в  них  почти  не  сомневались,  -
гитлеровское командование задумало восстановить эту водную магистраль,
способную перевезти сотни тысяч тонн грузов из Германии  и  Польши  на
центральный и южный участки фронта. Фронт перешагнул к  этому  времени
через Дон, Донец и подошел к  Десне.  Своей  дугой  у  Курска  он  уже
упирался в Днепровский бассейн. Ковпак загорелся идеей срыва навигации
и фантазировал, как юноша, выдумывая разные варианты.  Базыма  вымерял
на карте расстояния, прикидывал ширину реки и высоту берегов.
   Через три дня вернулись разведчики, подтвердившие  сведения  Антона
Петровича, и мы стали готовиться к движению  на  восток.  Решено  было
перейти через Припять и бить врага с  левого,  более  высокого  берега
реки.
   Накануне выхода из Мухоед  пришло  известие  от  связных  Могилы  о
гибели в иванковском  гестапо  нашей  подпольщицы  Маруси.  Ее  выдали
предатели, когда она уже выполнила свое задание и выходила из  города,
держа путь на Толстый Лес. Она пробыла в застенке два дня, и на третий
ее повесили  на  площади.  Связной   рассказывал,   что   привели   ее
истерзанную на площадь, куда были согнаны жители. Она еле  шла.  Лицо,
руки в синяках и крови. Одежда изорвана в клочья. Сверху  был  накинут
мешок с прорезью для шеи, покрывавший худое  тело  женщины.  На  мешке
тоже были кровавые пятна. Она двигалась с трудом, но когда ее вывели и
поставили на машину, женщина, взявшись рукой за петлю,  крикнула:  "Да
здравствуют партизаны! Смерть немецким оккупантам!" -  и  сама  надела
петлю на шею. Мы были уверены, что она не выдала товарищей, хотя никто
не знал, что происходило в застенках гестапо.
   А вероятно, это  было  так.  Ее  били,  мучили,  истязали,  но  она
молчала. Какую силу воли, какой героизм проявила эта женщина,  мать  и
простой человек, знают лишь застенки  гестапо.  Она  осталась  в  моей
памяти,  как  сестра  и  мать  Черемушкиных,  Семенистых,   Мудрых   и
Шишовых...
   Женщине  вообще  не  полагается  быть  солдатом,   и   на   судьбах
женщин-солдат особенно ярко видно  наше  моральное  превосходство  над
врагом.
   В Мухоедах пришла  к  нам  в  отряд  еще  одна  женщина.  Звали  ее
Александра Карповна. Я увидел ее в первый  раз  во  взводе  Гапоненко.
Зайдя как-то к разведчикам, я обратил  внимание  на  чистоту  в  хате.
Посидев немного, заметил, что наши ребята вели себя удивительно чинно.
За столом сидели Гапоненко, Зеболов, Землянко и читали.
   Когда я, поговорив с ними, вышел вместе с  Зеболовым  из  избы,  он
спросил:
   - Видали хозяйку?
   Мне показался необычным его восторженный голос.
   - Ох, и женщина! Бритва  острая.  Так  хлопцев  прибрала  к  рукам,
ругаться совсем перестали.
   - Ну-у? - недоверчиво протянул я.
   - Ага. Книжки читают. Прямо не квартира, а красный уголок.
   - Чем же она вас  проняла?  -  допытывался  я,  вспоминая  хозяйку,
женщину лет двадцати восьми,  чернобровую,  длиннолицую,  с  угловатой
мужской фигурой. Ее никак нельзя было назвать красивой,  ласковой  или
игривой.
   - А кто ее знает! Как  глянет,  так  хлопцы  и  замолкнут,  а  если
головой покачает, готов сквозь землю провалиться.
   Второй раз я увидел ее в штабе  за  несколько  дней  до  выхода  на
Припять.
   - Я хочу в партизаны, - обратилась она к Базыме.
