атальонами.  Штаб  разместился  в  двух
километрах восточнее Тонежа, в селе Иванова Слобода.
   Подсчитав свои потери, мы установили, что одних раненых у нас сорок
семь человек. Среди  них:  помощник  начальника  штаба  соединения  по
разведке  Горкунов,  командир  отряда  Кудрявский,  начальник   конной
разведки Миша Федоренко и многие  другие  боевые  друзья.  Немцам  это
стоило, по предварительным данным, не менее двухсот  человек  убитыми,
но, как мы узнали, вернувшись в эти места  через  год,  после  Карпат,
потери их были значительно больше. Несмотря на это, по  нашим  потерям
этот бой мы считали крупной неудачей.
   Кстати, о потерях:  как  правило,  потери  противника,  указываемые
штабом Ковпака непосредственно после  боя,  при  последующей  проверке
подтверждались и оказывались  почти  всегда  уменьшенными.  Установить
потери в открытом бою можно только путем опроса бойцов,  участвовавших
в нем, командиров, путем донесений и рапортов  снизу  вверх;  командир
отделения докладывал командиру взвода,  командир  взвода  -  командиру
роты, командир роты - командиру батальона, а тот -  штабу  соединения.
Ковпак всегда боролся  против  дутых  цифр.  Он  всегда,  если  только
представлялась возможность, проверял эти данные разведкой. Он знал, за
кем из командиров водится скверная страстишка преувеличивать.  Поэтому
часто  в  рапортах,  не  имея  точных  данных,  он  делал  скидку   на
увлекающуюся натуру командира. Кроме того, он лично опрашивал  бойцов,
проверяя таким образом сообщенные ему цифры.
   Зайдет к бойцам, поговорит  с  ними,  а  потом  вызовет,  допустим,
Кульбаку, командира Глуховского партизанского отряда,  считавшегося  у
нас командиром второго стрелкового батальона, и тихонько ему скажет:
   - Вот ты тут рапорт написал. Забери его назад. И никогда больше так
не пиши.
   Если командир начнет доказывать, дед свирепеет и орет:
   - Вот не люблю брехни! Бойцы только что мне рассказывали. Вот там у
тебя было трое убитых, там вы взяли пулемет, там столько-то  винтовок.
Чего же ты пишешь? Чего же ты брешешь? Кого ты обманываешь?
   Пристыженный командир уходит и переписывает рапорт заново.


21

   В местечке Тонеж мы стояли последние несколько дней 1942 года.  Бои
в Глушкевичах 16-20 декабря и в Бухче 21 декабря показали командованию
немецкой  группировки,  что  в  нашем  лице  оно   имеет   серьезного,
настойчивого и злого противника. Мы отходили на север, прикрываясь все
время сильными арьергардами. Мы думали, что противник  попытается  нас
преследовать, но, к нашему удивлению, этого  не  случилось.  Очевидно,
враг считал наш маневр попыткой затянуть его в глубь лесных районов. А
может быть, потери немцев в Глушкевичах и Бухче не дали им возможности
сразу перейти к преследованию. Похоже было, что немецкое  командование
отвязалось от нас, и возмездие за Лельчицы, "Сарнский крест" и  другие
"пакости", которые партизаны  причинили  немцам,  ограничилось  только
боями в Глушкевичах и Бухче. Партизаны отдохнули  после  боев,  начали
поправляться и раненые. О них особенно беспокоился Руднев.
   В рейдовом отряде проблема раненых всегда является, пожалуй,  самой
сложной и трудной  проблемой.  Отряд  вынужден  все  время  двигаться.
Оставлять раненых другим отрядам не совсем честно, да и не всегда есть
эти отряды поблизости. Мы нередко ходили по местам, еще  не  освоенным
партизанами, по "краям непуганых фрицев", как  мы  шутя  называли  эти
места. В истории соединения Ковпака только однажды мы  были  вынуждены
оставить  раненых.  Дело  было  в  Карпатах,  когда   в   двухмесячных
беспрерывных сражениях мы потеряли весь обоз. Там каждый новый раненый
по существу выводил из  строя  до  десятка  здоровых  бойцов,  которые
должны были нести его на  руках.  Ясно,  что  на  это,  даже  в  нашем
безвыходном положении, нельзя было идти, не только ради самих раненых,
а еще больше ради живых и здоровых.  И  мы  были  вынуждены  оставлять
раненых у населения. Это законное явление, и мне кажется, что комиссар
Руднев в этом вопросе, как и во  многих  других,  проявил  себя  очень
умным партизанским комиссаром.  Половину  своего  времени  он  отдавал
раненым бойцам. За время партизанской войны он приобрел опыт врача. Он
знал течение и ход  многих  болезней,  умел  определить  ранение,  его
характер, опасность его для жизни.
