овпак, придирчиво требуя нанесения  всех  мельчайших
деталей  рейда.  Базыма  составлял  отчет  о  рейде.  Карта   и   была
иллюстрацией к этому отчету. Колонки цифр ложились столбиками и рядами
в шахматном порядке на большую  бумажную  канцелярскую  "простыню".  В
штабе у нас в последние дни был  бумажный  кризис.  Давно  не  громили
крупных центров, а на изготовление отчетов, наградных листов,  списков
ушли все запасы. Для черновиков с расчетами не хватало бумаги, и Семен
Тутученко достал из объемистого, кованного железом сундука бумажный НЗ
- стопку тетрадей, пересчитал и несколько тетрадок бросил  на  длинный
стол, за которым  работала  вся  оперативная  группа  штаба.  Григорий
Яковлевич взял верхнюю тетрадку  и  задумчиво  стал  перелистывать  ее
страницы. Губы его шевелились и что-то  шептали.  Войцехович  перестал
печатать, нагнулся и через плечо начальника штаба заглянул в  тетрадь.
Страницы ее были совершенно чистые. Светло-синие жилки линеек наискось
перекрещивали шершавую  бумагу,  но  Григорий  Яковлевич  все  так  же
задумчиво листал чистые страницы, словно читал на них не  видимые  нам
письмена.
   Мы с Васей недоуменно переглянулись. Базыма поверх  очков  взглянул
на меня.
   - Что, дед-бородед, смотришь? Вот она, моя нивушка,  лежит  чистая,
незасеянная, грязными пальцами  не  замызганная,  черными  пятнами  не
заляпанная...  Эх!  -  вздохнул  он.  -  Сидит,  бывало,  какой-нибудь
Кирилло-Мефодий, два вершка от горшка,  на  парту  навалился,  ручонки
расставил, головку набок держит и выводит, выводит по листочкам: "Мама
мыла... Мы не рабы...", и кряхтит, и носом шмыгает... А теперь...  Ну,
чем мы занимаемся...
   Я, пораженный словами сурового Базымы, так ярко представившего  нам
этого семилетнего мальчишку,  высунувшего  набок  язык,  посмотрел  на
стол.
   На "простыне" стояли в графах столбиками цифры,  а  графы  гласили:
убито, ранено, взято  в  плен,  взорвано,  уничтожено,  взяты  трофеи,
пестрели названия  оружия:  "Манлихер",  МГ-34,  "Дегтярев",  минометы
81-мм, пушки, автомашины.
   Тутученко восторженно смотрел на своего  начальника.  Его,  видимо,
тоже  тронули  эти  воспоминания.  Базыма  первый  очнулся  и   строго
заговорил:
   - Ну, хватит, хлопцы, хватит! За работу! Прилетит сегодня  самолет,
а у нас не будет отчет  готов,  не  пришлось  бы  нам  дедовой  плетки
попробовать.
   Штаб продолжал вести свою работу. Одну тетрадку с косыми  линейками
я тихонько взял для своих заметок.


6

   Вечером мы снова были на  своих  постах.  И  снова  безрезультатно.
Прождав на льду до часу ночи, изрядно  промерзнув  и  разуверившись  в
том, что  сегодня  будут  самолеты,  я  поручил  дежурство  начальнику
техническим довольствием Соловьеву, а  сам  поехал  в  штаб.  Там  шла
беседа. Ковпак и Руднев уже ушли домой. В штабе сидела  в  большинстве
молодежь. Разговоры шли о боях. У большинства партизанский стаж с 1942
года. В первых наиболее опасных и ставших  уже  легендой  партизанских
боях, полыхавших на Украине осенью 1941 года, мало кто из нас принимал
участие. Когда наступила пауза, заговорил Григорий Яковлевич.
   - Хотите, я расскажу вам о знамени нашего отряда? - сказал начштаба
Базыма.