   - Дед-бородед, по твоей части, - неизвестно почему подмаргивая мне,
сказал начштаба. Меня покоробила эта неуместная игривость Базымы.
   Женщина подошла ко мне и, по-солдатски стукнув высокими каблуками и
вытянув руки по швам, повторила те же слова. И замолчала, устремив  на
меня взгляд черных и суровых глаз. Голос ее был обычен, но  слова  она
как бы откалывала ломтиками от ледяной глыбы души. Нос прямой, большой
рот и крепко сжатые губы указывали на сильный характер. Широкие черные
брови, сросшиеся на переносице, - они взлетали на узкий невысокий  лоб
черной широкой ижицей. Но сильнее всего были глаза, упрямые,  жесткие,
холодные и, казалось... честные.
   Поеживаясь под ее взглядом, я спросил:
   - А где вы хотите партизанить?
   Базыма кашлянул в кулак. Он последние дни донимал меня намеками  на
весну и на усиленный  якобы  интерес  дамского  пола  к  моей  бороде.
Женщина вопросительно подняла одну бровь.
   - На кухне или в санчасти? - брякнул я сердито.
   - Нет, я могу пойти только в разведку... - спокойно возразила  она,
словно огрев меня хлыстом.
   - Ого... - сказал Базыма и вышел, оставив нас наедине.
   Я скороговоркой стал  задавать  вопросы,  ставшие  профессионально-
стандартными.
   Александра Карповна, двадцати девяти лет, белоруска,  беспартийная,
учительница, образование высшее, муж на фронте,  есть  дочь,  живет  у
бабушки под Минском, отвечала она мне.
   - А что вы можете делать в разведке?
   -  Это  ваше  дело.  Одно  могу  сказать:  сделаю  все,  что  нужно
командованию...
   - Это опасно и непривычно...
   - Я могла бы пойти в Овруч. Там среди  словацких  офицеров  у  меня
есть знакомые.
   - Откуда знакомые?
   - Стояли у нас. Я специально познакомилась.
   - Зачем?
   - Была уверена, что рано или поздно к нам придут партизаны. А среди
словаков есть много сочувствующих нам.
   - Когда можете пойти в Овруч?
   - Хоть завтра...
   Это меня вполне устраивало. Попытки проникнуть в  самый  Овруч  мне
пока  не  удавались,  но  и  сведений  от   разведок,   бродивших   по
окрестностям города, было  достаточно,  чтобы  проверить  учительницу,
если она соврет. Я, таким образом, убивал сразу двух зайцев.
   - Хорошо. Пойдете завтра. После возвращения продолжим разговор.
   - Проверяете? - вдруг спросила она меня в упор.
   Впервые в своей разведывательной работе я не знал, что ответить.
   - Это хорошо, так и надо.  Я  согласна.  -  И,  пожав  мне  крепко,
по-мужски, руку, вышла.
   Я чувствовал себя не совсем ловко, когда вошел Базыма.
   - Завербовал? - насмешливо спросил  он  меня.  -  Ох,  как  бы  эта
барышня тебя не завербовала. Весна все-таки... Тут и нам,  старикам...
- сладко  потягиваясь  на  стуле,  поддразнивал  он  меня,  как  некий
партизанский Мефистофель.
   - Идите вы к дьяволу,  Григорий  Яковлевич,  -  хлопнул  я  дверью,
сквозь которую несся вслед мне сатанинский хохот Базымы.
   На следующий день Карповна ушла в Овруч. Я  слыхал  и  раньше,  что
разведчики звали ее так. В штабе тоже  стали  звать  новую  разведчицу
Карповной.
   Она вернулась в Мухоеды через  два  дня  после  известия  о  смерти
Маруси и за день до нашего марша на Припять. Сведения  Карповны  своей
точностью не вызывали сомнений. Мы приняли ее в отрядную разведку.
   На следующий день, пройдя на восток  сорок  километров,  мы  начали
четвертую переправу  отрядов  Ковпака  через  осточертевшую  нам  всем
Припять.


