Вверх  полетели  ошметки
немецких мундиров.  Только  тогда  вспомнили  хлопцы:  Ганька  со  дня
ранения всегда носила на поясе  четыре  гранаты  -  две  лимонки,  две
противотанковые.
   Иван Маркович прикрывал отход своей санчасти до последнего патрона,
он тоже погиб на славном посту солдата-врача.
   Веселое оживление вызвало появление в отряде двух одиночек.  Первый
"воскресший  из   мертвых"   партизан   третьей   роты   по   прозвищу
"Васька-порченый". Еще на Князь-озере у него был припадок аппендицита.
Дина Маевская сделала ему операцию, после чего он быстро стал в строй.
Но прозвище "Васька-порченый" так и пристало к человеку. С  ним  дошел
он до Карпат. На Карпатах приключилось с ним  следующее:  объевшись  в
голодные дни сырых грибов,  Васька-порченый  свалился.  Вечером  перед
маршем к нему подошел сам еле стоявший на ногах врач. Он пощупал пульс
и, махнув рукой, сказал: "Готов!"
   В Карпатах мы были не в силах копать могилы в  каменистой  земле  и
закладывали убитых камнями. Скал вблизи не было, и Ваську-порченого мы
засыпали листьями. А через день он пришел в себя, но отряда вблизи и в
помине не было. Не было у Васьки и оружия. Парень скитался  по  горам,
пробрался в село, но оно оказалось  битком  набито  немцами.  Случайно
вышедший из хаты гуцул увидел партизана и провел его к стогу сена.  На
стогу, между  сеном  и  крышей.  Васька  прожил  четыре  дня.  Хозяйка
подсовывала ему туда молоко, хлеб, брынзу. На  четвертые  сутки  немцы
ушли. Парень спустился  вниз  и  уже  совсем  окрепший  устроился  под
образами, за столом. Хозяйка выставила вареники. В это  время  в  избу
ввалилось двое полицейских. Скомандовав "руки  вверх!",  они  обыскали
Ваську.  Не  найдя  оружия,  стали   допрашивать.   Малый   прикинулся
военнопленным. Вернуться в лагерь он с видимой готовностью согласился,
и полицаи успокоились.  Они  подсели  к  столу,  к  вареникам.  Улучив
момент, Васька схватил винтовку, прислоненную  к  стенке  полицаем,  и
убил обоих. Затем он один, по следу отряда,  прошел  из  Карпат  через
Тернопольщину, Подолию, Житомирщину в партизанский край.
   Еще больше растрогал Ковпака и всех нас Велас.
   В  горах,  после  потери  обоза,   грузы   санчасти   и   радиоузла
распределялись между бойцами. Из санчасти Велас был  переведен  еще  в
Карпатах приказом Ковпака в радиоузел. Где-то возле  Делятина  старший
радист поручил ему нести походный  движок  -  "солдат-мотор",  тяжелую
железную штуку, килограммов до десяти весом.  В  горах  Велас  потерял
отряд. По его рассказам, он достиг горы Дил, с которой мы разошлись по
группам, на следующий день после нас. И  вот  тут-то  он  окончательно
сбился со следа. Его ввело в заблуждение  деление  отряда  на  группы.
Следы перекрещивались, путались, сбивали его с толку. Он заблудился  и
попал в Венгрию, а оттуда в Румынию; затем через Бессарабию,  Подолию,
Винничину и Житомирщину, помытарствовав на два месяца больше всех нас,
он пришел в Полесье, нашел свой отряд, явился в штаб и  молча  положил
перед Ковпаком движок "солдат-мотор".
   Ковпак, серьезно расспросив Веласа  о  всем  его  маршруте,  вызвал
Войцеховича и сказал ему:  "Занеси  маршрут  на  карту,  как  движение
отдельной партизанской группы". Затем вынул  из-под  кровати  заветную
фляжку и,  наполнив  два  стакана  самогоном,  чокнулся  с  польщенным
солдатом. Потом вызвал старшего радиста и передал ему "солдат-мотор".
   - Да он нам ни к чему теперь, - сказал радист. - Нам новый сбросили
с Большой земли. А этот мы еще в Карпатах решили выкинуть.
   Ковпак нахмурил брови. Но, к счастью, Велас не слышал слов радиста.
Он давно уже был глуховат, а после карпатских лишений совсем стал  туг
на ухо.
   Ковпак приказал отремонтировать веласовский мотор  и  ежедневно  по
часу работать на нем.
   Последней пришла группа начштаба Базымы. Раненный в голову и  грудь
под Шепетовкой, он был спасен двумя бойцами - Бычковым  и  Сениченкой.
