до
рассвета  разведчики.  Спросонья  я  не  сразу  понял,   о   чем   они
докладывали. Быстрый разговор Лапина, перебиваемый фразами  и  руганью
Володи Зеболова, их торопливые жесты и взволнованный вид этих видавших
виды хлопцев навели меня на мысль, что где-то, обойдя наши заставы,  к
нам прорвались немцы. Не дожидаясь конца доклада, я крикнул часовому:
   - Найди дежурного, и пусть разбудит Базыму! Есть важные данные.
   - А командира и комиссара тоже будить?
   - Не надо, - сказал Зеболов. - Вы лучше послушайте  нас  до  конца,
товарищ подполковник.
   И  они,  немного  успокоившись,   стали   рассказывать.   Население
окрестных  районов  смешанное.  С  давних  времен  живут  тут  поляки,
украинцы и  евреи.  Изредка  встречаются  чисто  польские  села,  чаще
украинские, а больше народ живет вперемешку. Сегодня ночью в  одну  из
небольших польских деревушек, лесной хуторок в тридцать хат, ворвалась
группа  в  полсотни  вооруженных  людей.  Неизвестные  окружили  село,
выставили посты, а  затем  стали  подряд  ходить  из  хаты  в  хату  и
уничтожать жителей. Не расстрел, не казнь, а зверское уничтожение.  Не
выстрелами, а дубовыми  кольями  по  голове,  топорами.  Всех  мужчин,
стариков,  женщин,  детей.  Затем,   видимо   опьянев   от   крови   и
бессмысленного убийства, стали пытать  свои  жертвы.  Резали,  кололи,
душили. Имея порядочный  стаж  войны  и  зная  хорошо  стиль  немецких
карателей, я все же не верил до конца рассказу разведчиков.  Такого  я
еще не встречал.
   - Да вы, хлопцы, постойте! Может, вам набрехал кто со страху?
   - Какое набрехал! - торопился досказать Лапин. -  Мы  сами  в  этом
селе были. Когда подъезжали на санках, их постовой выстрелил два  раза
из винтовки. Мы резанули из автоматов.  Сразу  в  селе  шум  поднялся,
несколько выстрелов было, но не по нас, а затем собака залаяла, и  все
затихло. Лишь слышно: какая-то баба голосит и причитает. Мы  тихонько,
огородами, пробрались и своими глазами все видели.
   Все как есть.
   - Рассказывайте все по порядку. Все, что вы там увидели.
   В хату вошел Базыма. Он на ходу надевал  ватный  пиджак,  а  войдя,
вынул из кармана гимнастерки и надел на нос очки. Я молча показал  ему
на разведчиков.
   Они снова сбивчиво, торопясь и волнуясь, стали рассказывать. Понять
я снова толком ничего не мог.
   - А что за люди там в санках у ворот штаба? Детишки  какие-то?..  -
спросил Григорий Яковлевич.
   - Так  они  же.  Те,  что  остались  из  польской  деревушки.  Всех
остальных вырезали. И старых и малых.
   - Да кто же? Говорите вы толком, ребята...
   - А если мы и сами толком не знаем?.. - удивился  Лапин,  привыкший
меня видеть более спокойным, чем сегодня.
   - Ну, что рассказывают эти ваши пассажиры? Говорили вы о чем-нибудь
по дороге? Давай их сюда, - скомандовал Базыма.
   Пока Лапин ходил по улице, Володя Зеболов объяснял нам:
   - У них тоже мало толку добьешься. Только зубами  цокают,  да  все:
"Проше пана, да проше пана". Чудно даже. Единственно,  что  я  от  них
слыхал, что главного этой  банды  резунов  зовут  Сашкой.  Как  сказал
"Сашко", так дети ревмя ревуть... Вот сами увидите.
   - Всех давать или по одному? - кричал в сенях Лапин.
   - Потише ты, потише, - зашикал на него Базыма.
   Хозяева дома сгрудились у дверей горенки,  и  я  заметил,  что  при
имени "Сашко" у них тоже расширились глаза, а детишки стали  испуганно
жаться к коленям матери.
   Наконец, подталкиваемые Лапиным, вошли  неизвестные  жители  лесной
деревушки. Их было четверо: старик лет шестидесяти, молодая женщина  и
двое детей. Действительно, они дрожали. Может, от страха  или  холода.
Одежда на них была  легкая,  наспех  наброшенная  на  полуголое  тело.
Видимо, они были захвачены врасплох, среди сна, как захватывает  людей
пожар, внезапно вспыхнувший в их доме после полуночи.