32

   Штаб разместился в красивом просторном селе Аревичи,  километрах  в
двух от реки.
   После проверочных разведок, перекрывших и уточнивших первые  данные
Антона Петровича о значении Припяти для немцев, Ковпак принял  решение
сорвать навигацию.
   Район Аревичей вполне соответствовал замыслам деда. Ковпак и Руднев
объезжали позиции, намечая расстановку сил. Они вникали во все мелочи,
как перед большой и сложной операцией. На второй день  мы  с  Рудневым
поехали к Кульбаке в село Красноселье.
   -  Как,  глуховцы,  много  рыбы  наглушили?  -  теребя  черный  ус,
спрашивал комиссар Кульбаку.
   - Пока ловим удочками. А от  нимець  поплыве,  тоди  нимця  и  рыбу
глушить будемо, - отвечал Кульбака.
   Глушить рыбу категорически запрещалось командованием. Берегли тол и
гранаты.
   Обменявшись еще двумя-тремя  шутливыми  фразами,  перешли  к  делу.
Последний приказ командования  обязывал  Кульбаку  "выставить  крепкий
заслон на подходе к реке, возле дамбы, что против села  Довляды".  Это
село находилось против  Красноселья,  на  правом  берегу  Припяти.  Мы
стояли на левом.
   Я сидел в штабе над картой и искал русло Припяти.  Где  русло  этой
большой судоходной реки? Где в этом затейливом  узоре  голубых  кружев
проплывают суда и баржи?
   Весной сотни болот и  болотец,  топей,  озер  и  ям,  "стариков"  и
"стариц" оплетают реку,  стерегут  ее  и  стоят  крепким  естественным
барьером на подходах к ее берегам.
   Вот оно, русло! Чистое, широкое. Выйдя из "кружев" к простору полей
у большой белорусской деревни Дерновичи, оно извивается к селу Аревичи
и далее к  Красноселью.  В  Дерновичах  стоял  батальон  Матющенко,  в
Аревичах - штаб и первый батальон,  в  Красноселье  -  батальон  Петра
Кульбаки.
   По шоссе из Коростеня немцы быстро могли подкинуть в Довляды свежие
силы и переправить их на наш берег. Заняв Красноселье,  противник  мог
ударить нам в тыл и прижать к реке.
   Батальон Кульбаки  обеспечивал  безопасность  с  юга  и  перекрывал
шоссе.
   Мы не знали, когда немцы  пожалуют  в  гости,  но,  судя  по  воде,
которая улеглась в берега, это должно было случиться скоро.  Поговорив
с Кульбакой и побывав на берегу, мы вернулись в Аревичи.
   Уже стемнело. Ехали крупной рысью по песчаным  кучугурам,  заросшим
верболозом.  Казалось,  в  кустах,  освещенных  яркой  луной,  к   нам
наперерез  гурьбой  бегут  какие-то   таинственные   существа.   Перед
Аревичами перешли на  шаг.  Быстрые  тени  исчезли.  В  одной  из  хат
недалеко от штаба пели.
   - Заедем к разведчикам.
   Комиссар спрыгнул с коня, привязал его у калитки и зашел во двор.
   В хате, где жил командир разведки капитан Бережной, находилось  еще
несколько разведчиков: Черемушкин, Мычко,  Архипов,  Землянко,  Лапин,
Володя Зеболов.
   Только что кончили ужинать.
   - Товарищ комиссар, чайку с нами!..
   - Не откажусь.
   Черемушкин подсел к Рудневу:
   - Скоро с курорта тронемся, товарищ комиссар?
   - С какого, Митя?
   - С Аревичей!
   - Почему с курорта?
   - Весна... немцев нету... солнышко... речка под боком...
   Руднев рассмеялся, за ним разведчики.
   - Прыткий  ты,  Митя!  -  Руднев  внимательно  глянул  на  Мычко  и
улыбнулся. - На все свое время!.. А что, ребята, не спеть ли нам?  Ну,
хотя бы...
