умоляя королеву не покидать их. Одни говорили,  что
не имеют теплой одежды, чтобы прикрыться от холода в зимнее время,  другие
жаловались на отсутствие восковых свеч; аббат же  сетовал,  что  трапезная
пришла  в  ветхость  и  требует  перестройки.  Анна  слушала   монахов   с
огорчением. Прошло время, когда они вели строгую  жизнь  и  добывали  хлеб
насущный трудами рук своих; теперь обленились, жили  тем,  что  доставляли
сервы из пожертвованных селений, и в сердце  у  Анны  стало  больше  одним
разочарованием. В ответ на мольбы приора остаться в Санлисе  она  покачала
головой и промолвила:
   - Я только осенний лист, сорванный ветром с ветки...
   Королева еще раз взглянула на свое  изображение  над  порталом,  вынула
из-за пояса белый платочек, обшитый кружевами, на который монахи  смотрели
как на принадлежность ангельского одеяния, и утерла горячую слезу.  Ее  не
будет на земле, а этот камень переживет века и  не  перестанет  напоминать
людям  о  существовании  странной  королевы.  Потом  случится  пожар   или
землетрясение, храм разрушится, и только в какой-нибудь латинской хронике,
сочиненной  благочестивым  книжником,  сохранится  ее  имя,   потому   что
написанное тростником на пергамене - прочнее, чем каменные здания.
   Такие же печальные разговоры и мысли ожидали Анну в аббатстве Сен-Дени,
где она побывала перед  отъездом  и  где  недалеко  от  алтаря  лежал  под
каменным полом ее супруг, король Генрих. В последний  раз  она  преклонила
колени на этом месте и, чтобы  утешить  огорченных  монахов,  подарила  им
редкостной красоты яхонт для украшения статуи мадонны.  Но  королеве  было
затруднительно попрощаться с прахом Рауля. Симон, ставший владетелем замка
Мондидье, перенес гроб отца в  Крепи,  где  была  похоронена  первая  жена
графа, мать его сыновей, и Анна не решилась поехать туда. Дело в том,  что
Филипп окончательно отобрал  у  Симона  графство  Вермандуа  и  на  вечные
времена закрепил его  за  братом,  Гуго  Большим,  женив  его  на  богатой
наследнице этих земель. Завершив выгодное предприятие, король  с  сыновней
нежностью облобызал мать и поспешил со своими  рыцарями  в  богатый  город
Корби, безрассудно отданный  Генрихом  I  в  приданое  за  сестрой  Аделью
фландрскому  графу  Болдуину,  и  заставил  корбийцев  присягнуть   королю
Франции. Сын Анны ковал будущее французского государства, и  рядом  с  ним
сражался брат Гуго.


   Путешествие началось при неблагоприятных обстоятельствах. Уже наступила
осенняя пора. Старая королева совершала путь  не  верхом,  а  в  неуклюжей
повозке и, несмотря на подложенные под бока подушки, очень страдала  из-за
дурных дорог, превратившихся в сплошные выбоины и лужи.  Порой  колеса  по
самую ось увязали в грязи, и лошади с трудом преодолевали крутые подъемы.
   Анна взяла с собой Милонегу. Сопровождать королеву захотел также  Волец
с двумя юными сыновьями, только что посвященными в рыцарское звание.  Жена
у Вольца неожиданно скончалась в прошлом  году,  и  теперь  ничто  уже  не
удерживало его от служения королеве, а сыновья  готовы  были  пуститься  в
любое странствие, лишь бы на пути встречались красивые девушки  и  веселые
приключения. Юноши без большого сожаления  расстались  со  своей  каменной
башней, где пахло конским навозом и дымом. Сопровождал также свою  госпожу
в далекое странствие верный Эвд. Он все  так  же  хранил  в  своем  сердце
преданность королеве, за которой поехал бы на край света. К  сожалению,  в
одном из поединков в Мондидье ему выбили ударом  деревянного  копья  левый
глаз, с тех пор рыцарь окривел. Еще отправился в путь конюх Ян.
   По небу ползли низкие растрепанные  тучи,  с  полей  прилетал  холодный
ветер, и мокрое воронье кружилось над голыми деревьями. Когда же  наступал
вечер и  путники,  приблизившись  к  какому-нибудь  аббатству  или  замку,
просили о приюте, Анну уже не встречали с такой радостью,  как  в  прежние
времена. Многое изменилось теперь, монахи  считали  ее  сына  антихристом,
графы все больше и  больше  чувствовали  на  себе  тяжелую  руку  Филиппа,
поэтому не испытывали особенной нежности к его матери. А красота королевы,
некогда привлекавшая все взоры, поблекла...
