товарищи потомки,
                     агитатора,
                               горлана-главаря!

   - О чем шумишь, ярый враг воды сырой? - спросил комиссар, подходя к
нему.
   Зеболов улыбнулся.
   - Да так, о жизни, товарищ комиссар.  Сколько  мужчин  в  Советском
Союзе?
   - Много, Володя, много...
   - Я вот и думаю, что если бы  каждый  здоровый  мужик  убил  одного
немца...
   - Как, сразу, в один день? - засмеялся комиссар.
   - Ну, не в один день, но все же в ближайшее время.
   - А кто снаряды будет делать, патроны?
   Володя молчал.
   - Знаешь, дружище, французы подсчитали еще в прошлую войну, что  на
каждого  солдата,  лежащего  в  окопах,   работают   восемьдесят   два
человека.
   - Восемьдесят два? - удивленно спросил безрукий солдат.
   Комиссар сел рядом с ним и положил ему руку на колено.
   - Так-то, брат. А мужчин без малого сто миллионов, отбрось стариков
и детей, затем делающих снаряды и патроны...
   - Это я все понимаю, но  все-таки  что  было  бы,  если  бы  каждый
мужчина убил немца, одного немца. Ну хотя бы из тех, кто не делает  ни
снарядов, ни патронов?
   - Да пожалей же хоть немцев, кровожадный ты человек. Если бы каждый
убил немца, война кончилась бы на другой же день.
   - Вот видите.
   Они помолчали. Затем  Руднев,  смахнув  набежавшую  тень  тоски,  в
последние дни часто омрачавшей его красивое лицо, повернулся к Володе:
   - Что легче - воевать или переживать войну в тылу?
   - Смотря кому...
   - Ну, допустим, человеку честному и не трусу...
   - Не знаю...
   - А мне кажется, что во время войны для человека самое легкое  дело
быть на фронте.
   - Ну да? - криво усмехнулся Володя.
   Руднев, казалось, не слышал его и продолжал:
   - От войны страдают больше всего: из вещей - стекла, из животных  -
лошади, а из людей - женщины и труженики тыла. Да, вот эти восемьдесят
два человека,  работающие  на  каждого  из  нас...  Мать,  у   которой
трое-пятеро детей голодают, а она с утра до ночи делает тебе  патроны,
хлеб, гимнастерку, это герой, перед которым ты должен стать на колени,
Володя. И ничем, никаким своим военным  героизмом  ты  не  поднимешься
выше ее... В чем наш военный  подвиг?  Научиться  не  бояться  смерти,
привыкнуть к мысли о том, что тебя могут убить, уметь перенести  боль,
боль ранения - вот ты и герой. Душа у тебя чиста.  Ты  воин - защитник
родины, на тебя вся страна смотрит, на тебя делают  патроны,  на  тебя
работают ученые, за тебя молятся старушки...
   - Нужны мне их молитвы...
   - Нужны или нет, а это так... Эх, если бы  можно  было  никогда  не
воевать, не содержать этих дорогостоящих армий и не тратить золото  на
награды героям... И чтобы  самые  храбрые  люди  были  эпроновцы...  и
милиционеры.
   Володя угрюмо молчал.
   - Или если бы можно было воевать  без  этого  чувства  долга  перед
тылом, который все  отдает  тебе,  последний  кусок  хлеба,  железа  и
тяжелый, изнурительный труд. Не будь этого, я  согласен  воевать  хоть
всю жизнь. Война - если  только  эта  война  справедливая  -  закаляет
характер,  соскабливает  грязь  себялюбия,  обмана   и   угодничества,
вырабатывает волю, учит ценить жизнь.
   - Ценить жизнь?..
   Володя вскочил с пенька, изумленно глядя на комиссара.
   - Да, да, только то, что  можно  потерять  каждый  миг,  становится
бесценным... Да, можно было бы воевать  всю  жизнь,  если  бы  не  это
неловкое чувство перед теми восемьюдесятью человеками, за счет которых
ты чувствуешь себя героем... Чувство долгА и дОлга...
   - Как это долгА и дОлга?
   - Ну, долгА, вины то есть. Я все время как бы виноват перед ними...
   - Вы виноваты, товарищ комиссар! Семен Васильевич!  Да  бросьте  вы
меня разыгрывать...
   У Зеболова на глазах блестели слезы.
   - Нет, я не разыгрываю тебя, Володя, милый ты мой солдат... -  тихо
и печально сказал Руднев. Он стоял, опершись  плечом  о  ствол  старой
сосны, перед безруким автоматчиком.