   - Хлопцы! Любимую комиссарову!

                 В чистом поле, поле, под ракитой,
                 Где клубится по ночам туман...
                 Э-эх, там лежит зарытой,
                 Там схоронен красный партизан... -

запел Руднев. Мигала коптилка, и  длинные  тени  метались  по  стенам.
Семен Васильевич задумался. Я тихо вышел на улицу, вскочил на  коня  и
поехал  к  квартире  Ковпака.  Командир  сидел  на   крылечке,   щипал
бороденку, думал, курил. Я пустил коня во двор, а сам, чтобы не мешать
деду, присел за углом на завалинке. Я любил наблюдать  Ковпака,  когда
он оставался наедине с самим собою.
   Вдалеке виднелось зарево. Неслышно по темной улице прошла в  караул
смена.
   Ковпак выругался и, подойдя к воротам моей хаты, забарабанил по ним
плетью.
   - Комиссар приихав?
   Я поднялся к нему навстречу.
   - Приехал.
   - А где вин?
   - У разведчиков.
   - А... Ну, Вершыгора, я думаю, завтра нимци по ричци поплывуть.
   - Ждем уже который день.
   - Ну и що?
   - Ребята бузят.
   - Чого?
   - Курорт, говорят. Солнце, вода, песочек...
   - Завтра будут нимци.
   - Откуда нам знать?
   - От так командир разведки! Це я тебя должен спытать.
   - Никаких сведений пока не имею, товарищ командир.
   - Товарищ командир, товарищ командир...  А  я  кажу  -  будуть.  От
побачишь. Щоб я вмер, будуть завтра нимци.
   - Посмотрим.
   - Кажуть,  пид  цыми  Аревичами  богато  ракив.  Ох,  и  пидгодуемо
фашистами ракив.
   Я не придавал большого  значения  его  предчувствиям,  но  то,  что
речной проект, в котором я уже сам немного разочаровался, владел  всем
существом старика, было  очевидно.  Дед  порой  умел  увлекаться,  как
юноша.
   И все же он оказался прав. На следующий день немцы пришли.  Вернее,
приплыли. В середине дня послышалась стрельба. Со стороны Красноселья,
занятого батальоном  Кульбаки,  шквал  огня  то  вспыхивал,  то  опять
затихал.
   - А що, - я не казав? - обрадовался Ковпак. - Политуха! Коня!
   Ординарцам  и  приказывать  не  надо  было.  Как  только  вспыхивал
где-либо бой -  первое  дело  седлать  командирских  коней.  Политуха,
ординарец Ковпака, уже вел высокого  рыжего  коня,  ординарец  Руднева
Дудка - белую полукровку-арабку.
   Тут же  горячил  своего  коня  и  лихо  гарцевал  командир  батареи
Анисимов. Мне ординарца не  полагалось,  и  свою  мохнатую  сибирку  я
седлал сам.
   Бой у Кульбаки разгорался все сильнее, гукали  бронебойки,  длинные
очереди станкачей блудливо воркотали над весенней  рекой,  лозняком  и
песками...
   Я уже сидел верхом на  лошади,  когда  к  штабу  прискакал  связной
второго батальона.
   Кульбака прислал в штаб за подмогой. Ковпак вызвал  из  пятой  роты
командира орудия, худощавого высокого Николая Москаленко.
   - Бери... - сказал Ковпак, затянулся махоркой, закашлялся и погасил
пальцем цигарку, - бери, Микола, свое орудие  и  на  галопе  скачи  до
Кульбаки. Треба допомогти хлопцям добить немецкие поплавки.