   Помню, еще в начале рейда, осенью 1942 года, на подходах  к  Днепру
мое внимание привлек один смертельно  раненный  пожилой  партизан.  Он
лежал на телеге лицом вверх и, не шевелясь, смотрел туда,  где  сквозь
верхушки сосен синело осеннее небо. Он был ранен в мозг  навылет.  Дни
его были сочтены. Простреленный  аппарат  мысли  создавал  причудливые
кружева из ругани и нежных слов. Он бредил иногда глупо и бессвязно, а
часто остроумно  и  весело.  На  марше,  обессиленный  тряской,  терял
сознание, затем, очнувшись, хватался за горевшую жаром голову и громко
звал комиссара, нежно матюкаясь.
   Передышка, которую мы получили в Тонеже и  Ивановой  Слободе,  дала
нам возможность восстановить наши силы. Она особенно  была  необходима
раненым, для которых тряская перевозка по лесам, по кочковатым дорогам
была очень мучительна и опасна. Раненых у нас в то время насчитывалось
уже около двухсот. Те из них,  которых  мы  привезли  с  собой  из-под
Брянска, с боев на Днепре и в Лельчицах, постепенно выздоравливали. Но
больше пятидесяти партизан было ранено  в  двух  последних  боях  -  в
Глушкевичах и Бухче.
   В Тонеже и Ивановой Слободе  к  нам  пришло  пополнение.  Пришли  в
партизаны многие местные жители; пристали в  пути  застрявшие  в  этих
лесах бойцы и командиры Красной Армии.
   В Тонеже произошел один комический боевой эпизод. Ожидая противника
с юго-востока и с запада, мы почему-то забыли о севере. Из Тонежа идет
широкий тракт на Туров, городок, расположенный на  Припяти.  В  Турове
моста через Припять не было,  и  нашему  штабу  казалось,  что  оттуда
противник не может вести против нас наступление. Кроме  того,  имелись
сведения о том, что противник потерял нас из виду и  точно  не  знает,
где мы находимся. Шли пятые или шестые сутки нашей стоянки - это  было
под вечер 30 декабря 1942 года. Новый год мы предполагали встретить на
марше, поэтому решили на скорую руку,  по-походному  отметить  его  за
день раньше в Ивановой Слободе. Мы сидели  в  этот  момент  в  штабной
столовой, и Ковпак только  собирался  выпить  чарку,  но  остановился,
услыхав пулеметные очереди.
   - Це що такое? - спросил Ковпак. - Кто мешает  праздник  встречать?
Нимци, щоб я вмер, нимци поздравлять прийшлы. Ну шо ж - чокнемось.
   Старик выпил чарку, крякнул и сказал:
   - Пишли колядныкив калачами угощать!..
   В этот момент примчался галопом обратно в Иванову  Слободу  связной
одного из батальонов, стоящих в Тонеже, отвозивший приказание штаба, и
доложил командиру  и  начальнику  штаба  о  том,  что  между  Ивановой
Слободой и Тонежем движется большой обоз. По всему было видно, что это
немцы. Они заметили связного, когда он уже скакал обратно, и выпустили
по нему несколько очередей. В Тонеже уже шел бой. Ковпак выдвинул одну
роту из Ивановой Слободы, а другую послал наперерез на тракт  Туров  -
Тонеж, для того чтобы перехватить немцев или  не  дать  подойти  новым
силам. Откуда здесь взялись немцы, было непонятно, но факт был налицо.
Оказалось, что  батальон  немцев  въехал  головной  колонной  прямо  в
расположение наших двух батальонов в  Тонеже.  Десятая  рота,  которую
выслал Ковпак, подошла к этой части Тонежа как раз в то  время,  когда
на улицах разгорался бой, а обоз остановился в лесу и  разворачивался,
чтобы ехать обратно. Рота ударила в хвост по обозу. У немцев поднялась
паника,  но  уже  вечерело,   и,   воспользовавшись   сумерками,   они
разбежались по лесу, оставив большое число  убитых  и  много  повозок,
Целую ночь шла перестрелка, но,  боясь  в  темноте  пострелять  своих,
Ковпак не бросил роты в бой. Действовали  только  отдельные  засады  и
разведчики.