   Я  тихо  отошел  в  сторону.  Было   неловко   за   мое   невольное
подслушивание, радостно, что я слышал этот разговор. И я подумал: "Вот
какими должны быть те, у кого в руках тысячи человеческих жизней..."


30

   На второй день стоянки недалеко от Долгого  Леса  я  нашел  большой
выгон, пригодный для посадочной площадки. Песчаная  почва  уже  успела
подсохнуть, грунт был твердый. Смущало меня одно обстоятельство: рядом
с выгоном были карьеры, где добывали камень.  Они  представляли  собою
глубокие ямы, выбитые динамитом. Зазевайся летчик и посади самолет  не
точно в указанном кострами месте - от машины не  собрать  и  винтиков.
Ковпак, как всегда решительный в таких случаях, приказал  подготовлять
площадку, а сам дал  радиограмму  с  координатами.  Все  же,  опасаясь
соседства карьеров, я собрал все имевшиеся электрофонари с красными  и
зелеными шторками и расставил по краям поля сигнальщиков,  указывающих
дополнительно границы посадочной площадки. Была она немного  поката  в
одну сторону, немного тесновата, но в общем хороша.
   В первый вечер мы не слишком надеялись на  прибытие  самолетов,  но
все же для очистки  совести  зажгли  костры,  так  через  часок  после
наступления темноты. Дежурила  шестая  рота,  натренированная  в  этом
деле. Не успели еще завязаться бесконечные разговоры у костров, как мы
услышали рокот моторов.
   - Не может быть, чтобы в первую ночь, да еще так  рано!  -  заметил
комроты майор Дегтев.
   - Немец проходящий, - сказал Деянов, позевывая.
   - Вот он тебе, проходя,  сбросит  полтонку,  -  с  тревогой  сказал
кто-то из темноты.
   - Ага, - шептал Деянов, задирая голову к звездам и напрягая слух. -
Разворачивается.
   От костров стали одна за другой  отделяться  фигуры  и  исчезать  в
темноте.
   Бойцы шестой, не особенно боевой роты уже не раз получали  бомбовые
гостинцы во время своих бесконечных дежурств.
   В небе машина делала круг над  нами,  заходя  где-то  над  лесом  и
снижаясь.
   - Гасить костры! - скомандовал майор Дегтев.
   Но  у  костров  уже  почти  никого  не  было.  Один-два   смельчака
попытались  выполнить  команду,  однако  огромные  поленья  еще   ярче
вспыхивали оттого, что их шевелили, а вверх летели искры.
   Самолет шел прямо на костры, резко снижаясь, почти пикируя.
   "Почему так тихо?" - думал я, готовый броситься в карьеры, где было
меньше шансов угодить под осколки. И вдруг,  сразу  выключив  мотор  и
включив две фары, машина пошла на костры. Теперь ясно:  это  "Дуглас"!
Сейчас он, как обычно, пройдет на  бреющем  над  кострами  и  осмотрит
площадку, а пока будет делать заход,  я  успею  собрать  разбежавшихся
людей.
   "Надо осветить карьеры и выпустить две  белые  ракеты".  Я  заорал:
"Все по местам!" - и выбежал  на  поле  в  тот  момент,  когда  машина
подходила к первому костру.
   Вдруг сразу за костром "Дуглас" подпрыгнул раз - сильно,  другой  -
меньше, и, тормозя, взревели моторы. Пока я стоял в недоумении, машина
уже бежала прямо на  меня,  замедляя  ход.  Не  успели  найти  красную
ракету, чтоб предупредить (это все равно было бы поздно), как  самолет
затормозил метрах в двадцати от  меня  и,  постояв  несколько  секунд,
деловито стал разворачиваться в сторону  крайнего  костра,  освобождая
посадочную площадку.
   - Лунц, щоб я вмер, Лунц! -  услышал  я  сзади  восторженный  голос
Ковпака. Дед лежал на земле, подстелив свою мадьярскую шубу. Я его  не
заметил.
   - Да, похоже, - и я подбежал к самолету.
   Выключив  моторы,  из  кабины  стали  вылезать   люди   в   меховых
комбинезонах. Это был действительно Лунц.
   Когда улеглось  первое  волнение,  были  произнесены  первые  слова
приветствий, Ковпак крепко потряс руку Лунцу,  а  затем  отвел  его  в
сторону, очевидно желая, чтобы не слышали его подчиненные.
   - Сам садыв машину?
   - Сам.
   - А чого не раздывывся?
   - А что?
   - Все летчики первый раз раздывляются, а потом...
   - А что там увидишь? Это так, для очистки совести...
   - А що, хиба летчик свою смерть николы не бачыть?..