   Он убавил свет в лампе, сдвинул  на  лоб  очки  и,  глядя  в  окно,
искрившееся снежинками в голубоватом свете луны, задумчиво начал:
   - Было это в конце октября 1941 года. Отряд наш уже собрался -  без
малого сто человек. Люди пообвыкли малость в  новом  своем  положении.
Привыкли к смерти, борьбе, к противнику привыкли,  одним  словом,  как
говорят, обстрелялись. Отряд в это время уже  костью  в  горле  немцам
стал. На дорогах к Путивлю не только ночью,  но  и  днем  не  было  им
покою. Лучше всех работали наши минеры, да и разведчики щелкали немцев
и полицию. В будень поодиночке, а в выходной - когда подвезет -  и  по
десятку. В Спащанском лесу мы устроились хорошо и, можно сказать, даже
комфортабельно. Вырыли землянки, лес разбили  на  сектора  обороны.  В
карту заглядывать не было никакой необходимости - каждую  кочку  знали
мы в своей округе, во всех селах и колхозах были свои люди.  Особенную
помощь нам оказывали женщины. Женщина и белье постирает, и  разведчика
укроет, и сама в город или на станцию в разведку сходит. Образовался у
нас такой женский актив, и самым ответственным и  ценным  человеком  в
нем была Соловьева Екатерина. Прибегает она однажды  перед  вечером  в
лес. Слышим, наша Катя корову кличет. А это ее пароль был. Выхожу я на
этот  крик.  Она,  запыхавшись,  сообщает:  "Завтра   будут   на   вас
наступление  делать.  Понаехали  в  Путивль  танки,  сказывают,  будут
танками  партизан  уничтожать".  -  "Больше  ничего  не  скажешь?"   -
спрашиваю. - "Ничего", - отвечает. - "Ну, и на этом  спасибо".  Она  и
побежала. Ждем мы на другой  день  противника.  Дороги  подминировали.
Только ждали мы их с одной стороны, а они - вот они, уже возле  нашего
лагеря. Два немецких танка ведут огонь во все стороны и прямо по  лесу
прут. Повыскакивали мы кто куда. Стреляем. Сначала без толку  все  это
делалось, а потом дед  Ковпак  команду  подал:  "Отстреливаться  из-за
деревьев и отходить к болоту". Была  у  него,  видно,  мысль  заманить
танки в болото. Так по его и вышло. Залетел  с  разгону  один  танк  в
трясину, забуксовал, на пузо сел и замолк. Несколько  очередей  дал  и
снова молчок. Другой,  тяжелый,  к  нему  не  дошел,  постоял  и  стал
разворачиваться назад. "Эге, - думаем, - не везде эта машина страшна".
А  сами  за  деревьями  лежим,  обложили,  как  медвежатники  медведя.
Разворачивается второй танк и полным ходом назад из леса.
   "Эх, жаль, уйдет косолапый", - говорю.
   "Не уйдет, - говорит Ковпак. - Я на выход из леса  минеров  послал.
Заминировать дорогу прямо след в след".
   И действительно, не прошло и десяти минут - как ахнет,  только  эхо
лощинами да буераками пошло. Послали мы туда разведку, а  сами  первый
танк караулим, только он - ни гугу. Давай мы подползать. Ползем  ближе
- молчит. Подползли еще ближе - не отзывается.  Поднялись  по  команде
комиссара с гранатами. Ура-а!.. А танк пустой. Экипаж  сдрейфил  и  на
другом танке бежал. Да не убежал. Тут и разведка возвращается - второй
тяжелый  танк  действительно  на  мине  подорвался  и   еще   вдобавок
загорелся. Значит, никто из танкистов из леса не ушел.  Да  еще  мы  с
прибылью. Совсем исправный танк с полным  боевым  запасом  патронов  и
снарядов нам остался. Стали мы в башню лезть,  а  там  всякой  всячины
полно. И мыло, и щеточки, и рушников  вышитых,  с  петушками  -  целая
дюжина, скатерть вышитая, мережкой отделанная... Со дна  этого  склада
вытаскивает Митя Черемушкин - он у нас танкист был  и  потом  на  этом
танке воевал, - вытаскивает Черемушкин завернутое в немецкую пятнистую
плащ-палатку красное знамя. Развернули мы  его.  Не  так  чтобы  очень
роскошное, но вполне приличное знамя. Шелковое, посредине  герб  вышит
золотыми нитками, со шнурками, а на  конце  их  золотые  китаечки,  по
бокам бахрома. Читаем надпись: "Пролетарии всех  стран,  соединяйтесь!