   Но, несмотря на все затруднения, поезд Анны, состоявший  из  нескольких
повозок и дюжины всадников, благополучно  добрался  до  столицы  немецкого
королевства, хотя путешественница  чувствовала  себя  совсем  разбитой  от
передвижения на колесах.
   В Майнце, богатом и оживленном  городе,  Анна  остановилась  в  женском
монастыре, настоятельница которого хорошо знала французский  язык,  прожив
долгое время в Бургундии. Это была высокая и худая женщина, скопидомная  и
себе на уме, а по происхождению баронесса. Принимая Анну,  она  тотчас  же
подсчитала, сколько ей будет стоить  накормить  путников  и  какую  пользу
можно  извлечь  из  посещения  гостей.  Но  Анну  ожидало  здесь   большое
огорчение.
   Знатной путнице отвели келью, чтобы она могла  отдохнуть  с  дороги,  -
опрятную, чисто побеленную, но холодную. Среди ее белизны  особенно  четко
выделялась черная деревянная кровать с соломенным тюфяком.  Похлопывая  по
нему рукой, аббатисса сказала нравоучительно:
   - Мы спасаем здесь свои души от греха и спим  на  соломе,  ибо  пуховая
постель опаснее чревоугодия.
   Устроившись на отдых, Анна начала расспрашивать аббатиссу о том, где же
в настоящее время находится двор кесаря и гостит  ли  у  него  по-прежнему
русский князь Изяслав.
   Эмма, как звали баронессу, сначала отговаривалась незнанием, видимо  не
очень-то довольная прибытием непрошенных гостей, но, когда  Анна  подарила
ей несколько жемчужин для аббатства, сделалась разговорчивее и,  взвешивая
на ладони жемчуг и как бы мысленно определяя его цену, стала  рассказывать
о майнцской жизни, видимо полной всяких не очень-то благовидных событий:
   - Кесарь еще неделю тому назад пребывал в Майнце, и всем известно,  что
в его дворце часто видели русского короля, изгнанного злыми  братьями.  Он
привез из Руссии Генриху богатые дары в виде золотых и серебряных  кубков.
Таких сосудов никто  никогда  не  дарил  нашему  государю.  Но  ныне  двор
переехал в Вормс, и туда же отправился  и  знатный  гость,  проживавший  в
Майнце у графа Деде.  Впрочем,  этот  советник  короля  тоже  находится  в
Вормсе, где собираются военные силы для борьбы с  нечестивыми  саксонцами,
поднявшими руку не только на своего господина, но и на самого бога.
   Отчаянью Анны не было предела. Она уже  не  слушала  болтовню  Эммы,  а
соображала, как поскорее  добраться  до  того  города,  куда  уехал  брат.
Проведя ночь в холодной келий и подкрепившись козьим сыром и хлебом,  Анна
на другое же утро поспешила в Вормс, хотя Милонега и  уговаривала  госпожу
не торопиться, а отдохнуть после тряской повозки в этом  тихом  монастыре.
Ведь вормские ворота были недалеко, и королева в любое время могла послать
Эвда или еще кого-нибудь, чтобы предупредить князя  о  прибытии.  Но  Анна
упрямо  настояла  на  своем,  и  весь  поезд  снова   двинулся   в   путь,
напутствуемый сладкими пожеланиями аббатиссы. Ничего особенного  в  дороге
не произошло, хотя королева прибыла на место назначения больной,  и  здесь
ее как громом поразило известие, что Изяслав уже покинул Вормс.


   Прибежище Анна нашла в гостеприимном доме епископа  Оттона.  Он  дважды
ездил в Париж в качестве посланца кесаря Генриха III и, узнав, что  к  ним
неожиданно  явилась  сама  вдовствующая  французская  королева,   поспешил
предложить ей кров. Как это часто бывает  у  толстяков,  епископ  оказался
любезным человеком, взиравшим на мир  с  добродушной  улыбкой,  и  большим
любителем семейной жизни. Он напомнил Анне незабвенного Готье.
   Видя недомогание путешественницы, ее тотчас уложили  в  постель,  и  за
больной стала ухаживать полная белокурая женщина,  которую  Оттон  не  без
некоторого смущения представил  как  дальнюю  родственницу,  хотя  всем  в
городе и далеко за его пределами было известно, что эта особа - мать  двух
епископских детей, уже довольно больших,  мальчика  и  девочки,  таких  же
светловолосых, как она, и пяливших на королеву голубые глаза.
   - Где же мой брат? Где мне теперь искать его? - плакала Анна.
