читателю покажется, что я рассказываю о каждом  шаге  этого  пути  для
того, чтобы показать, как трудно было отряду.
   Я хочу сказать о том, что  честное  выполнение  долга  труженика  и
солдата перед своей Родиной всегда сопряжено с  трудностями.  В  муках
рождается военный, научный и технический  прогресс.  И  каждый  бросок
вперед больших человеческих коллективов требует жертв. Когда в  мирной
обстановке видишь, как на ходу перестраивается  конвейер  Горьковского
автомобильного завода или  Сталинградский  тракторный  выпускает  свой
десятитысячный трактор там, где еще земля кишмя  кишит  невыловленными
минами и так нашпигована осколками, что,  кажется,  никогда  не  расти
здесь деревьям и цветам, то я всегда вспоминаю высоту 1713, на которой
мы поняли, что наши страдания  не  напрасны,  поняли,  что  из  усилий
больших и малых, усилий миллионов наших  братьев  и  соотечественников
рождается победа над врагом.
   Мы упорно, совершая ошибки иногда и на ходу исправляя их, двигались
вперед и вперед и овладевали тактикой горной войны. Еще на водоразделе
Днестра и Прута мы нашли ее главный смысл: мы научились ходить в горах
по хребтам. Это написано было не только на измученных и одухотворенных
лицах штабных командиров; бойцы, голодные, с дрожащими  руками,  часто
на четвереньках карабкаясь на небольшие подъемчики, с улыбкой, похожей
на гримасу, говорили друг другу:
   - Главное найдено! Нужно ходить вдоль горных хребтов. Теперь дело у
нас пойдет.
   Это экономит силы, хотя на первый взгляд крадет время и увеличивает
пространство. Хребет петляет, извивается, но его никогда не пересекают
ущелья. С любой горы можно перейти на противоположную, не спускаясь  в
долину, занятую противником. Правда, иногда нужно  исколесить  десятки
километров, чтобы попасть туда, куда может долететь  пуля  с  вершины,
которую ты покинул позавчера.
   - На хребтах очень удобно занимать оборону, - сказал Войцехович.
   - И, главное, можно ходить днем, - "подытоживал  опыт"  неунывающий
Горкунов. - Хватит блуждать по ночам.
   - Верно. Хлопцы валятся от усталости, на  ходу  спят,  а  днем  все
видно. За эту привилегию я согласен и  поголодать  малость,  -  мрачно
шутил Базыма. Последние дни начштаба походил на библейского старца. Он
смастерил себе два огромных посоха и, опираясь на них, довольно быстро
карабкался по горной  тропе.  -  Дневной  марш  -  это  экономия  сил,
внимания, наконец нервов, - продолжал он вполголоса свои рассуждения.
   - Экономить можно то, что есть в запасе! - сказал я тихо.
   - Эх ты! - Базыма остановился. Подперев палкой  подбородок,  словно
ему трудно было держать голову на плечах,  он  задумался.  -  Верно...
силенки уже нема... Значит, тем  более  надо  идти  по  хребту,  -  и,
выбросив вперед, как весла, свои посохи, он зашагал в строю.
   Авангард готовился начать спуск по второму склону хребта. К  высоте
уже привязались две "стрекозы". "Мессеров" мы не видели  второй  день.
Их заменяли  разведчики.  Они  привозили  с  собой  несколько   мелких
бомбочек. Совсем не громкие по звуку разрывы,  но  удивительно  точные
попадания. Они причиняли немалый вред,  но  зато  совсем  не  вызывали
паники.
   На высоте 1713 прямым попаданием  одной  из  таких  бомб  был  убит
корешок  Мити  Черемушкина,  тоже  Митя,  кавалер  ордена   Ленина   -
Чусовитин. Бомба весом в пять килограммов разнесла тело разведчика  на
куски. Мы вместе с  Рудневым  и  Воронько  похоронили  его  останки  в
скалах.