Уже подходя к Шепетовским лесам на Тернопольщине, его небольшая группа
напоролась на засаду. Минер Давыдович был убит наповал. Оператор Вакар
успел сказать только: "Пленку! Доставьте отснятую пленку в Москву",  и
умер на руках у Базымы.
   Мы стояли в октябре на хуторе Конотоп в четырех километрах  от  тех
же Глушкевичей, где мы 12 июня  1943  года  начали  рейд  на  Карпаты.
Третий знаменитый рейд на Карпаты окончился там же, откуда  мы  шли  в
"обитель, о которой раньше подумать надо, как из нее выйти".
   Как часто мы с Васей вспоминали эти слова Руднева.
   Осень уже  позолотила  леса  Припятского  бассейна.  Зелень  совсем
исчезла. Даже хвоя елей и сосен приобрела бурый цвет.


19

   В эти дни золотой осени Ковпак сказал мне:
   - Петро! Полетишь на Большую  землю?  Тебя  давно  твое  начальство
вызывало... Доложи заодно и про нас. А!
   Сказано это было спокойным тоном,  но  я  видел,  -  старик  сильно
волнуется. Никто из нас не знал, как оценит руководство наш Карпатский
рейд. "Задача выполнена", - радировал  Ковпаку  партизанский  штаб  во
время рейда... Но как?
   Ковпак страдал бессонницей... Он прислушивался к  скрипу  дверей  в
новом, только что срубленном доме.
   Ясно было - Ковпак больше всех ждет Руднева... А когда и он сказал:
"Петро... Полетишь на Большую землю"... я подумал про себя: "Значит  -
все"... и стал собираться...
   Сабуровский  аэродром  находился  вблизи  от  Лельчиц.  Вспомнились
зимние ночи...
   Всего только  десять  месяцев  назад  готовились  мы  к  Лельчицкой
операции. А казалось - прошли годы...
   Вспомнились слова Руднева:
   "Хлопцы! Это наши "партизанские Канны". Много  воды  утекло  с  тех
пор. Уже даны  немцу  нашей  доблестной  армией  настоящие  Канны  под
Сталинградом, уже завершена полной победой битва на Курской дуге...  А
как же мы? Есть ли наша  доля,  наша  капля  труда,  подвига  в  общей
победе? - спрашивали мы себя в эти осенние дни.
   Вот Боровое - село, где  мы  стояли  после  "партизанских  Канн"...
Теперь тут расположены отряды Сабурова и Бегмы.
   Мы подъезжали к аэродрому на рассвете... Подморозило...
   - Щира лошадка, - почему-то ни к кому не обращаясь, сказал Ковпак.
   Встает в памяти зимний день, когда мы впервые пришли сюда.
   "Отсель грозить мы будем шведу", - декламировал тогда Руднев.
   - Ты расскажи  там...  не  забудь...  про  Проскуровску  дорогу,  -
твердил Ковпак.
   Я вспомнил... на обратном пути из Карпат все группы докладывали  об
этой дороге... Вспомнил, как проходил ее и сам...
   Лом  людей,  машин  и   танков   двигался   сплошным   потоком   по
Проскуровской дороге на запад...  Это  была  гигантская  работа  наших
старших братьев - Красной Армии  на  Курской  дуге.  Там,  далеко,  за
тысячу километров от нас на восток, они взяли  за  глотку  Гитлера,  и
хруст фашистских костей дошел до нас сюда, до Тернополя,  по  железной
дороге "першей клясы".
   - Скажи, что мало мы ее поковыряли?.. Не було чем...
   Вспоминаю, как по ночам, бывало, не спит  наш  командир...  скрипит
зубами, ворочается... Не хватило тола, чтобы полностью закрыть  дорогу
"першей клясы".
   И, прощаясь с командиром, я думаю о своем...
   Ковпак сложен и разнообразен.  Все  в  нем  есть  -  и  величие,  и
простота, и хитрость, и наивность. Что же  главное  в  этом  человеке?
Главное - преданность партийному долгу... Это  несомненно...  Затем  -
требовательность  к  себе  и   к   своим   подчиненным...   Он   любит
законченность мысли, отточенность плана операции. Как всякий  новатор,
он иногда даже в ущерб делу впадал в резкости... Не раз наскучивал  он
нам своей придирчивостью, и казалось,  что  делает  он  это  зря.  Но,
вдумываясь глубже, я видел в этом  самородке  ту  черту  совершенства,
которая всегда отличает незаурядных людей от посредственности.