   -  Папаша,  заходите.  Садитесь,  папаша,  -   пододвинул   старику
табуретку Базыма.
   - Проше пана, - отвечал  старик.  -  Проше  пана,  я  тутай,  тутай
постою, - и он прислонился к косяку двери.
   К другому прислонилась женщина, положив руки на  плечи  мальчику  и
девочке. Она молчала. Дети были одного роста, лет восьми-девяти, очень
похожие друг на друга, может быть близнецы.
   - Папаша, расскажите, что было у вас в деревне? - попросил Базыма.
   - Проше пана, те паночки  все  видзели,  паны  про  все  може  пану
оповядать, - указывал он на разведчиков.
   - А может, пан сам нам расскажет? - попросил я его.
   - Проше паночка, нех паночек выбача...
   Старик долго бормотал что-то невразумительное. Половина  слов  была
"проше пана", а остальные слова были непонятны. Тогда мы обратились  к
женщине. Но она молчала. Лишь когда я внимательно посмотрел на нее, на
ее остановившиеся глаза, на бледное лицо с крупными каплями пота, -  я
увидел:  это  была  сумасшедшая  или  во  всяком  случае   человек   с
парализованными волей и чувствами. Она механически судорожной  хваткой
держалась за плечи детей и, вперив безжизненный взгляд куда-то  поверх
нас, молчала. Мы еще раз попытались что-то спросить у нее.
   - Проше панов, то есть цурка моя. Цурка, а то - то ее дзятки.
   Дочь молчала.
   Мальчик, до сих пор смотревший на нас  широко  раскрытыми  глазами,
вдруг заговорил:
   - Воны вошли в хату и  сразу  стали  ойцу  нашему  руки  крутить...
"Говори, мазурска морда, где золото?.."
   - И у татка косточки трещат, а мы плачем... - сказала девочка.
   - Потом один взял секиру и голову ему порубал.
   - Ага, а потом стали всех бить, и мучить, и рубать.
   - А остатней душили бабуню на печи...
   Дети наперебой стали рассказывать  нам  подробности  этой  страшной
картины.  Говорили  по-детски,  просто,  может  до  конца  не  понимая
ужасного смысла своего рассказа. Они с детской бесстрастностью,  какой
не может быть и у самого справедливого суда, говорили только о фактах.
   - А как же вы сами живы остались? - вырвалось у Базымы.
   - А на дворе  стрел  начался,  и  они  быстро  выбежали  на  улицу.
Последним бег Сашко, он нашу Броню из пистоля забил...
   - А мы живы зостались, з мамкою. Мы под лужко сховались...
   - А потом ваши, он они, в хату зайшли и нас найшли...
   - Так, так, проше пана, так было. Дзятки правду мувили, - прошамкал
старик.
   Женщина все молчала. Казалось, она слыхала лишь голоса своих детей,
но смысл их страшного рассказа не возбудил в ней никаких чувств.
   Я разослал дополнительные разведгруппы, а Базыма забрал  поляков  в
штаб и занялся устройством их быта.
   Когда утром я доложил о ночном происшествии Ковпаку и Рудневу,  они
потребовали от меня разведать эту странную и не совсем понятную  своей
бессмысленной жестокостью резню.
   Я  вместе  с  разведчиками  выехал  в   село   на   место   ночного
происшествия. Картина  ночного  налета  была  еще  ужаснее  при  ярком
солнечном свете.
   В первой избе, в которую мы  вошли,  лежало  семь  трупов.  Входная
дверь была открыта. В сенях, перегнувшись гибким девичьим станом через
высокий порог, лежала лицом кверху  девушка  лет  пятнадцати  в  одной
ночной сорочке. Туловище было в  горнице,  а  голова  свисала  на  пол
сеней.  Солнечный  луч  позолотил   распустившиеся   светло-каштановые
волосы, а голубые глаза были открыты и смотрели на улицу, на мир,  над
которым веселилось яркое солнце. Из раскрытых губ по щеке стекала, уже
затвердевшая на утреннем заморозке, струйка  крови.  В  хате  вповалку
лежали взрослые и дети. У некоторых были  раздроблены  черепа,  и  лиц
нельзя было рассмотреть, у других перерезаны шеи. На печи - совершенно
черная и без следов крови древняя старуха со следами веревки  на  шее.
Веревка, обмотанная вокруг качалки, валялась тут же. Когда я  поспешно
уходил из дома,  представлявшего  семейный  гроб,  увидел  на  щеколде
наружной двери пучок длинных волос. Они запутались в ручке и трепетали
под дуновением предвесеннего ветра навстречу солнцу.