   Через полчаса, отдав нужные распоряжения, Ковпак, командир  батареи
Анисимов и я верхом выехали из штаба  к  месту  боя.  Я  задержался  у
разведчиков  минут  на  пять,  надеясь  догнать  галопом   Ковпака   и
Анисимова. Выезжая из  села,  увидел,  что  они  уже  отмахали  больше
километра чистым полем. В это время над улицей с воем  пронеслись  два
самолета. Лошадь моя шарахнулась в огород и остановилась  под  крайним
сараем. Самолеты взмыли ввысь и высоко в  небе  стали  разворачиваться
друг за другом. Это  были  "мессеры".  Немцы  иногда  использовали  их
против  партизан,  нагружая  небольшим  запасом  бомб.   Кроме   того,
"мессеры" штурмовали на бреющем полете,  обстреливали  наземные  цели,
пользуясь своей быстротой и скорострельными пулеметами, установленными
в плоскостях.
   Два конника скакали галопом по открытому полю. До  кустов  лозняка,
где им можно было укрыться, оставалось не меньше километра.  На  таком
же расстоянии  находился  и  ветряк,  одиноко  стоявший  среди   поля.
Самолеты сделали  круг  и  пошли  вниз  друг  за  другом,  пикируя  на
кавалеристов. Один из них ловко на полном ходу соскочил с коня и исчез
между маленькими кучками соломы  или  навоза,  разбросанными  в  поле,
другой кубарем скатился с коня и маленьким  комком  лежал  на  дороге.
Самолеты прошли над людьми и конями. Дорога и поле вздымались  дымками
и пылью, а через две секунды до моего слуха долетела  длинная  очередь
нескольких пулеметов и авиационных пушек. Кони без седоков  бежали  то
по дороге, то сворачивали в стороны и, наконец, сделав  большой  круг,
поскакали к селу.
   Самолеты спикировали еще два раза на реку, откуда слышалась  редкая
перестрелка, и ушли на север. Я вскачь понесся туда,  где  только  что
ехали Ковпак и Анисимов. Доскакав до места, где они спешились, услышал
сзади свист. Круто повернул коня. На копне лежал Ковпак  и  курил.  Он
запахнул полы своей шубы и сказал мне:
   - Кони в село забиглы. Придется тебе самому до Кульбаки добыраться.
Анисимов, гайда в село.
   На оклик Ковпака выполз откуда-то командир батареи. Сильно  хромая,
подошел к нам. Лицо его был поцарапано и все в пыли.
   - Я думав, ты умиешь на ходу скакать с коня, - засмеялся Ковпак.  -
Бачу - "мессеры" на нас идуть, кричу скачи с коня, а вин - бач!
   Теперь я понял, что человек, так ловко спрыгнувший с  коня,  и  был
Ковпак, а кубарем слетевший - Анисимов.
   - До села дойдешь. Ну, пишлы! Катай, Вершыгора,  до  Кульбаки.  Хай
кинчае... Я прийду потим.
   И, поддерживая Анисимова, смеясь, дед заковылял в село.
   Я поехал к реке, где добивали пароход.
   Первый, кого я увидел, был начштаба Кульбаки  Лисица.  Фамилия  эта
действительно  оправдывала  его   повадки   и   характер.   Хитрый   и
пронырливый, он особенно  хорошо  наладил  агентурную  разведку,  умел
допрашивать  пленных,  особенно  полицейских,  которых  сразу   сбивал
с толку, и ловко поставленными вопросами выпытывал все, что  ему  было
необходимо. Я  не  сразу  узнал  его.  Он  был  в  длинном  одеянии  с
неимоверно блестящими пуговицами: не то пальто, не то  сюртук  тонкого
черного сукна.
   - Капитанское, - сказал он мне. - А капитан там,  в  воде  загорае.
Вот документы...
   Мы вошли с ним на палубу судна, кругом были следы  крови,  валялось
несколько трупов.
   Я просматривал документы.  Солдатские  книжки,  толстый  в  хорошем
переплете паспорт "Hoffnung"  ("Надежда")  -  было  вытиснено  на  них
золотом. Взглянул на спасательные круги - там то же слово.
   Пароход, построенный в Германии.
   - Как они его сюда перекинули?  По  кустам,  что  ли?  -  удивлялся
Лисица.