Пионерский отряд школы-десятилетки".
   Как развернул я его да эту надпись прочел, поверите, так меня слеза
и прошибла. Тут Семен Васильевич, комиссар наш, подходит. Показали  мы
ему.
   "Вероятно, немцы в Германию хотели везти. Как боевой трофей".
   "Еще и крест заработали бы", - смеется Митя Черемушкин.
   "Знамя пионеротряда завоевали - думали, так  же  легко  и  партизан
возьмут".
   Взял комиссар знамя в руки: "Вот мы и освободили  тебя  из  неволи,
пионерский славный стяг! Не было у нашего  отряда  своего  знамени,  а
сейчас будет. В бою добытое, кровью врагов  омытое".  И  край  знамени
поцеловал. Все, кто тут был, подошли и тоже знамя поцеловали.
   Вечерело. Собрались мы  в  землянках,  результаты  боя  обсудили  и
решили, как сказал наш комиссар: "Считать пионерский стяг  -  знаменем
нашего отряда". На другой день наши девчата под гербом простыми серыми
нитками вышили: "Путивльский партизанский отряд". И вот уже второй год
как под этим знаменем через всю Украину мы ходим...


7

   На следующую ночь мы  также  не  дождались  самолетов.  Морозы  все
крепчали. По ночам уже отмечалось до 35 градусов  ниже  нуля.  Лед  на
озере звенел и гулко потрескивал, разбегаясь извилистыми трещинами  от
центра к берегам. Самолеты могли прибыть  лишь  после  полуночи,  и  я
первую половину ночи решил провести в штабе.
   В  жарко  натопленной  хате  народу  было  полно.   Штаб   работал,
заканчивая отчет о рейде за Днепр.  К  полуночи  все  было  закончено.
Ковпак и Руднев поставили свои подписи под каждым  документом  и  ушли
ужинать.
   В полночь я выехал на озеро. Там уже давно горели костры.  Опасаясь
вражеской авиации и разведки, мы придумали движущиеся костры,  которые
горели в стороне от расчищенной ледяной площадки. Мы рассчитывали, что
вражеские самолеты не поймут костерного шифра, который будет меняться,
а если вздумают бомбить, то разбомбят лед в стороне от  подготовленной
площадки. Костры  были  сделаны  на  санях.  На  обыкновенных  больших
дровнях закреплялся ящик с песком. На песке складывался  костер.  Пара
лохматых,  куцых   полесских   лошадок   удивленно-весело   помахивала
хвостиками, подогреваемыми огнем, горевшим  на  санях.  При  появлении
своих  самолетов  движущиеся  костры  должны  были  образовать  нужную
фигуру, которая служила условным знаком.  Она  показывала  направление
посадки и границы аэродрома. Аэродром обслуживала шестая рота. Люди ее
уже  имели  некоторый  опыт,  а  с  командирами  я  провел  целый  ряд
инструктивных бесед, передавая им свои скудные познания в  аэродромном
деле. Был у нас и один летчик, сбитый немцами  еще  в  начале  первого
года войны и подобранный осенью в районе Гомеля. Он помогал мне. Одним
словом, партизанский БАО был сколочен  на  славу.  Рота,  разбитая  на
группы по количеству костров, несла дежурство всю ночь.