   На рассвете рота Карпенко пошла в сторону  от  дороги,  в  лес,  по
многочисленным следам.  Лес  представлял  собою  как  бы  своеобразную
запись, протокол боя. Всюду  валялись  убитые,  раненые,  вокруг  были
разбросаны немецкие ранцы, эрзац-валенки, котелки, бегали разнузданные
верховые кони со сбившимися под пузо седлами. В  кустах  густо  стояли
пароконные телеги, и лошади, запутавшиеся сбруей в  кустах,  испуганно
храпели. Там же мы нашли одно  орудие  и  два  миномета  -  почти  все
тяжелое оружие немецкого батальона. Позже была найдена  полевая  сумка
командира батальона майора  Штиффеля.  В  ней  мы  обнаружили  приказ,
раскрывавший нам неясную до того  картину:  "Майору  Штиффелю.  Вам  к
23.00 30.XII-42 г. выйти на северную окраину с. Бухчи, в 00  часов  00
минут 31 декабря внезапным ударом разгромить партизан. Затем прочесать
лес вокруг Тонежа. При выполнении задачи учитывать, что с запада,  юга
и востока партизаны окружены батальонами 417, 231, 232, 233, 105".
   Писавший приказ явно не разбирался, с каким  противником  он  имеет
дело, и батальон, вместо того чтобы захватить нас, сам попал к  нам  в
руки,  но  из-за  ночного  времени  мы  не  могли   использовать   это
преимущество полностью. Паника у немцев была  страшная.  Потеряли  они
около половины своего состава, но  разгромить  и  уничтожить  батальон
целиком нам не удалось, так как  немцы  разбежались  быстрее,  чем  мы
успели нанести им окончательный удар и организовать погоню.
   Через несколько дней, выйдя под Туров и Давид-Городок, мы  увидели,
что удиравший батальон не был боеспособным, так как остатки его солдат
только сейчас  стали  собираться  в  Турове.  Вид  у  них  был  сильно
потрепанный: кто без пилотки, кто в одном сапоге,  кто  без  винтовки.
Добравшись до села, немцы  плакали,  просили  крестьян  дать  им  хоть
кусочек хлеба. Батальон, очевидно, был совершенно не приспособлен  для
борьбы с партизанами, а тот, кто ставил ему боевую задачу, тоже ничего
не понимал в этом деле.
   Когда в штабе переводчик читал нам захваченный приказ  и  дошел  до
того места, где майору Штиффелю приказывалось  разгромить  партизан  в
Бухче, Ковпак сидел, хмурился, пощипывал бородку и  шепотком  ругался.
Но когда  переводчик  дошел  до  параграфа,  который  гласил:   "после
уничтожения банды майору Штиффелю  прочесать  леса  вокруг  указанного
района", Ковпак откинулся на  спинку  стула  и  засмеялся.  Переводчик
остановился, недоуменно глядя на командира,  Ковпак,  захлебываясь  от
смеха, долго ничего не мог произнести. Наконец он выдавил:
   - Оце прочесав, ох, и прочесав же...
   Действительно, уже вторые  сутки  наши  бойцы  вытаскивали  немцев,
застрявших  при  "прочесывании"  тонежского  леса,   и   их   барахло,
разбросанное по лесу. Шутка Ковпака быстро  разнеслась  по  отряду,  и
ребята долго  вспоминали  майора  Штиффеля,  "прочесавшего"  тонежские
леса.


22

   Мы вышли из Тонежа с намерением пройти на север в поисках  площадки
для посадки самолетов, в которой мы остро нуждались. В районе  Пинских
болот и громадных лесных массивов ледяное поле озера было единственным
ровным местом, способным принять огромные машины, летящие к нам  прямо
из Москвы. В ночь на 1 января 1943 года мы остановились  на  трактовой
дороге Туров - Давид-Городок, в селе Ольшаны и других селах.
   У Ковпака была мысль пощупать Давид-Городок, так как у  нас,  долго
просидевших после Лельчиц в  лесных  районах,  кончился  табак,  соль,
сахар и другие необходимые продукты.  В  Давид-Городке  у  немцев,  по
предварительным данным, все это  имелось  в  изобилии.  Дело  испортил
Михаил Кузьмич Семенистый,  тот  самый  четырнадцатилетний  разведчик,
который босиком пришел к  Ковпаку  еще  в  Сумской  области.  К  этому
времени мальчик стал опытным воякой, лихим разведчиком, пронырливым  и
смелым. Он без устали шнырял по колонне и впереди нее, состоя  связным
конной разведки при самом командире. Обычно  он  первым  заскакивал  в
село и к моменту подхода головы колонны  успевал  доложить  командиру,
комиссару или мне, где можно разместиться, что  слышно  о  противнике,
как живут люди, есть ли в селе  больные  тифом  и  другие  нужные  нам
сведения.