   - Чусовитин погиб шагах в пятнадцати от комиссара,  -  встревоженно
шепнул мне Воронько.
   Павловский  ходил  вокруг  Руднева  и  ругался.  Он  даже  пробовал
приказывать комиссару:
   - Вы какое имеете право рисковать жизнью, товарищ комиссар?
   Руднев даже не повернул головы.
   Он забрался на самую вершину высоты 1713 и долго стоял там во  весь
рост.
   Мы вслед за комиссаром вскарабкались на огромный осколок  застывшей
лавы.
   Захватило дух. Вокруг горы на десятки  километров  -  горы  как  на
ладони. Воздух, ранее подернутый  синей  дымкой,  был  прозрачен,  как
хрусталь. Кряжи отбежали далеко. Высот стало неизмеримо больше.  Звуки
уже не таяли в мягкой вате тумана.
   - Гляди! - насмешливо сказал Руднев.
   Недоумевая, Базыма молча пожал плечами.
   - Не замечаете? Звучащее приблизилось, видимое отдалилось, - сказал
раздельно Семен Васильевич.
   - Да, пошли все измерения вверх тормашками, - поддакнул Базыма,  не
понимая еще, куда клонит комиссар.
   - Ножницы звука и плэнера... - важно изрек поэт Платон Воронько.
   Руднев с улыбкой поглядел на поэта.
   - Я не для поэзии говорю, Платон. А по  военному  расчету.  В  этих
условиях попасть в цель дальше двухсот метров невозможно.
   Мы молчали, соображая, что означает для нас и для врагов это  новое
обстоятельство.
   - Кому же на  пользу  это  преимущество?  -  шепотом  спросил  меня
кинооператор Вакар.
   Руднев обратился к Базыме:
   - Григорий Яковлевич! Только отсюда, с высоты 1713, можно понять до
конца нашу допотопную карту. Внимательно ориентируйтесь. Отсюда  видны
все наши промахи и ошибки, вызванные неумением ходить в горах.
   Базыма, Воронько, кинооператор Вакар смотрели на  комиссара.  А  он
продолжал:
   - Вы видите только одно - мы в опасности. И я  вижу  это.  Но  ведь
знаешь еще что... - Он сбросил фуражку и задумчиво провел  ладонью  по
лбу. - Моряк во время бури  руководствуется  не  волной,  которая  ему
угрожает, а звездой, указывающей ему путь.
   -  Красивые  слова,  -  сказал  Воронько,   по   привычке   вынимая
затрепанный блокнот.
   Руднев вытер лоб и сказал тихо:
   - Ленинские слова, Платон! Это здорово, друзья, что Чусовитин вывел
нас на такую высоту. Теперь мы хоть не  будем  плутать.  Маскируйтесь!
Штаб, за работу! Ориентируйтесь. Это,  может  быть,  судьба  дает  нам
последнюю возможность командирской рекогносцировки.  Не  надейтесь  на
память. Ориентируйтесь! Записывайте, наносите на карту. Рисуйте кроки.
Иначе нам не выбраться.
   Штабники поняли  комиссара  с  полуслова.  Закипела  работа,  благо
"стрекозы", отбомбившись, улетели.
   Через полчаса минер Воронько вырвал из блокнота чисток  и  протянул
мне. Там было написано следующее:

                  Вiн тут стояв на чорнiй скелi
                  У жовтiм гумовiм плащi,
                  I сонця променi веселi
                  Квiтчали золотом кущi.
                  Вiн тут стояв стрункий, плечистий,
                  Мов з бронзи литий на вiки.
                  Iз гiр, по стежцi камянистiй,
                  Неслась вода на лотоки.
                  Немов шукаючи двобою
                  Iз тим, що в бронзi, на горi
                  Стояв i бачив пiд собою
                  Вiки у щастi та добрi...