   Хорошо закутанные хлопцы сидели у огня и вели бесконечные разговоры
вокруг надоевшей темы о самолетах, затем о прочности льда  и  рыбачьих
способностях Павловского, успевшего использовать нашу стоянку на озере
для заготовки рыбы.  Рыба  под  давлением  льда,  который,  утолщаясь,
грозил ей гибелью, жалась к берегам и сама  шла  в  приготовленные  ей
ловушки. Рыбакам оставалось  только  черпать  ее  широкими  вилами  да
следить, чтобы  ловушки  не  замерзали.  Вилы  наших  рыбаков  были  с
утолщениями на зубьях, как для перегрузки свеклы, и черпали  ими  рыбу
из запруд прямо в сани. Павловский обещал в неделю засолить  несколько
тонн рыбы. Торопясь, он даже ночью выгонял старшин рот  на  каналы,  и
рыбу ловили при свете "летучих мышей".
   - Легко ему так рыбачить, когда сама рыба в санки лезет, - говорили
командиры.
   - Богатому и черт дитя колыше, - смеялся Ковпак.
   - Озеро не только самолеты  принимать  будет,  оно  и  кормить  нас
должно.
   - Такое уж наше озеро. Недаром оно Червонным прозывается. А то  еще
Князь-озеро, по-нашему, простонародному, - заметил старик рыбак.
   - А как же правильней будет?
   - А кто его знает. Говорят старые люди по-разному. И  Червонное,  и
Князь, и Жид-озеро, и всякому названию свой пример будет.
   Дед-белорус, полсотни  зим  отмахавший  топором  в  лесу,  а  летом
рыбачивший,  простуженным  голосом  начал  нам  рассказывать   легенду
полесского озера. Оно, подобно древнему витязю, носило несколько имен.
   - Озеро наше Червонным зовут за то, что много рыбы в нем и рыба все
больше красноперая. Так я понимаю. А отец сказывал - еще на его памяти
было это, - за владение озером большой бой был между богатеями, и даже
кровь  люди  проливали.  Через  ту  кровь  пролитую  оно  и  Червонным
прозывается...
   Колька Мудрый, перебивая старика, засмеялся:
   - Это что, дедок. Самый правильный пример нам бабка сказывала, даже
песни про то сложенные пела. Там бабка, знаешь, какая? Ей  уж  девятый
десяток, а она песни поет, а когда самогоном хлопцы угостили,  даже  в
пляс пошла. Из нее песок сыплется, а она пляшет. Вот  это  пример  так
пример...
   Дед замолчал, видимо обидевшись.
   - Расскажи, Мудрый!
   - Не умею я, хлопцы. Вот бы бабку сюда, на лед, - подморгнул  он  в
сторону старого рыбака.
   Тот сплюнул и отошел подальше от костра, как  будто  послушать,  не
гудит ли самолет.
   - Ну вот, деда отшил, а сам не рассказывает!
   - Теперь от скуки подохнем, пока тех самолетов дождемся!
   - Так бабка озеро - Жид-озером только и прозывает...
   - Опять чего-нибудь набрешет...
   - Давай рассказывай про это озеро!
   - Ну добре... Так и быть, расскажу.
   - Ша, хлопцы, тише...
   От соседних костров стали подходить заинтересовавшиеся партизаны.
   Выждав,  пока  все  усядутся,   и   перевернув   огромное   полено,
вспыхнувшее в морозном воздухе снопом искр, Мудрый начал:
   - А был этот пример еще во времена царицы Екатерины, а может, и еще
раньше. Жил в этих лесах князь. Все леса, реки и сеножатки ему  одному
принадлежали. За большие заслуги ему царица  все  то  пожаловала.  Был
князь рода знатного, характера твердого, и полжизни провел он в войске
да по границам честь царскую защищал. Вот вышел  срок  его  службы,  и
получил он этот край во владение.  Приехал  князь,  терем  построил  и
живет.
   - Чего построил?
   - Терем, дура... Дом такой на множество этажей...