   Опыт солдата  помогал  ему  решать  серьезные  задачи,  отмыкая  их
сложный замок ключом "маленьких дел". На разборе  этого  рейда  Ковпак
ясно объяснил неудачу  боя  тем,  что  выход  батальонов  на  исходное
положение был не в том порядке, который нужен был к началу  боя.  "Что
недоделано, то не сделано" - эту истину понимал и ее всегда  добивался
этот народный вожак.
   Уже перед самым вылетом  приехал  из  Конотопа  связной  и  передал
принятую после нашего отъезда радиограмму:

        "Ковпаку - Вершигора.

        Приветствую  честные  ваши  заслуги...   Ходатайствую   о
     представлении ваших героев заслуженным наградам.

                                                         Хрущёв".

   Ковпак немного повеселел...
   - Не забув наградные листы, Петро?!
   И снова взмыл ввысь  самолет...  Уже  не  Лунц,  а  новые  крылатые
партизаны, бывалые хлопцы Гризодубовой везли нас на Большую землю.
   Почти  на  рассвете  перелетели  Днепр...  Пожары,  пожары,  пожары
кругом...
   - Тут сейчас - фронт. Армия наша подходит к Киеву. Это немец уносит
ноги с советской земли, - говорит Таран, командир корабля...
   Левобережье было уже полностью свободно от немца.
   Светало. Я глядел вниз из кабины пилота...
   Ох, как ты постарела, заморщинилась  окопами,  траншеями,  надулась
волдырями бомбовых воронок, украинская земля!
   Догорала справа Дарница...
   Самолет наш не приняли в  Харькове.  Мы  сели  в  Курске.  Со  мною
Николай Смирнов - наш главный радист, Анютка Маленькая и Володя Лапин.
Они, после полутора лет пребывания в тылу врага, первый раз на Большой
земле. Добираемся в Харьков эшелонами... Из одного в другой... Молодые
ребята были взволнованы, веселы... Я не слушал их болтовни...
   Крепко запомнилось все виденное и слышанное в эти первые  сутки  на
Большой земле. В теплушках  ехали  солдаты,  женщины,  воюющий  народ.
Именно воюющий народ...
   И в эту ночь с предельной ясностью осознал я такую простую  истину:
война - это труд. Весь народ, и мы с ним вместе - совершаем величайший
труд.
   Вот  тихо,  словно  воркуя,  разговаривают   бывалые   гвардейцы...
Потрескивает от глубоких затяжек махорка, выхватывая на  миг  из  тьмы
теплушки гвардейские усы...
   - Полк был хороший, дружный полк...
   А из другого угла недовольный голос разъясняет:
   - У него, брат, не такой пост, чтоб он наперед знал. Он  только  то
может знать, что было... Должность не такая, чтобы вперед...
   И снова вокруг треск махорочной затяжки.
   - И начали нашу роту общипывать...
   - Из зависти, что ли?
   - Не-е-э, по недоумению... А у меня ж  был  Нестеренко,  пулеметчик
такого класса... Знаешь, какого? Высшего класса.
   Баба цыкает на ребенка и в перерывах между  его  криками  торопливо
рассказывает соседке:
   - "А ну, покажи руки",  -  говорит  секлетарь...  "У  нее  руки  не
порепанные, значит, и в партию принять не  можем",  это  -  я  кажу...
"Правильно", - говорит секлетарь... А я партизан передержувала...  Мне
вера от партии большая.
   Другая баба говорит о чем-то своем:
   - Теперь ведь бога нет, ни сына божья, ни святого духа. Если бы был
бог, разве допустил бы он такое?
   Из другого угла басит кто-то:
   - Женщины? Ох, женщины... Воны нам и велыкую службу служыли...  Ох,
ох... воны нам и велыкие грехи робылы... От, скажем, Ульяна... ерой...
нет, именно - ерой... а що я через нее натерпелся, ох-го-го... брат ты
мой...
   В центре теплушки у гаснущей печурки толкуют два политработника еще
с лазаретным запахом распарившихся шинелей.
   - Пролежал я  без  чувств  на  морозе  сутки.  Вся  душа  до  мосла
промерзла.  А  дальше  не  помню...  Раны  залечил,  а  вот  суставной
ревматизм... никак его не выгоню.
   - Да... плохо твое дело. Какой же ты замполит, если,  скажем,  полк
на лыжах, а ты на тачаночке... Гнать тебя из  армии  надо...  В  армии
только здоровые служить могут.
   И говоривший натужно кашляет, сдерживаясь изо всех сил... Терпеливо
переждав приступ кашля у товарища, ревматик продолжает оправдываться:
   - В нашей дивизии многие ранены. Кто в живот, кто  в  руку,  кто  в
ногу...