   В других домах повторялась та же картина.
   Все это было слишком ужасно, чтобы  я  мог  что-либо  понять.  Одно
очевидно: движимые какой-то страстью к уничтожению  и  убийству,  люди
потеряли облик человеческий  и  бесцельно,  как  волк,  ворвавшийся  в
овчарню, влекомые одним  бешенством,  одной  жаждой  крови,  смерти  и
крови, устроили эту резню.
   Лишь собрав все сведения, которые можно было добыть от перепуганных
до полусмерти  ночным  происшествием  жителей  окрестных  польских   и
украинских деревень, и  специально  разослав  разведчиков  под  Сарны,
удалось немного распутать это страшное и гнусное дело.
   До того, как мы подошли к Сарнам из-за Днепра, и  после,  когда  мы
устроили "Сарнский крест", в гестапо работал сын  владимирецкого  попа
по имени Сашко.  Был  он  молод,  красив  и  жесток.  Вначале  работал
переводчиком, а  затем,  выдвинувшись  своим  жестоким  и  придирчивым
отношением к населению, расстрелами евреев, -  сделался  чем-то  вроде
следователя и палача.
   Но... вскоре после "Сарнского креста" Сашко из гестапо уволили.  Не
выгнали, не арестовали, а уволили. Очевидно, этот  факт  был  событием
немаловажным, так как сарнское гестапо  поспешило  уведомить  об  этом
население городка и окрестных сел. Был издан, отпечатан и расклеен  на
заборах специальный приказ об увольнении сотрудника Сашко,  тогда  как
обычно не угодивших им холуев гестаповцы  имели  привычку  выбрасывать
просто пинком ноги. Что  дальше  показалось  странным,  это  то,  что,
увольняя Сашко, гестаповцы "забыли"  отнять  у  него  оружие:  кортик,
парабеллум, автомат.
   А когда через  месяц  Сашко  появился  во  главе  банды  человек  в
пятьдесят - шестьдесят, из которых половина  тоже  была  "уволена"  из
полиции, а другая половина набрана из уголовников, - банды, объявившей
борьбу за "самостийну Украину", якобы против немцев, а на  самом  деле
начавшей резню  польского  населения,  дело  начало  проясняться.  Как
узнали мы позже, эта провокация была не единственной. В те же  дни  из
Ровно, Луцка,  Владимир-Волынска,  Дубно  и  других  центров  Западной
Украины по сигналу своего руководства ушли многие националисты, дотоле
верой и правдой служившие немцам в гестапо, полиции, жандармерии. Ушли
в леса, на весь мир разгласив свое желание  бить  немцев.  Немцев  они
били на словах и в декларациях, в листовках, на одной из них оказалась
даже виза немецкой типографии в Луцке. А  на  деле  занимались  резней
мирных поляков.
   Естественно, что мирное население обратилось  к  немецким  властям,
умоляя защитить их от этого произвола.  И  немецкие  власти  в  разных
городах, областях отвечали слово в слово одно и то же: "Войска  у  нас
все заняты на фронте. Единственно, чем мы можем помочь вам, - это дать
оружие. Защищайтесь сами. Но дадим оружие  при  условии,  если  поляки
поступят в полицию и наденут форму шуцманов".
   Немцы не смогли разбить нас в отместку за "Сарнский крест", но  они
сделали выводы. Как и подобало гестаповцам, они стали бороться  против
грозно  нараставшего  партизанского   движения   методом   провокации,
разжиганием национальных конфликтов.
   Трагедия лесной польской деревушки потрясла нас всех - и командиров
и рядовых партизан.
   За весну и лето сорок третьего года мы встречались с явлением резни
мирного населения фашистско-националистическими бандитами. Идет  ночью
колонна, разведчики впереди, и вдруг автоматные выстрелы вспыхивают на
несколько секунд, а затем жители выбегают к нам и встречают, как своих
избавителей. А иногда мы приходим поздно...
   Один раз мы спасаем польскую деревушку от украинских националистов,
другой - украинцев от польских полицаев... Не все ли равно?
   Одно только типично для тех и других: ни разу ни те, ни  другие  не
оказали нам вооруженного сопротивления.
   Как шакалы по следам крупного зверя, так  и  эта  мразь  ходила  по
кровавым тропам немецкого фашизма  и  делала  свое  шакалье  дело.  И,
подобно шакалам, бежала при  первом  чувствительном  ударе  палкой  по
хребту. А затем снова нападала из-за угла.


17

   Весна пришла ветрами.