   - А-а-а... Это как в Харькове я видел. Дом из  одного  стекла.  Все
насквозь видать...
   - Какое стекло? Деревянный дом, но  весь  в  этажах...  Ну,  вот  и
перебили!
   - Хлопцы, не  перебивайте,  -  скомандовал  комвзвода  шестой  роты
Деянов.  -  Кто  хоть  раз  пикнет,  так  головешкой  между   глаз   и
шандарахну!
   Воцарилась мертвая тишина, лишь потрескивал костер да тихо  фыркали
лошади, помахивая нагретыми хвостами.
   Мудрый, подражая старческому бабьему шамканью, продолжал:
   - Живет себе князь во многоэтажном терему. Но на ту  беду  детей  у
него много, да все одного  женского  полу,  а  сын  один-одинешенек  и
последний в роде, как на руке мизинчик. И не чаял тот  князь  в  своем
сыне души. Известное дело: богатства он имел неисчислимые, и  оставить
все то девкам без продолжения своего княжеского корня  была  для  него
большая обида. И  было  тому  князьку  молодому  с  малых  лет  всякое
попущение и баловство. А старших дочек Держал родитель в  строгости  и
непреклонном послушании. Положено было им большое  приданое  каждой  и
справа девичья, как  то  княжеским  дочерям  приличествовало,  и  все.
Больше ни на какую ласку  они  не  могли  надеяться,  потому  что  вся
отеческая любовь и весь княжеский маеток был от отца  молодому  князю.
Стал князек подрастать и выровнялся  в  красного  молодца,  как  дубок
ровный, крепкий, щечки розовые, волосы русые, глаза голубые. Нрава был
тихого, послушного и задумчивого. Дружков-годочков  у  него  не  было,
потому что с мужиками знаться ему отец не  дозволял.  Больше  любил  у
сестер в горнице сидеть да их песни девичьи слушать.
   - Вот чешет, ну тебе  -  чистая  бабка...  -  восхищенно  прошептал
молодой партизан.
   - Ша, я что сказал? Ша - и все, - зашипел Деянов.
   Мудрый продолжал:
   - Как подошла пора его женить - заботился  сильно  старый  князь  о
продолжении рода, - объявись тут нежданная оказия. Уже пару годов  как
всему этому случиться, взял у старого князя в аренду  корчму  -  шинок
по-нашему - один польский еврей. А стояла корчма на  перекрестке  трех
наиглавнейших дорог. Для корчмы то место было самое выгодное, так  как
перекресток этот выходил прямо к пристани, а пристань на Припяти-реке.
На реке в ту пору,  бабка  сказывала,  кораблей  шло  видимо-невидимо.
Открылся на реке канал  королевский,  что  по  нем  из  Польши  да  от
шлёнзаков всякие товары до Днепра и дале шли. А люд по тем дорогам шел
торговый, все купец да приказчик, хоть и разной нации - что поляк, что
русский, что немец, а все купец. А  купец  всякой  нации  и  поесть  и
попить не дурак. Скоро по всем шляхам пошла слава про ту корчму, а еще
большая слава про дочку корчмаря Сарру. Сказывала  бабка,  что  видела
она в молодые годы ее патрет, выбитый на платок, так  краше  на  свете
баб нет.
   - Вот бы тебе такую бабу, Колька! - не выдержал сам Деянов.
   Мудрый только презрительно посмотрел на него:
   - Этим не занимаемся... Рисовал этот патрет заезжий  тальянец.  Как
завидел он шинкарочку Сарру, так глаз отвесть не  мог,  краски  слезой
мочил, патрет малевал. А ей все про любовь свою говорил. В свою Италию
замуж за себя сманывал. Но не такова была шинкарская  дочь,  чтобы  на
уговоры поддаться. Сидит за прилавком, глазом не моргнет. Кто в  шинок
зайдет, пить закажет - подаст с легким поклоном, и больше ни-ни.