   - Ну, тогда на турецкую границу дуй. Там с ревматизмом можно...  Да
и дела хватит. Все ж таки там на нашем парадном  входе  чужой  швейцар
стоит... - помолчав, он добавляет, чтобы отвлечь внимание  собеседника
от мучившего его кашля. - А у меня мозоли...  на  левой  ноге,  совсем
замучили.
   И, мстя собеседнику, ехидно смеется ревматик:
   - Да, солдату, да еще  в  пехоте,  с  мозолем  никак  нельзя-а-а...
Нельзя, брат...
   В глубине вагона слышен стариковский козлетон:
   - Братцы мои, украинцы! Когда мой Ванька с победой явится, - знаешь
чего? Вся земля дыбом станет - вот чего. Я русский человек. Да...
   - Это, понимаешь, те - ну, те, що бублики пекут...  -  бубнит  тот,
которому далась в память геройская Ульяна.
   Я вспомнил... Когда Ковпак провожал меня на  сабуровский  аэродром,
на лесной дороге лежало березовое полено... В лучах заходящего  солнца
оно казалось темно-оранжевым...  И  было  почему-то  похоже  на  пачку
печенья... Надо спросить Анютку, куда девала она банку с  вареньем  на
делятинском мосту. И только стук колес на стыках и сон,  как  пропасть
под Делятином.
   Проснулся,  Анютка  и  Володя  Лапин  спали.  Светало...   Теплушку
покачивало...  Тишина...  Только  в  углу  сидел   худой   нахмуренный
старик... Перекинул нога на ногу. Покачивало  теплушку  -  качалась  и
нога... Словно старик "качает черта на  ноге".  Слезятся  стариковские
очи...
   Недалеко, в куче тряпья, возилось  что-то.  Тихий  детский  голосок
лепечет спросонья:
   - Мама...
   - Чего тебе, сынок?
   - Мама! Сейчас война стрелять будет: бух, жик-жик, бум. И наша хата
пых-х-х...
   - Спи, сынок. Война далеко ушла.
   - А кто ее прогнал, мама?
   - Наш папа... прогнал.
   - А война боится папу?
   - Боится... Спи, сынок.
   - Не плачь, мамка, не плачь... Папка приедет и  за  шейку  обнимет,
как я. Вот так.
   - Не приедет...
   - Не плачь, мама...
   Утро. Совсем рассвело. Остановка.
   Поезд стоял в Белгороде долго.
   В классном вагоне  ехал  корреспондент  английской  "прогрессивной"
газеты. Каким-то образом он узнал, что я - партизан. Подошел,  показал
карточку и бумажку одной из наших культурных организаций,  где  просят
"оказывать содействие..." Задал вопросы, касающиеся моей особы. Говорю
- сколько лет, откуда... профессия... Удивленно поднял брови.  Щелкнул
зеркалкой.  Решив,  вероятно,  что  с  "бывшим"  интеллигентом   можно
говорить начистоту, спросил в лоб, приготовив вечное перо:
   -  Как  вам  нравится  партизанская  война?  Это  русское  название
действий в тылу противника. Командос - это английское название...
   "Ну, что я могу тебе сказать? Вступать в спор? Доказывать, что  это
совсем-совсем не одно и то же?"
   Ответил:
   -  Очень  нравится...  Все  время   на   воздухе...   Полезно   для
здоровья...
   - Иес-сс... - прошипел он с каким-то гадючьим удовольствием.
   Выручил  машинист.  Гудок...  Мы  -  по  вагонам.  Я  не  пригласил
"союзника" в теплушку, и интервью на этом оборвалось.
   Стучали колеса. Из окон - всюду видны были следы  боев  на  Курской
дуге.
   Скоро Харьков.
   Все в теплушке пришло в движение.
   Люди забыли свои сны, разговоры... Сразу стали  словно  чужие  друг
другу.
   Мы тоже, спрыгнув на ходу, заторопились.
   Надо было найти коменданта, добраться до штаба. Трамваев не было.
   Пошли пешком по обугленным  улицам.  Какая-то  опустошенная  тишина
стояла на улицах Харькова. На нескольких  кварталах  не  встретили  ни
души...
   По дороге шли две старушки...
   - Ох, скорее бы смерть пришла, -  ныла  одна,  скользя  по  выбитой
мерзлой мостовой.
   - Не спеши, помрешь еще! - вызывающе бойко крикнула другая.
   Украинский  партизанский  штаб  мы  нашли  скоро.  Обычная  деловая
обстановка.
   Дежурный, начальник питания, часовые у входа. Показался  дежурному,
получил койки и талоны... Дела всего было на полчаса...