   Таким  именно  запомнился  Семен  Васильевич   Руднев   всем   нам,
участникам этой памятной  командирской  рекогносцировки.  Кинооператор
Борис Вакар снял на пленку  эту  группу.  Пленка  уцелела,  а  храбрый
оператор погиб. (Затем и пленка затерялась - не в Карпатских горах,  а
в дебрях киностудий.)
   Руднева запомнили мы все именно таким, каким увидал его поэт...

                  Вiн бачив мир, такий, як тиша
                  Пiсля грозовоi пори,
                  И край його тим миром дише,
                  А вiн на виступi гори
                  Стоiть у бронзi монолiтнiй
                  Серед Карпатских верховин.
                  Пiслягрозовий вечiр лiтний
                  Над ними розгортуэ свiй плин...

   На  высоте  1713  разведчики  обложили  камнями  останки   славного
разведчика Чусовитина и начали  спуск  по  кряжу.  Хребет  вел  нас  в
урочище Шевка.
   С этой высоты мы по-иному увидели Карпатские горы.  Мы  оценили  их
сквозь призму двухнедельного опыта и вступили в новый этап борьбы.


36

   Перевалив через высоту 1713, по хребту пошли на  снижение.  Вправо,
мимо бурелома, зигзагообразно извивалась горная тропа. Влево -  старая
вырубка. Она заросла кустами и  молодым  ельником.  Дальше  шла  более
свежая вырубка. Сваленные оранжевые сосны  лежали  на  крутом  склоне.
Ветви их торчали, как ребра павших коней;  на  пнях  -  крупные  слезы
смолки.
   Километра два снижалась тропа, а затем уходила  в  пологую  долину.
Сверились по карте.
   - Шивка. То есть Шивка, - сказал молодой гуцул,  чабан  из  Яремчи,
взятый нами  проводником  на  верблюдоподобной  вершине.  -  Од  камня
Довбуша праворуч пойдете шоссой на Яремчу; прямо - на Сэнэчку, леворуч
будет Пасечная и Зеленая.
   - Опять камень Довбуша! Сколько  же  их?  -  спрашивает  проводника
Горкунов.
   - Го-го! Их богато! Все эти верховины Довбушем исхожены.
   - А который самый главный?
   - Самый главный - наш, яремчанський. Он-но-но...  попереду  нас,  -
уверенно ответил молодой гуцул  и  протянул  вперед  герлыгу  [длинная
палка с крючком на конце, которым чабан ловит овцу за ногу].
   Гуцул в Зеленице считал свой камень  самым  главным.  Будь  у  меня
время, я бы услыхал новый вариант Довбушиады. Этот Довбуш  обязательно
был бы родом из Яремчи. Ангелы,  и  черти,  и  силы  небесные,  дающие
возможность  хилому  от  рождения  человеку  таскать  на  крутую  гору
огромные скалы, где вы? Что делать нам, не верящим ни в сон, ни в чох,
ни в птичий грай?!
   Фантазия народа, живущего в этих горах, заставляет его  таскать  на
вершины камни, которые не под силу сдвинуть и  слону,  только  потому,
что народ  верит  в  благородство  человеческого  сердца.  Кто  знает,
пройдут  годы,  и,  может  быть,   творчество   этого   забитого,   но
талантливого народа создаст  новые  легенды.  В  них  Ковпака  объявят
братом Довбуша. Появятся новые памятки, вырезанные из  бука  и  граба,
высеченные из гранита.
   А сейчас нужно было вести колонну вперед.  Скорей  отводить  ее  от
лысой вершины 1713, пока не заправились на неизвестном  нам  аэродроме
"стрекозы" или не привели с собой "мессеров".
   Пройдя  лесом  еще  километр,  мы  вышли  на  опушку.  Тропа  круто
спускалась вниз. Несколько лысых холмин слева были совсем свободны  от
растительности. У подножия  их  явно  чувствовался  перекресток  троп.