   - Люблю девок с характером! - заметил Деянов.
   - Ходил-ходил тот тальянец, вздыхал-вздыхал, пока в  одну  ночь  не
повесился на высокой сосне. Еще большая слава про  ту  корчму  да  про
шинкарочку Сарру пошла. И приключись тут оказия  молодому  князьку  по
этим шляхам путь-дорогу держать. Заехал в ту корчму, за почетный  стол
сел, круг него  слуги,  соколки.  Тут  и  случись  беда  с  шинкарской
дочерью. Как взглянула на молодого князя, так и глаз  не  сводит,  дух
никак не переведет. Совсем  девичий  свой  стыд  и  совесть  потеряла.
Князек сидел задумавшись. "Медку попробуем, ваша княжеская милость?" -
говорит один соколок. Князь головой задумчиво кивнул, а шинкарочка уже
с поклоном  чарку  серебряную  подает.  Уклонилась  до  земли,  поднос
держит, а как назад  голову  свою  подняла  и  черные  косы  с  плечей
тряхнула, прямо князю в очи глянула, так тот и обомлел.  Смотрит, глаз
от шинкарки отвесть  не  может,  чарку  серебряную  не  берет.  "Плохо
просишь, девица", - смеются соколки. А они  все  глаз  друг  от  друга
отвесть не могут.  Тогда  и  крикни  главный  соколок:  "Наш  князь  -
молодец, от девицы чарочку сухую не  берет!  Надо  пригубить  и  князю
губки призасахарить". - "Правда?" - тихо пытает шинкарочка.  "Правда",
- отвечает князек. Тут она чарочку пригубила и молодого князя  в  губы
поцеловала.
   - Ух, ты! - осторожно выдохнул Деянов.
   Колька явно был в ударе и продолжал, вдохновляясь все больше:
   - Чарку с подноса сняла и, как он ее выпил, шасть по-за прилавок  -
и в покои убежала. Сидит князь с соколками, пьет, веселый вроде  стал,
а глаза задумчивые. Шинкарка в тот день так больше и не вышла. Словом,
стал с той поры князек частенько по тем дорогам ездить, то  на  охоту,
то с охоты, то на речные караваны  глядеть,  да  все  ту  корчемку  не
минает. Соколки-то смекнули, что князю шинкарская дочь  полюбилась,  и
еще более того ему про нее говорят, сманить ее на ночку  предлагают  в
соседнее именьице. Так оно и вышло. А как ее сманили,  тут  шинкарская
князю и говорит: "Женись на мне, тогда любить, миловать  буду".  Да  с
тем обратно на княжеском рыдванчике укатила.
   - Ох, и стерва баба! - опять не выдержал Деянов.
   Кто-то из партизан показал ему на головешку.
   Мудрый вошел во вкус и продолжал, жестикулируя:
   - Как услыхал про то старый шинкарь, аж за пейсы схватился. "Сурка,
- кричит, - сучья дочь, что себе в голову взяла?  Князь  тебя  любовью
одаряет, а ты что? Замуж! Ты что, меня  и  себя  погубить  хочешь?  Не
знаешь, что такое  князь?"  -  "Знаю,  -  отвечает  Сарра,  прекрасная
еврейка. - Знаю, что князь, что он меня любит, души во мне не чает,  а
если любит, значит, и замуж возьмет". - "Выкинь ты из головы это.  Где
это видано, чтобы сиятельный князь на бедной еврейке женился?" - "Если
любит, так женится", - отвечает упрямая дочка.  Стоит  она  на  своем.
Узнал про ту неравную любовь старый князь. Страшно разгневался  старик
и, ни слова не  говоря  сыну,  велел  своим  слугам  старого  корчмаря
схватить и связанного к себе привести.
   Корчмарь в  ноги  князю  повалился  и  слезно  молит  простить  его
неразумную дочь. Затем просит руки ему развязать и вынимает из кармана
платок, на котором п