   - Не предавайся отчаянью! Ты обретешь его! -  с  участием  склонялся  к
болящей епископ. - Нет никакой причины скорбеть и плакать. Ведь твой  брат
жив и здоров. Все любили его здесь за благородство и щедрость, но два  дня
тому  назад,  после  беседы  с  епископом  Бурхардом,  весьма  влиятельным
советником кесаря, и графом Деде, получив  много  ценных  советов  и  даже
заручившись обещанием императора оказать несправедливо обиженному помощь в
борьбе с захватчиками престола...
   Мысли Анны совсем помутились от жара, как бы сжигавшего ее в лихорадке.
Она хотела знать, где искать брата, а Оттон успокоительным голосом бубнил:
   - Приобретая великолепное епископское  облачение,  чтобы  возложить  на
гроб святого Адальберта в городе Гнезно, русский  король  Изяслав  покинул
Вормс и в благородном стремлении восстановить  справедливость  поспешил  в
Польшу, оставив нам сожаление, что встреча была  столь  краткой.  Но  твой
брат несет огромную ответственность перед богом за порученную ему  страну.
Уверен, что он рвался к тебе  мысленно,  однако  голос  долга  позвал  его
возвратиться, чтобы покарать мятежников, поднявших руку...
   Епископ еще долго подбирал утешения подобного  рода,  но  Анна  уже  не
слушала пустые слова.
   - А сын Изяслава? - спросила она, зная, что кто-то сопровождал брата  в
скитаниях по чужим странам.
   - И о нем могу сообщить тебе. Прекрасный  молодой  граф  отправился  по
поручению князя в сопровождении некоего Людовикуса в  Рим,  чтобы  просить
помощи у святого отца. Мы все надеемся, что это путешествие принесет  свои
плоды.
   Он отправился в Рим! Анна с горечью подумала, что никогда  еще  русские
князья не обращались за помощью к  папе,  вспомнила,  едва  справляясь  со
своим знойным дыханием, что матерью Мстислава и  Ярополка  была  Гертруда,
даже в Киеве не пожелавшая расстаться с латинством.
   - И с ним Людовикус?
   - Людовикус. Весьма  подозрительный  старик,  но  опытный  в  житейских
делах.
   В воспаленном мозгу Анны вихрем проносились невеселые мысли. Необходимо
было принять какое-то решение: или поспешить вдогонку  за  Изяславом,  или
возвращаться в Париж. Спросить совета? Но  у  кого?  Королева  знала,  что
спутники потребуют возвращения во Францию. Может  быть,  только  Милонега,
знавшая  ее  сокровенные  намеренья,  помогла  бы  уехать  на  Русь.  Анна
пожалела, что при ней нет больше мудрого епископа Готье Савейера. Он сумел
бы найти в ее непреодолимых затруднениях причину и следствие и, согласовав
отрицательное с положительным, сделал бы  из  всего  этого  вывод,  как  в
данном случае предписывает поступать разум. Но учитель уже не  мог  давать
советы своей доброй королеве, ибо в прошлом  году  покинул  сей  мир,  как
молнией пораженный во  время  трапезы  апоплексическим  ударом.  Печальное
событие произошло в парижском дворце. По словам слуги, подававшего  в  эту
минуту на стол жареного гуся, старик, с  налившимся  кровью  лицом,  вдруг
затрепетал и,  успев  прошептать  только  два  слова:  "В  руки  твои...",
грохнулся на пол... Потом епископ Агобер, в крайнем раздражении  на  этого
легкомысленного пастыря, часто пренебрегавшего благом церкви, говорил, что
еще неизвестно, в чьи руки передал свой дух покойный канцлер, хотя  его  и
погребали со всеми положенными для прелатов молитвами и каждениями.
   Анна слишком близко принимала к сердцу интересы Франции и в достаточной
мере делила с Генрихом его  труды,  чтобы  забыть,  сколько  неприятностей
доставили королю Рим и преданные папе епископы, эти волки в овечьей шкуре,
произносившие сладкие слова, но жаждавшие власти или богатства.  Готье  не
был таков. Он стремился только к тому, что возвышает душу. Странно, именно
этот ленивый толстяк и чревоугодник мечтал о прекрасном будущем Франции  и
уважал только то, что разумно. Но разве она сама не стремилась к истине?
   В ушах Анны звенели колокола невидимых храмов, и она тяжело дышала. Да,
люди живут как волки, и в этом мире царит злоба. Когда же засияет заря для
всех людей после черной ночи? Мысли королевы  переметнулись  на  другое...