Скала на перекрестке была словно  нарочно  заброшена  сюда  карпатским
великаном. На ней издали угадывались те же надписи - символы  упорства
и веры народной.
   - Камень Довбуша! - голос гуцула звучал торжественно и молодо.
   - Что за люди там, на холме?
   Я поднял бинокль в сторону  левого  холма,  указанного  Горкуновым.
Люди были увлечены какой-то работой и не видели нас.
   За готовым бруствером хорошо видна самоварная труба миномета.
   - Ясно. Немцы!
   Пока связной мчался (конечно, он мчался, хотя и еле  передвигал  от
голода и усталости ноги) к Ковпаку и Рудневу, мы с  Горкуновым  быстро
приняли решение.
   - Що у нас под рукой? - спросил я Федю.
   - Только одна восьмая рота Сережи Горланова.
   - Ее надо бросить в обход. Задача: сбить немецкую группу  с  лысины
холма.
   - Хорошо, если у  камня  Довбуша  нет  второй  такой  же,  -  вслух
размышлял Горкунов.
   Подошел Базыма. Он одобрил наш  план.  Рота  Горланова  скрылась  в
вырубке.
   Правой стороной, настолько ниже тропы, чтобы  оставаться  невидимой
для немецкой группы на холме, колонна продолжала свой путь.
   - Другого выхода нет, - бормотал Базыма. -  Если  у  камня  Довбуша
немцы выставили роту, батальон, даже полк - черт возьми!  -  если  они
выдолбили там окопы, построили дзоты, все равно - мы прорвемся. Потому
что другого выхода нет.
   Мы напряженно прислушивались. Стук топора на холме, где укреплялись
враги, звучал, как звон железа, лай  собак  напоминал  рыканье  дикого
зверя,  простые  доски  звенели,  как  колокола,  -  так   удивительно
деформировался здесь звук.
   Колонна двигалась очень медленно. По нашим расчетам голова  ее  уже
достигла камня Довбуша. Боя впереди не слышно было. Но вот  слева  эхо
донесло до нас выстрел винтовки. И вслед за ним -  рев  бури.  Сначала
казалось, что это где-то внизу, в  глубине  ущелья  Зеленой,  поднялся
ветер необычайной силы; но громче ветра  в  горах  завизжала  пастушья
флояра и сразу оборвалась вырвавшимся из груди чабана отчаянным воплем
минометного разрыва. Еще миг, и громкая трембита  гуцула  зазвучала  в
горах. Словно ватаг, скликая свое стадо перед грозой, громко трубил  и
звал.
   - Ура! - шептал Базыма. - Восьмая пошла на ура! Теперь возьмет.
   Прислушиваясь к звукам горной атаки, мы с трудом расшифровывали их.
   - Атакуют высоту с тыла, - нервно шептал Горкунов.
   - Верно. Это доносит стрельбу от противоположного хребта, -  Базыма
приложил ухо к земле.
   - Тут и автоматная очередь арфой зазвучит, - сказал Воронько.
   Я вспомнил слова комиссара  о  новой  трудности  в  горах:  ведении
прицельного огня. Как я не предупредил об  этом  Сережу?  Вот  досада.
Плохо, если сразу не нанесут фашистам чувствительных потерь.
   Базыма послал на помощь Горланову подошедшую роту Бакрадзе.
   Проходили минуты. Мы слушали странные шумы  боя  восьмой.  Начинали
привыкать.
   - Только один раз ударил немецкий миномет. Значит,  враг  застигнут
врасплох, - словно выпытывал у карты Базыма.
   - Но в центре, в центре, черт возьми? Ведь  камень  Довбуша  -  это
ключ дорог. Не может  быть,  чтобы  немцы  его  не  оседлали.  Что  же
случилось? - спрашивал у нас Горкунов.
   Молчал камень Довбуша.