   В Ольшаны Михаил Кузьмич тоже ворвался раньше всех. Староста  успел
спрятаться. Привязав лошадь у ворот сельской управы, Кузьмич  вошел  в
контору. На стене висел  телефон.  Паренек  заинтересовался  несуразно
большой коробкой сельского телефона. Покрутил ручку, снял трубку.  Ему
ответила телефонистка:
   - Давид-Городок. Кого вам надо?
   Кузьмич на секунду задумался, а затем сказал задорно:
   - А ну-ка, барышня, дай мне гестапо.
   Гестапо ответило, и Семенистый с переводчиком гестапо затеял "милый
разговор". Семенистый напомнил гестаповцам, что сегодня канун  нового,
1943 года, и обещал им, что придет сам лично с теплой компанией выпить
чарку  водки.  Лихой  разведчик  просил  приготовить   соответствующую
закуску. И когда гестаповец спросил, с кем он разговаривает,  мальчик,
важно подбоченясь и подражая Ковпаку, ответил:
   - С кем говоришь,  интересуешься?  -  И,  откашлявшись,  брякнул  в
трубку: - Сам хозяин здешних лесов с тобой говорит, Ковпак. Слышал про
такого? Ну, то-то! - и важно повесил трубку.
   Я вошел в хату как раз в тот момент, когда он произносил  последние
слова.
   Колонна уже втянулась в село, работали квартирьеры, шла расстановка
подразделений. Штаб,  разместившись  в  сельской  управе,  начал  свою
работу. Зашли Ковпак и Семен Васильевич. Вместе с Базымой  и  со  мной
стали  обсуждать,  стоит  ли  ночью  идти   в   боевую   операцию   на
Давид-Городок, или нет. Комиссар склонялся к тому, чтобы двигаться без
остановки на север и скорее оборудовать аэродром для приема самолетов.
Ковпак хотел "пощупать" Давид-Городок. Я  не  обратил  раньше  особого
внимания на разговор Семенистого по телефону, но тут вспомнил о нем  и
рассказал Ковпаку. Дед рассвирепел и приказал вызвать  разведчика.  Он
долго  расспрашивал  его  и  ругал,  а  затем   обрушился   на   меня.
Действительно, этот разговор срывал все планы командира.  По  существу
немцы были предупреждены о нашей близости, и,  сам  того  не  понимая,
мальчишка разболтал наши планы.  От  замысла  пришлось  отказаться,  и
новогоднюю ночь мы провели на марше. На рассвете мы вышли на  Припять,
а затем, перейдя железную дорогу Калинковичи -  Лунинец,  очутились  в
районе Князь-озера.
   Однако, как мы узнали  через  месяц,  гестаповцы  так  перепугались
телефонного разговора с Семенистым, а  может  быть,  и  дополнительных
данных о наших силах, полученных к тому времени от бежавшего старосты,
что действительно  в  новогоднюю  ночь  они  оставили  большую   часть
Давид-Городка, перебравшись на другой берег  реки  Горынь.  Гитлеровцы
были уверены, что мы  приведем  свою  угрозу  в  исполнение  и  займем
Давид-Городок. Мост через Горынь в Давид-Городок был ими  заминирован,
и новогоднюю ночь они провели в обороне.  Очевидно,  мы  не  всегда  в
должной  мере  оценивали  свои  силы  и  тот  страх,  который  внушали
противнику. Многие возможности так и оставались неиспользованы.
   1 января 1943 года мы форсировали  Припять.  Отягощенные  ранеными,
вышли на север к  большому  озеру  Червонному,  или  Князь-озеру,  как
называли его местные жители.
   На льду этого озера мы решили принимать самолеты.
   Так закончился этот большой рейд.
   За три с лишним месяца наш отряд прошел тысячу шестьсот километров,
от Брянских лесов - к северу Украины, в Киевскую и Житомирскую области
и Полесье.
   В эти дни далеко на востоке, на берегах Волги, предрешалась  судьба
войны. Но и здесь, в глубоком тылу  врага,  за  тысячу  километров  от
Волги,  мы  ощущали  горячее   дыхание   Сталинграда.   Впереди   была
неизвестность. Мы не предполагали, что предстоят еще два года войны  и
четыре рейда: на Украину, на Карпаты, в Польшу, Белоруссию, еще долгий
и славный путь в десять тысяч километров по тылам врага.