   - Вас вызывает генерал, - запыхавшись, сказал дежурный офицер.
   Начальник  Украинского  партизанского  штаба  Тимофей   Амвросиевич
Строкач поднялся мне навстречу и приветливо протянул руку...
   - Слыхал, много слыхал о вас...
   Генерал Строкач - лицо известное всем партизанам  Украины.  Нам  не
довелось встретиться перед Карпатским рейдом. Я вылетел в  Москву  тем
же самолетом,  каким  прилетел  к   Сабурову   и   Ковпаку   начальник
Украинского партизанского штаба. Когда же я вернулся и на марше догнал
отряд, Строкача уже не было - он совершал поездку по Полесью из одного
соединения в другое. От Сабурова к Бегме, от Бегмы -  к  Федорову.  Из
вражеского  тыла  он  выбрался  на  самолете  с  Демьяном  Сергеевичем
Коротченко - "товарищем Демьяном",  пробывшим  в  отрядах  более  двух
месяцев...
   Но  только  после  войны,  встретившись  как-то  с  летчиками  и  с
начальником штаба полка Гризодубовой, я узнал подробности того,  каким
образом  пришлось  заканчивать  "товарищу  Демьяну"   свою   служебную
командировку в тыл врага.
   Когда были просмотрены и составлены планы, даны задания,  проверено
их исполнение, ряд соединений (Ковпака,  Мельника,  Наумова,  Шукаева,
Буйного) двинулись на юг и уже были в рейде. Федоров пошел  на  запад.
Народу  в  партизанском  крае  стало  вдвое-втрое   меньше.   Половина
сабуровцев действовала диверсионными группами вдалеке от штаба.
   Враг уже давно стягивал к Припятскому бассейну свои войска. Но  они
опоздали.  Вся  колоссальная  подготовительная  работа  ЦК  КП(б)У   и
Украинского партизанского штаба была закончена. Основные силы партизан
были уже в пути к своим, неведомым  врагу  целям.  Пребывание  в  тылу
врага Коротченко и Строкача сейчас уже не  вызывалось  необходимостью.
Руководители собирались отъезжать на Большую землю.
   Гитлеровское командование разработало концентрический удар и начало
быстро стягивать петлю сразу со всех  сторон.  Бросило  на  блокировку
подвижные  части,  и  все  устремилось   к   партизанскому   штабу   и
партизанскому аэродрому. Немцы наступали и  днем  и  ночью.  Сабуровцы
сражались как львы, но немцев было во много раз больше,  и  на  третьи
сутки они уже пробивались к аэродрому.
   Аэродром   пришлось   оставить.   Около   полумесяца    отбивались,
маневрируя, сабуровцы. Немецкое командование,  видимо,  знало,  что  в
соединении Сабурова действуют крупные советские руководители.  Поэтому
они стремились во что бы то ни стало разгромить отряды Сабурова. А  до
этого войскам была поставлена задача - не дать  ни  одному  советскому
самолету совершить посадку в Полесье.
   Хитрыми  уловками,  мелкими,  но  неожиданными  налетами,  засадами
сабуровцы измотали немецкие войска. Техника немцев рвалась  на  минах.
Солдаты обессилели в погоне за неуловимым противником. Они так же, как
солдаты Кригера в Карпатах, стали морально сдавать.
   Тайком, тщательно маскируясь, удалось нащупать площадку для  приема
самолетов. Неудобную, на песке, - длинную поляну. С большим риском  на
ней можно было посадить машину. Дело осложнялось еще  тем,  что  летом
самолеты летали к партизанам "с подскоком" и в обратный  рейс  уходили
на другую ночь. На партизанских аэродромах дневало иногда по нескольку
самолетов. Короткой летней ночи хватало только на один конец. В  самую
рискованную  ночь,  когда   уже   немецкие   автоматчики   подошли   к
сабуровскому аэродрому и невдалеке от костров шлепались мины,  за  час
до рассвета совершил посадку наш  самолет.  Один  из  лучших  летчиков
полка Гризодубовой  -  Феофан  Родугин  -  привел  машину  по  заданию
товарища Хрущёва. Товарищам Демьяну и генералу Строкачу было приказано
немедленно вылететь на Большую землю.
   В том, что удастся удержать до следующего вечера аэродром  в  своих
руках, а тем более сохранить машину Родугина способной  для  полета  в
далекий шестичасовой рейс, уверенности не было. Где-то в лесу  ворчали
моторы немецких танков. Минеры кидались  им  наперехват,  но  по  лесу
сплошными цепями  шла  немецкая  пехота  с  собаками,  миноискателями,
минометами. Пьяная и нахальная. Было только два выхода