   К нашему случайному, но очень удобному НП подошли  Ковпак,  Руднев,
Панин. Не маскируясь, группа командиров вышла на поляну.
   Вечерело. Далеко справа, в промежутках  между  выстрелами,  которые
становились все реже, доносилось далекое журчание моторов.
   - Маскироваться! Команду по  колонне!  Маскироваться!  -  отчеканил
Руднев.
   Все подняли головы к небу. Из-за какой горы зайдут на нас  немецкие
самолеты? Но они не показывались.  Шум  моторов  слышался  низко,  как
из-под земли.
   - Шось не то, не то... - говорит Ковпак.
   К нам подошел гуцул.
   - Авто гудуть, господин товарищ.
   - Новая морока. Откуда они тут в  этой  богом  проклятой  земле?  -
спросил Ковпак.
   - Из Яремчи.
   Теперь уже всем было ясно, что из Яремчи.  Отчетливо  слышался  рев
моторов. Автомашины, а может, и танки двинулись  в  горы.  Откуда  так
некстати появилось на нашем пути шоссе?
   - На карте никакого шоссе нет, - разводил руками Базыма.
   - А карта у тебя какого года? - спросил Руднев.
   - Девяносто восьмого.
   - Чудак старый. Так тут же война с  четырнадцатого  по  семнадцатый
шла. По каким-то дорогам патроны, снаряды и  солдатскую  крупу  возить
надо было?
   - Верно, пане товарищу. В шестнадцатом году мы сами  этот  гостинец
строили.
   - Какой гостинец?
   У Франко слово "гостинец" означает:  мощеная  дорога  -  шоссе.  Но
сейчас, кажется, этот гуцульский "гостинец" может стоить нам жизни.
   - А камень Довбуша молчит, - сокрушенно говорил Горкунов.
   - В одном наше спасение - уже вечереет, - успокаивал его Базыма.
   Мы обсуждали положение.
   Все столпились вокруг единственной карты 1898 года.
   - За царя Тымка, когда земля была тонка, - твоя карта...  -  мрачно
пошутил Ковпак.
   Длинная очередь на полдиске разрывными прижала нас к земле. Но враг
нервничал, и взятые с превышением пули срубили  только  около  десятка
веток... Да одна сшибла шапку с  головы  Ковпака.  Сидя  в  яме,  куда
затащил его Панин, дед молча и  виновато  потирал  лысину,  выслушивая
выговор по партийной линии. Тихий и дельный секретарь  парторганизации
вдруг пришел в ярость. Он кричал на командира:
   - Я в порядке партийной дисциплины  вам  предлагаю...  Это  что  за
мальчишеская лихость со стороны командиров. Я на бюро...
   - Ладно, ладно, - успокаивал его Руднев. - Никто ж не знал, что  он
так близко подберется. Не зацепила?
   - Та не. Шкуру обожгла, - и Ковпак опять крепко потер лысину.
   Темнело в горах быстро. Проходящая невдалеке колонна  забирала  все
больше и больше вправо.
   - Кто там ведет? - уже озабоченно спросил Руднев.
   - Войцехович и Аксенов, - ответил Базыма.
   - А проводники есть у них? - задал вопрос Ковпак.
   Выяснилось,  что  колонна  ушла  без  проводника.   Маскируясь   от
залетавших со стороны  Горланова  пуль,  не  участвующие  в  бою  люди
забирали все больше вправо.
   - Надо выходить, пока  хоть  что-нибудь  видно  на  перекрестке,  -
сказал Ковпак.
   Послав связного к Бакрадзе и Горланову, мы двинулись по тропе,  уже
не опасаясь немцев. К камню Довбуша вышли в совершенную темень,  почти
на ощупь.
   - Фашисты прозевали, - устало говорил Руднев. - Замысел у  них  был
правильный - с двух сторон сомкнуть кольцо. С Яремчи -  танками,  а  с
Зеленой - пехотой и артиллерией.