Башмачки, вышитые жемчужинами... Взяла ли их Милонега в дорогу? В них  так
покойно ногам. Потом представились большие красивые  глаза  Изяслава.  Он,
вероятно, уже не тот. Годы никого не  щадят...  Она  хорошо  знала  своего
брата. Князь считает, что  Русская  земля  -  его  достояние.  Отец  думал
по-другому и понимал, что правитель есть пастырь, поставленный  для  того,
чтобы защищать вдовиц и сирот, хранить Русь от врагов, что щелкают со всех
сторон зубами.
   Слуги внесли дымящиеся яства и знаменитое рейнское вино, золотистое  на
свет и утоляющее жажду, как вода источника. Но Анна отказалась  от  еды  и
только отпила немного из чаши. Обеспокоенный епископ послал за врачом.
   Вино подкрепило силы Анны. Погладив пылающий лоб, она спросила Оттона:
   - Что же обещал кесарь брату?
   Ничего утешительного епископ не изрек в ответ.
   - Он выслушал русского короля с большим  благожелательством,  однако  в
настоящее время ничем ему не может помочь, так как занят войной с саксами.
Впрочем, велел Трирскому епископу Бурхарду отправиться в русскую страну  и
рассудить твоих братьев по справедливости.
   Анне было  больно  слышать,  что  чужестранец  едет  на  Русь  наводить
порядки.
   - Разве его послушают там? - прошептала Анна.
   Епископ широко развел руки.
   - Твой брат уверял императора, что послушают.
   Опять Анне явственно представился брат Изяслав. Любыми  средствами,  но
вернуть себе власть!
   Во рту у Анны пересохло, и она попросила:
   - Дайте мне пить!
   Зубы  стучали  о  край  серебряной  чаши.  Масляный  светильник   горел
порывисто, и пламя его металось от движения воздуха, бросая на стены и  на
потолок длинные суетливые тени людей.  Около  ложа  находился  епископ  со
своей белокурой  подругой,  видимо  доброй  женщиной,  крайне  опечаленной
душевными страданьями Анны.  В  горнице  стояли  также  Волец  и  оба  его
молчаливых сына, рыцарь Эвд, преданный до гроба той,  что  озарила  грубую
жизнь людей своей красотой. Милонега поминутно поправляла подушки.  Только
конюха Яна не было  с  королевой.  Он  где-то  разговаривал  с  конями  на
конюшне, в темноте, среди теплых лошадиных вздохов.
   Явился врач, толстенький человечек с бритым, как у  клирика,  лицом,  в
высоком красном колпаке на  голове.  Эта  шапка  еще  больше  подчеркивала
самодовольный вид медикуса. А между тем, хотя мантия его из сукна зеленого
цвета  и  падала  величественными  складками  до  пят,  однако  на  локтях
виднелись заплаты. Одна - черная, другая - синяя, и это  говорило  о  том,
что здешние жители отличаются завидным здоровьем. Если же они хворали,  то
предпочитали  обращаться  к  диакону  Губерту,   мазавшему,   как   святой
Пантелеймон, от  всех  болезней  елеем.  Поэтому  Бонифациус,  безошибочно
определявший по пульсу состояние больного и изучивший  гуморальное  учение
Гиппократа, влачил в Вормсе жалкое существование.
   Врач учтиво поклонился епископу и затем попросил, чтобы все  отошли  от
ложа больной, о высоком звании которой его уже предупредили.  Для  большей
наглядности он даже  показал  короткими  руками,  как  надо  это  сделать.
Присутствующие  беспрекословно  выполнили   требование   медикуса.   Тогда
Бонифациус склонился над больной, внимательно осмотрел ее  лицо,  пылавшее
лихорадочным румянцем, и взял  пухлыми  пальцами  горячую  руку  королевы.
Глядя куда-то в потолок, точно прислушиваясь к чему-то, врач считал  удары
жилки. Они были частые и резкие.
   Епископ подошел к лекарю с озабоченным видом.
   - Ignis fibrarum maximus  est.  Pebris  accessio  [очень  сильный  жар,
лихорадка  усиливается  (средневековая  латынь)],  -  грустно  сказал  ему
медикус.
   - Una salus est - misericordia  dei  nostri  [единственное  спасение  -
милосердие божие], - вздохнув, ответил епископ.
   На  ученых  мужей,  способных  изъясняться  по-латыни,  все  взирали  с
уважением, смешанным  с  некоторым  страхом.  Для  малых  сих  наука  была
закрытым миром, в который они даже не пытались  проникнуть.  Всякая  книга
оставалась для простодушных полной заманчивых тайн.
   Бонифациус заметил произведенное им впечатление, и  лицо  медика  стало
еще более надменным. Такие мгновения вознаграждали лекаря  за  бедность  и
все житейские невзгоды. Красноватый носик между отвисающих