   - Правильно. А кроме того, у нас  с  вами  уговор:  если  вы  даете
радиограмму, значит, машину садить можно...
   Ковпак молчал. К ним подошел Руднев.
   - Семен Васильевич, от товарищ Лунц до нас прилетив...
   - Вижу! Хорошо сели, товарищ. Только очень уж неожиданно...
   - Доверяю вам. Такой уговор. Все равно ночью садишься вслепую.
   - Доверие - большое дело. Надо чувствовать плечо соседа, с  которым
лежишь в цепи, идешь в атаку...
   - Так це ж в пехоти, Семен! А то ж авиация, все равно, що кавалерия
або матросня. Так у нас було в ту войну.
   - А в эту иначе, товарищ Ковпак, - серьезно ответил Лунц.
   "Да, надо чувствовать локоть товарища", - думал я всегда, вспоминая
эту посадку Лунца.
   На следующий день немцы повели наступление.  То  ли  их  раздразнил
Павловский своей "хозяйственной операцией", то ли пронюхали о  посадке
самолета в степи, но на села, занятые нами, наступало  несколько  рот,
подброшенных на машинах из Чернобыля и Овруча. Мы дали бой.  Нам  надо
было удержать выгон еще хотя бы на эту ночь.  Лунц  вчера  прилетал  в
разведку, на сегодня нам обещали три машины с посадкой.  Это  значило,
что человек пятьдесят раненых полетят  на  Большую  землю.  Правда,  в
результате этого боя мы имели еще на одну машину раненых, но  площадку
удержали.
   Последней  машиной  улетел  в  Москву  Коробов.   Мне   было   жаль
расставаться с этим смелым корреспондентом. Но я понимал,  что  больше
ему у нас делать нечего... Какая корысть, если он сломит  у  нас  шею?
Может быть, многие из нас погибнут, а он расскажет о нас.
   - Будь здоров, Леша!
   - Ты что печален, Петрович? - участливо спрашивал он.
   - Да так...
   - В Москву хочется?
   - Конечно. Но я не об этом...
   - Ну, брось, все будет в порядке.
   - Письмо передай.
   - Завтра утром буду у твоих, поцелую Женьку...
   Вдалеке в звездное небо взлетали трассы  пулеметных  очередей.  Это
перестреливались немецкое оцепление и наша оборона.
   - Как думаешь, сможет Лунц набрать высоту? - спросил я Коробова.
   - Нет, конечно. Проскочим на бреющем. Не успеют изготовиться.
   Замолчали. Я вспомнил  о  наших  мечтах,  о  проекте,  который  вез
Коробов в Москву.
   Прощаясь у самолета Лунца, я пожал ему еще раз руку  и  отвернулся.
На сердце было невесело.
   - Да что ты, Петрович?
   - Да так, Леша!
   Взревели моторы. Корреспондент "Правды" скрылся в люке. Меня ветром
отбросило в сторону.
   Вздымая пыль, машина Лунца на бреющем ушла на восток.
   Еще через минуту небо в той стороне рассекли снопы огненных нитей.
   Мы ждали, не услышим ли взрывов и не полыхнет ли в небо огонь.
   Трассы потухали, горели звезды, наступила тишина.
   - Пролетив,  -  вздохнул  Ковпак.  Затем  еще  раз  прислушался  и,
вывернув руку тыльной стороной,  глянул  на  светящийся  циферблат.  -
Можно снимать оборону.
   Во все стороны разлетелись связные с приказом Базымы.
   Мы уходили в леса.


31

   По всему чувствовалось, что командование считало рейд законченным и
подыскало базу для организации нового аэродрома.
   На восток от нас была Припять, на запад - Овруч, железная дорога на
Мозырь и бесконечные леса и болота, полностью очищенные  от  немцев  и
полиции. На сотни километров вокруг здесь хозяйничали партизаны.
   Отряды и соединения Сабурова,  Маликова,  Бегмы  и  других  вожаков
навели там свой порядок. Заканчивающийся сейчас рейд как  бы  расширял
этот  край.  Соединение  Ковпака  обошло  партизанский  район  на  сто
пятьдесят - двести километров дальше внешней  окружности  партизанской
зоны.
   Мы проходили по местности, где  уже  была  подготовлена  почва  для
партизанских дел - подпольными  организациями  и  бурлившим  в  народе
сочувствием. В немногих  точках  нашего  пути  побывали  разведчики  и
диверсанты осевших в лесах соединений, но  они  проходили  тайком,  по
ночам. Где-то  поближе  к  матери  городов  русских,  в   Дымере   или
Пуще-Водице, подпольно работали коммунисты  и  комсомольцы,  державшие
связь с Могилой. Нити к ним вели через  Иванков.  Поэтому  и  пошла  в
Иванков Маруся, связавшая нас с  отрядом  Могилы  и  предупредившая  о
минных полях.