   - Но выполнить не удалось, товарищ комиссар, -  весело  откликнулся
Володя Лапин.
   - Теперь надо путь держать на эту привлекательную гору впереди нас.
Ту, что днем видели.
   - Это где стада днем паслись?
   - Эге ж. Гуцул ее звал Сэнэчка.
   Разведчики уже прозвали ее ласково  "Синичка".  Ох,  гора  Синичка.
Что-то милое, заманчивое есть в твоем имени. Может быть,  потому,  что
южный склон, обращенный  к  нам,  не  крутой,  а  пологий.  И  весь  в
полонинах. На них так живописно были рассыпаны днем  пасущиеся  отары.
На самой большой полонине все видели пастушечью колыбу. В  промежутках
между бомбежками и боем можно было заметить, куда гнали свои стада  на
водопой гуцульские ватаги.
   - В этой тьме не только колыбу, носа  собственного  не  увидишь,  -
ворчал Горкунов.
   - В долине еще темнее, Федя. Остановка. Будем ждать колонну.
   Через несколько минут уже раздавался  храп.  Люди  улеглись  вокруг
скалы Довбуша и сразу уснули. Теперь, чтобы продолжать движение, нужно
будет полчаса ходить  вдоль  колонны,  гонять  связных  и  командиров,
взывать к партийной совести парторгов.  Иначе  не  поднять  смертельно
уставших людей.
   - Пускай часа два-три поспят, - сказал Руднев. - Петрович,  поручаю
тебе вести. Направление - на пастушью  хатку.  А  пока  подразведай  и
нащупай путь. Сориентируйся. Двинемся на заре.
   Я искал проводника, но он  где-то  застрял  среди  навалом  лежащих
между камней человеческих тел.  Может  быть,  он  уснул,  а  может,  и
сбежал.
   В разведку пошел с Володей Лапиным. Мы прошли шагов двести.  Ломали
ветки и выкатывали на тропу камни. По ним на ощупь будем  возвращаться
обратно. Иначе не найти колонну.
   Володя остановился.
   - Перекресток. Вкопан в землю столб.
   Мы осветили его фонариком.
   - Столб верстовой. Или пограничный, - определил Лапин.
   - А может быть, лесничество? - почему-то сказал я.
   Может быть, потому, что смертельно хотелось обнять этот серый столб
и прикорнуть хоть на несколько минут.
   - А какая разница? - удивленно спросил Лапин.
   В самом деле. Мы осмотрели столб с винтообразными полосами. Доска с
бляхой сбилась набок и заржавела. Только какая-то хищная птица, не  то
польский орел, не то немецкая курица, проступала сквозь ржавчину.
   - Нет, это не лесничество, - заключил Володя.
   - Ну, хватит разглядывать столб, Володя.  Вперед!  -  сказал  я  из
опасения, что через минуту свалюсь и не встану.
   Ползем. Вправо начинается дорога. Я  слышал  веселый  шепот  своего
напарника.
   - Эге, это уже не горная тропа, товарищ подполковник.  Это  дорога,
лесной просек. По ней свободно может пройти и конь и обоз. А с  трудом
- и машины.
   Влево, немного поднимаясь в гору, вилась тропа.
   - Володя! Дальше мы не пойдем. Тропа найдена. Можно возвращаться.
   - Стоп!  Что-то  есть.  Нашел,  товарищ  подполковник,  -  зашептал
Володя.
   Он взял меня за руку и потянул вперед. Посреди тропы я  нащупал  не
то тоненькое деревце,  не  то  воткнутую  в  землю  палку.  Как  будто
примеряя,  кому  из  нас  начинать   эту   смертельную   чехарду,   мы
переставляли на палке кулаки. Верхушка ее была  расщеплена.  Моя  рука
сверху. Я ощупываю ладонью - бумага. Выдернул ее из расщелины. Мы сели
и ощупали землю вокруг воткнутой палки. На  расстоянии  п