   Действительно,  пароход  недавно  прибыл  из  Германии.  В  судовом
журнале мы видели отметки: "Данциг", "Бжесць над Бугом", "Пинск".
   "Загоравший" в реке был и владельцем и капитаном  "Надежды".  Новый
большой буксир, тянувший против течения три баржи,  он  выбросился  на
берег метрах в трехстах от разрушенного моста у села Довляды. А баржи,
запутавшись в тросах, как большие рыбины  в  сетях,  догорали  посреди
реки. У берега, на отмели, серели, белели, чернели трупы немцев.
   Когда я зашел в штаб Кульбаки, комбат  стоял  у  стола  и  диктовал
донесение Ковпаку о ходе боя.
   Командиры  рот  и  взводов,  писаря  окружили   Кульбаку,   шутили,
смеялись: не прошло еще возбуждение от только что пережитой схватки  с
врагом.
   В хату быстро вошел Москаленко, командир орудия. За  ним  партизаны
вели пленного немца.
   - Между прочим, получить мий трофей - оцього хрыця. Сам  пиймав,  -
важно сказал Москаленко.
   - А чоботы де? - пытливо спросил комбат Кульбака.
   Немец стоял перед ним в опорках на босу ногу.
   Еще у прибрежных ракит Микола снял чоботы с немца и передал  одному
из своих партизан.
   - Чоботы де? - переспросил Москаленко. - В ных же повно воды...  от
вин и сняв их, сушить поставыв...
   Засмеялись  кругом  командиры.  Усмехнулся  комбат.  Я   отошел   с
Москаленко к окну и  стал  расспрашивать  его,  как  он  взял  в  плен
гитлеровца.
   Когда Москаленко закончил стрельбу по пароходам и баржам и отошел в
сторону от пушки,  он  услышал  робкое  восклицание,  доносившееся  из
кустов.
   Тут Москаленко вошел в раж и  стал  в  лицах  показывать  мне,  как
происходило пленение немца.
   - Бачу, а з  корчив  верболоза  пиднялась  палка  и  на  ний  билый
платочек. "Хлопци, неначе хрыць", - кажу тыхенько, а  сам  вытягаю  из
кобуры свий парабель и иду на голос. "Иа стаюса", - лопоче немець.
   -  Хенде  хох!  -  крикнул  Микола  непонятное  слово,  похожее  на
ругательство. - Зброя де?
   - Хенде хох! - вторично гаркнул Микола, вытаращив на меня  глаза  в
штабе Кульбаки.
   Пленный стоял у края стола с посеревшим  от  страха  лицом.  Он  не
сводил глаз с Кульбаки - мужчины высокого роста, плечистого, грузного,
грозного. Когда же Москаленко заорал, он  снова  поднял  руки  кверху,
недоумевая, зачем его вторично берут в плен. Партизаны покатывались со
смеху.
   Немец  заметно  дрожал.  Немного  овладев  собой,  он  стал   перед
Кульбакой навытяжку и, запинаясь, проговорил:
   - ...пан Коль... пак! Я добровольно приходиль плен.
   - Ач, як труситься, собачья душа! - кивнул Кульбака на немца.
   -  То  вин  вас,  товарищ  комбат,  приняв  за  самого  Ковпака,  -
рассмеялся Ленька, ездовой Кульбаки.
   Комбат подошел к немцу.
   - Ось, слухай: я не Ковпак... - и таинственно полушепотом: - Ковпак
на голову выше за мене, вдвичи ширше за мене, а голос як тая труба...
   Стекла халупки дрожали от дружного взрыва хохота.
   Пленный рассказал, что, открывая  пробную  навигацию  6  апреля  на
линии Мозырь - Киев, немцы боялись нападения партизан. Они уже  знали,
что Ковпак пришел на Припять. Для охраны судов послана команда СС.
   Москаленко  вертелся  тут  же  и  мешал  допросу,  но   как   героя
сегодняшнего потопления судов я не выставил его из штаба батальона. Он
был в приподнятом настроении и все еще