   Из Долгого Леса, в ту же  ночь  как  улетел  Лунц,  мы  форсировали
последнюю  шоссейку  Гомель  -  Овруч.  За  шоссейкой  уже  начиналось
Полесье. Шоссе почему-то охранялось: днем патрулировали бронемашины, а
в крупных населенных пунктах стояли гарнизоны,  иногда  до  роты.  Это
показалось мне странным. Шоссе не  имело  значения,  потому  что  мост
через Припять был под корень взорван нашими войсками при отступлении в
1941 году. Никаких попыток наладить мост или понтон со стороны  немцев
не отмечалось. Шоссе шло от Овруча до Припяти и там, у  села  Довляды,
обрывалось. Оно заросло травой и бурьяном и  походило  на  мостовую  в
захолустных городках.
   Но почему же такая охрана? Непонятно...
   Отойдя   от   шоссе   на   север    километров    двенадцать,    мы
расквартировались  в  большом  селе   Мухоеды.   Чтобы   увериться   в
безопасности стоянки, провели ближнюю разведку. Сразу же  выслал  я  и
дальнюю - на Припять.  Хотелось  раскрыть,  понять  причины  странного
поведения немцев на шоссе.  До  Овруча  разведчики  не  дошли.  Группа
вернулась с полдороги, имея двух раненых.
   В  Довляды  был  послан  Антон  Петрович  Землянко.   Фельдшер   по
образованию, он не пожелал  работать  по  своей  специальности  и  был
командиром отделения  главразведки  во  взводе  лейтенанта  Гапоненко.
(Вторым  отделением  у  Гапоненко  командовал  Володя  Лапин.)   Антон
Петрович, так звали его  в  разведке,  отличался  пытливостью,  верным
глазом и удивительной молчаливостью. Вначале я пытался получать у него
сведения обычным путем, как у всех  разведывательных  командиров:  они
являлись ко  мне  прямо  с  разведки  и  докладывали  устно  все,  что
удавалось разузнать интересного; я  на  ходу  делал  заметки,  задавал
вопросы. Отдохнув, разведчик писал  подробное  донесение.  Доклады  же
Антона Петровича как-то не удавались.  Он  являлся  ко  мне  и  упорно
молчал. Вначале он производил впечатление  человека,  не  выполнившего
задания. Лишь немного привыкнув к нему, я  понял,  что  немногословные
его сообщения добывались с большим трудом и были ценнее, чем  болтовня
иных словоохотливых разведчиков.  Часто  случалось  так,  что  хлопцам
ничего не удавалось увидеть самим и сведения  они  получали  только  у
мирных жителей. В таких сведениях  мы  тоже  нуждались,  но  эти  были
скорее черновые данные для начала разведки, а не  те  наиболее  важные
черты портрета врага, узнав которые командир  принимает  решение.  Для
этого требовались точность, факты и их понимание. Но что было делать с
Антоном Петровичем, когда он просто молчал?
   Наконец я нашел к нему подход.
   Обычно, возвращаясь из  разведки,  он  распускал  у  моей  квартиры
разведчиков по домам, и я  слышал  его  голос:  "Зайду..."  -  дальше,
очевидно, следовал жест, указывающий, куда зайдет, зачем и на  сколько
времени. Хлопцы понимали его с полуслова.
   Затем фельдшер входил ко мне, становился у порога хаты, вытянувшись
и взяв под козырек кепки, произносил: "Явился..." и тыкал  пальцем  на
циферблат больших карманных часов ЗИМ,  переделанных  на  ручные.  Это
должно было означать: "прибыл в положенный срок". Затем  он  кашлял  -
удовлетворенно, смущенно или вопросительно. Это тоже много значило.  Я
уже привык к этой манере и тоже молча подавал ему чистый лист  бумаги.
Землянко садился к свету и  писал.  Рапорт  его  тоже  не  походил  на
обычные  рапорты,  начинавшиеся  словами:   "Настоящим   доношу,   что
разведывательное отделение, выполняя ваше задание, достигло и т.д..."