   Но об этих рейдах разговор впереди.



 * Часть вторая *


1

   1  января   1943   года   соединение   партизанских   отрядов   под
командованием Ковпака вышло к Припяти. Теперь мы подошли к ней с  юга.
Несколько немецких батальонов  было  брошено  на  нас  в  отместку  за
"Сарнский  крест"  -  одновременный  взрыв  пяти  мостов  на  железных
дорогах,  ведущих  к  крупному  узлу  Сарны,  -  и  за  другие  мелкие
"ремонтные" работы на коммуникационных путях противника.
   Вся  вторая  половина  декабря  прошла  в   боях   с   карательными
батальонами, а к исходу декабря мы, огрызаясь, отступили в глубь лесов
и подошли к этому болотистому и многоводному притоку Днепра.
   Новогоднюю ночь отряды провели в  селах,  расположенных  по  тракту
между  городишками   Туров   и   Давид-Городок,   ожидая   возвращения
разведывательных групп, высланных на Припять  для  поисков  переправы.
Штаб расположился в селе Озданичи.  После  декабрьской  оттепели  лишь
два-три дня стояли морозы, и  мы  не  были  уверены,  удастся  ли  нам
переправиться по льду. Ковпак был не в духе, так как не в меру шустрый
Михаил Кузьмич Семенистый сорвал набег на Давид-Городок. Дед ходил  по
ротам, проверял посты и ругался.
   Разведку  мы  проводили  особо  тщательно  не  только  потому,  что
двигались в неизвестный край, но еще  и  потому,  что  капризная  река
Припять могла сыграть с нами неприятную штуку.
   Местные старожилы утверждали, что характер у Припяти своенравный  и
упрямый и что лишь первому осеннему морозцу капризная  река  поддается
охотно и он сразу сковывает ее в  своих  ледяных  объятиях.  Но  стоит
только ей раз оттаять - а оттепели среди зимы тут обычное  явление,  -
то и в самые сильные морозы она стоит незамерзшая. Если же и замерзает
вторично, то не везде, и  таит  в  себе  полыньи,  быстрины,  покрытые
тонким льдом и припорошенные снежком "обманы" -  своеобразные  водяные
волчьи ямы. Что-то в этих стариковских приметах было похоже на правду.
Действительно, еще в середине ноября,  всего  через  семь  дней  после
лоевской  переправы  на  Днепре,  мы  подходили  к  финишу.  Тогда  мы
форсировали Припять при первом морозе.  По  полосе  льда  в  двести  -
триста метров шириной двигалась вся пехота и легкий обоз отрядов.  Лед
был тонкий и упругий,  он  прогибался,  как  рессорная  сталь,  но  не
ломался и даже не трещал, а удерживал на  себе  тяжесть  пружинисто  и
эластично. На полкилометра ниже река еще  была  свободна  от  ледяного
покрова, и работавший там паром хотя  и  был  весь  в  сосульках,  как
святочный Дед Мороз, но все же перевозил тяжести - пушки и  повозки  с
боеприпасами.
   Эту первую переправу через  Припять  мы  прозвали  "Ледовый  чертов
мост".
   Сейчас предстояла вторая переправа через Припять и, хотя уже  стоял
январь,  найти  удобное  место  было  нелегко.  Старые   полещуки   из
прибрежных сел, знавшие хорошо свою реку, когда  разведчики  брали  их
проводниками, отрицательно мотали головами:
   - Трудно дело. Сей год Припять дюже норовиста буде.  Як  дивчина  у
богатого хозяина.
   И правда. Первая разведывательная  группа  лейтенанта  Гапоненко  в
поисках  переправы  вышла  на  толстый  и  крепкий   лед.   Разведчики
благополучно прошли через  реку  на  северный  берег,  уверенные,  что
выполнили задание, а  когда  возвращались,  напоролись  на  "обман"  и
провалились под лед. Сам Гапоненко  и  лучший  разведчик  его  группы,
бывший фельдшер Землянко, или, как его все звали в  тринадцатой  роте,
Антон  Петрович,  чуть  не  потонули.  Их  выручил  Володя  Лапин.  Он
догадался взять длинную жердину, бросил ее на лед  и,  удержавшись  на
ней  сам,  помог  затем  выбраться  уже  совсем  выбившимся   из   сил
товарищам.
   Хлопцы приехали в задубевшей от мороза одежде и крепко ругались.
   - Ведь вот какая река - всего на два метра в сторону от  своего  же
следа взяли, и еле живы остались. Выручили полиц