   Она шумела в столетних парках польских  магнатов,  а  на  несколько
десятков метров выше  верхушек  деревьев  гудели  самолеты  с  черными
крестами. Они шли на восток,  юго-восток,  груженные  боеприпасами,  а
обратно везли раненых, штабных офицеров  и  несостоявшихся  владельцев
совхозов и колхозов Украины, Дона и Кубани.
   Весна пришла буйными ветрами.
   Далеко на востоке наступала Красная Армия.
   Далеко ли?
   Уже далеко от Сталинграда шли бои. Уже перемахнули полки,  дивизии,
армии Дон, Донец, взяли Харьков, Курск.
   Весна шла буйными, порывистыми ветрами, гнала с востока  изорванные
в клочья облака, а под ними сновали  обезумевшие  самолеты  с  черными
крестами на крыльях.
   Шоссейными  дорогами,  асфальтом  из  Житомира  на  Ровно,  старыми
украинскими шляхами Подолии и Волыни ехали, шли толпы, колонны, обозы.
Вот оно:  докатилось  и  до  нас  эхо  Сталинградской  битвы.  Ошметки
разбитых  под  Воронежем  итальянских  дивизий,  венгерские   бригады,
румынские полки, понюхавшие под Краснодаром русского пороха, шли  они,
позабыв о Кавказе и Волге. Шли оборванные, усталые, с  тупой  пугливой
мыслью, с растерянным, бегающим взглядом попавшегося воришки. Куда? До
матки! До матки, домница, до матки, сеньора, до  матки.  И  выменивали
оружие на хлеб. Винтовку за краюху, пистолет за  буханку,  пулемет  за
миску вареников.  Вот  как  оно  звучало,  эхо  Сталинградской  битвы,
докатившись до Житомира, Ровно и Шепетовки.
   Весна шла ветрами и с юга и с востока. Они гнули  непокорные  кроны
старых лип, тополей  и  берестов;  они  прижимали  к  земле  самолеты,
меченные черными крестами; они гнали в спину, надувая  паруса  желтых,
зеленых и коричневых шинелей. Ветры свистели в  проводах,  завывали  в
трубах  хат,  смертельным  воем  напоминая  вассалам  о  близком   дне
возмездия.
   Весна донесла к нам буйными ветрами эхо Сталинградской битвы.
   Разведчики, ходившие в дальние поиски и достигавшие Ровно, Дубно  и
Ковеля, приносили радостные вести.
   По дорогам Правобережья  шло  отступление.  Пока  отступали  только
разбитые мадьярские,  итальянские  и  румынские  части,  шли  обозы  с
каким-то скарбом; уходили с награбленным имуществом полицаи Курской  и
Харьковской областей, да на машинах проносились коменданты, ландвирты,
сельхозкомиссары, гебитскомиссары, забежавшие дальше всех на восток, а
сейчас вдруг горячо желавшие забежать как можно дальше на запад.
   В ночь на 19 февраля мы заняли село Большой Стыдень.  Разведчики  и
конный взвод под  предводительством  Саши  Ленкина  ворвались  в  него
первыми. Центральная улица оказалась хорошо  вымощенной,  с  каменными
плитами тротуаров по бокам. Когда в село  въехали  мы  с  Коробовым  и
копыта наших лошадей зацокали  по  камням,  перестрелка  уже  затихла.
Иногда она вспыхивала по бокам и сзади нас - это разведчики гоняли  по
огородам жандармерию и полицаев. Улицы  чернели,  снег  уже  стаял  по
дорогам, но поля и  огороды  были  сплошь  белыми.  Это  и  заставляло
полицаев Большого Стыдня бегать по огородам,  хотя  снег  и  резал  их
босые ноги,  но  зато  он  был  хорошим  маскирующим  фоном,  так  как
большинство их выбежало из помещений в одном белье.
   Все же очистка села с таким деликатным названием заняла у нас около
часа. Колонна подтянулась, и голова обоза начала втягиваться  в  село.
До утра было недалеко, и мы, посоветовавшись  с  Войцеховичем,  решили
становиться на дневку.
   Уже  когда  по  селу  рыскали  квартирьеры,  мы   узнали   новость:
оказывается, мы задумали стоянку в районном центре.
   Так вот почему здесь столько жандармерии и полиции! И тротуары... и
бургомистр.
   Бургомистра прислал  мне  в  подарок  в  начале  перепалки  Ленкин.
Толстого господина, замотанного в несколько шарфов, провели мимо меня,
и я приказал поместить его в самый крепкий сарай.