   Цидула Антона  Петровича  разделялась  на  пункты:  первым  стояло:
/видел/... и шли  сухие  факты,  цифры,  перечисления.  И  можно  было
ручаться, что там было написано лишь то,  что  он  видел  собственными
глазами. А видеть он умел. Второй пункт  гласил:  /думаю/...  Это  был
краткий вывод из всего  предыдущего.  Если  речь  шла  о  передвижении
войск, то куда  и  откуда,  расчет  времени;  если  об  оборонительных
сооружениях, то об их назначении и т.д.  Третий  пункт  совсем  не  по
форме. Он носил заглавие: /хлопцы говорят/...  Вот  тут  в  нескольких
фразах  укладывались  сведения,  добытые   устным   опросом   жителей,
лесников:  эту  часть  разведки  выполняли  хлопцы  из  его  отделения
(основную часть разведки он всегда вел  сам).  На  обратном  пути  ему
передавали слухи, бабьи сплетни и стариковские мудрые заключения -  их
тоже обязан знать и понимать разведчик, - а заодно  подкармливали  его
салом, хлебом или огурцами, добытыми в процессе этих собеседований.
   Вернувшись из разведки в Довляды, Антон Петрович  вошел  с  обычным
докладом.
   -  Явился...  с  Припяти,  -  добавил  он.  Циферблат  сегодня   не
фигурировал. Отправляя людей в дальнюю разведку, я  не  ставил  точных
сроков возвращения, предупреждая лишь, сколько суток могут они пробыть
в поисках и куда им следует явиться. На это задание  Землянко  получил
трое суток; вернулся же он на пятые.
   - Почему задержался, Антон Петрович? - спросил я, подавая бумагу.
   - На тот берег переправлялся.
   - Зачем?!
   - Узнать. Шоссе... Есть ли там охрана.
   - Ну?
   - Охраны нет...
   - Интересно...
   - Очень даже интересно...
   - Значит, шоссе охраняется только до реки?
   - Точно.
   Я, удивленный этим необычным потоком слов, смотрел и ждал, что  еще
скажет мне Антон Петрович.
   - Потом по берегу пошел. Вверх.
   - Куда?
   - До Юрович...
   Я взглянул на карту - до Юрович по прямой было  не  менее  тридцати
пяти километров. Да тридцать  пять  обратно.  Теперь  понятно,  почему
Землянко задержался. Я ждал дальнейших объяснений, но словоохотливость
его исчезла. Примостившись у лампы,  он  писал.  Я  глянул  через  его
плечо.
   "/Видел/, - написал разведчик и, подумав, добавил:  -  /сам.  Немцы
моста в Довлядах не строят. Нет даже  подвоза  леса.  Дорогу  охраняют
сильно.  Патрули  по  шоссе  -  через  каждые  два  часа.  Бронемашина
курсирует два раза в день. Пошел по реке  вверх.  Везде  идут  работы.
Установлены бакены, где остались старые -  покрасили.  Взяли  на  учет
всех бакенщиков и лоцманов. Выдают им паек - два пуда в месяц/".
   - Неужели готовятся к навигации?
   Он взглянул на меня и снова склонился над бумагой:
   "/Думаю. Через неделю начнется навигация на Припяти... и, наверное,
на Днепре.../"
   Через несколько минут,  дождавшись,  пока  Землянко  закончил  свой
немногословный рапорт, я пошел к командованию.  Руднев  прочел  рапорт
молча, а затем передал Ковпаку. К  моему  немалому  удивлению,  Ковпак
сразу уж увлекся возможностью разгромить немцев на воде.
   Мне было приказано немедленно снарядить  контрольные  разведки,  и,
пока я выполнял это распоряжение, у  командиров  уже,  видимо,  созрел
план действий. Я застал Ковпака, Руднева и  Базыму  за  картой.  Карта
была необычной по масштабу  и  размерам.  Вся  Украина,  Белоруссия  и
Польша лежали на столе: бассейны  Вислы,  Западного  Буга,  Припяти  и
Днепра. Внимательно вглядевшись в  голубые  вены  рек,  я  уловил  ход
мыслей Руднева и Ковпака и понял до конца, какое открытие сделал Антон
Петрович. Мы находились вблизи водной коммуникации, связывающей  Вислу
с Днепром, Черное море - с Балтийским, Украину - с Польшей и Восточной
Пруссией. Давно был построен Днепро-Бугский канал. Смутно  вспомнились
уроки географии и выветрившиеся  из  памяти  за  ненадобностью  слова:
Королевский канал соединяет  Балтийское  море  с  Черным.  Это  старый
водный путь "из Варяг в Греки"... Но сейчас карта ясно говорила нам: с
Вислы через Буг до Бреста, а дальше  по  каналу  вдоль  реки  Пины  до
Пинска и дальше по Припяти  до  Днепра  могли  идти  речные  пароходы,
баржи, флотилии и перевозить грузы,  войска,  боеприпасы,  хлеб.  Если
сведения Землянко  верны  -  а  мы