   Комиссар, узнав о нашем безрассудном решении, отменять его не стал,
но все же поругал порядком.
   - Придется принимать бой. Не может быть, чтобы немцы оставили нас в
покое в райцентре. Сами заварили кашу, сами и  поезжайте  по  круговой
обороне. Проверьте всю и утром доложите мне.
   Так мы и сделали.
   Но, к нашему удивлению, за весь день немцы никаких попыток  трогать
нас не обнаружили. Более  того,  разведчики  нигде  соприкосновения  с
противником не имели. По  этой  причине  решили  мы  остаться  в  этом
"стыдливом" городишке еще на один день.
   Как ртуть  в  чутком  термометре,  так  рахитичный  фашистский  тыл
реагировал на события на фронте. Жизненная  логика  подсказывает,  что
чем хуже у немцев дела на фронте, тем, казалось бы,  внимательнее  они
должны  присматриваться  к  тылу  своей  армии.  Практика   показывает
обратное.  Немецкие  власти  слабее  всего  реагировали  на  то,   что
происходило вокруг именно в те  дни,  когда  на  фронте  шли  бои,  не
особенно успешные для немцев. Вывод из этого напрашивается сам  собой.
Нужно удары с тыла приурочивать к наступательным действиям на  фронте.
Тогда эффективность их значительно вырастает.
   Второй день стоянки в Большом Стыдне был  для  нас  знаменательным.
Через село, видимо, проходила трасса немецких самолетов. Они все  чаще
стали пролетать над нами. Весенний ветер прижимал их к земле.  Сначала
по самолетам палили из винтовок, так, из спортивного  интереса.  Но  к
середине дня мы установили специальные точки, и часам  к  четырнадцати
немецкая  трехмоторная  машина,  вспыхнув  над  селом  и  протянув  на
несколько километров  черный  хвост  дыма,  рухнула  в  лес.  Я  успел
доскакать к месту ее "приземления", когда среди расщепленных  деревьев
дымилась лишь куча дюралюминиевого лома да на земле валялось несколько
изуродованных трупов. У  одного  из  них  была  забинтована  нога,  и,
видимо, еще при жизни он ранен, у другого на полуобгоревшем мундире  я
смог разобрать погон оберста. Вокруг валялось много бумаги, в  воздухе
летали лепестки бумажного пепла.
   Я  поднял  несколько  листиков,  и  они   подсказали   моему   нюху
разведчика, как гончей собаке след лисицы: ищи!..
   И я стал искать. Где-то под листами гофрированной жести, скрученной
ударами  и  взрывами,  удалось  найти  небольшой  фибровый  чемодан  с
обгоревшим углом. В чемодане, запертом и перевязанном прочным шпагатом
с пятью сургучными печатями по  углам,  один  из  которых  был  срезан
бритвой огня, я увидел плотные, спрессованные бумаги.
   Бумаги, военные бумаги! Кто работал в разведке,  должен  знать  эту
дрожь, когда в твои руки попадает важный документ врага.
   "Наверное, здесь весь план войны, и, узнав его,  я  сразу  поставлю
врага  на  колени",  -  честолюбиво  думает  разведчик,  вчера  только
взявшийся за это дело.
   "Может быть, я добыл план важной операции фронтового масштаба?" - с
надеждой раздумывает разведчик этак с полугодичным стажем.
   "Возможно, я достану документы, и они,  подкрепленные  еще  другими
данными, помогут моему командованию распутать  сложную  сеть  замыслов
противника?" - мучается сомнениями опытный разведчик, знающий  толк  в
своем деле.
   Но  волнуются  и  дрожат  они  одинаково  при  виде  бумажки,  хоть
чем-нибудь говорящей им, что здесь военная тайна врага.
   А ведь в моих руках был целый чемодан. С печатями, с документами, с
сетками координат.
   Юноши, впервые идущие на свидание с  любимой!  Вы  не  знаете,  что
значит волнение! Вы понятия не имеете, что  такое  страсть!  Вы  и  не
узнаете ее, если у вас никогда в жизни в руках не окажется чемодана  с
военными документами противника.
   Но  тут  я  вспомнил  второе   правило   разведчика.   Спокойствие,
благоразумие, рассудительность! "Не  торопись!  -  сказал  я  себе.  -
Внимание и спокойствие! И еще  раз  внимание!"  И  я  стал  лазить  по
дымящемуся лому самолета.
   Самолеты  сбивали  мы  и  раньше:   "стрекозы",   "рамы",   парочку
"юнкерсов", но это был особенный. Простая транспортная машина Э  0136,
м