приняла формы всенародного восстания. Там
партизаны действовали в условиях  широкого  движения,  подготовленного
другими, пионерами партийного подполья, действовавшими осенью и  зимой
1941 года.
   Сейчас,  оторвавшись  от  основной   группы   отрядов   украинских,
белорусских партизан, мы были вынуждены начинать с  азов  кропотливой,
рискованной, часто неблагодарной работы.
   Словом, у  моих  хлопцев  в  эти  дни  на  душе  было  так,  как  у
кавалеристов, переведенных в пехоту или в обоз.
   Но при всех формах партизанской борьбы разведка - главное. Даже  не
для того, чтобы убить врага, подсечь его под корень, но просто,  чтобы
подойти к  нему,  чтобы  его  увидеть,  а  затем  узнать,  даже  чтобы
спрятаться от него, и то не обойтись без разведки.
   Но с чего в этих условиях начать ее?
   Вот на расстоянии полутора  часов  ходьбы  от  нашего  расположения
находится областной город Станислав.
   На рассвете, когда временный наш лагерь  еще  спит,  мы  с  Мыколой
ходим, проверяем посты и слушаем звон колоколов в городе.
   Что там делается?
   Может быть, он полон войск, которые через несколько часов навалятся
на нас? А может быть, достаточно нескольких пулеметных очередей  наших
хлопцев, чтобы  вызвать  там  панику?  Ведь  всего  месяц  назад  этот
городишко, впервые услышав наши партизанские пушки, отчаянно струсил.
   Но это было так давно... И пушки взорваны в Карпатах.
   Помощь пришла неожиданно. В первый раз, проходя через Черный лес  в
полном блеске нашей боевой славы, мы мимоходом слыхали от  батальонных
разведчиков, что в  Черном  лесу  где-то  в  самой  чащобе  скрываются
остатки Станиславского гетто. Народу в нем было около сотни - это все,
что осталось от восьмидесяти пяти тысяч согнанных за проволоку  евреев
Станиславщины.
   Меняя лагерь (а мы через день обязательно делали  это),  как-то  на
рассвете подходили мы к ручью. Выбрали место  поудобнее.  Я  позвал  с
собой  Сердюка,  с  которым  мы  в  последние  дни   как-то   особенно
сдружились:
   - Пойдем по обороне!
   Продираясь в кустах, я ухмылялся.  Смешно,  конечно,  называть  это
"обороной". Но была привычка так называть то  условное  кольцо  вокруг
лагеря, через которое никто, пока он жив, не посмел  бы  ступить  шагу
назад.
   За лесом на холмах блистало солнце. Но  в  лесу  было  еще  сыро  и
темновато: изредка чирикнет проснувшаяся птаха, треснет сучок.  Сердюк
вдруг кинулся к сосне. Вскинув на плечо автомат  и  крикнув  привычное
"Стой!", он замер за толстым стволом граба.
   Тишина.
   - А ну, выходи!
   Опять тишина.
   - Выходи! На мушке держу!
   Осторожный треск сучьев. Сопение.
   - Кто такие? - строго спрашивает у соседнего куста Сердюк.
   И куст отзывается дрожащим голосом:
   - Люди-и...
   - Вижу, что люди.
   От кустов отделился человек.  Несмело  шагнул  в  нашу  сторону.  В
робком его взгляде я уловил и любопытство.
   - Ну, что вы за лю-у-ди? Признавайся!
   - Доктор Циммер, - представляясь, сунул  мне  свою  руку  лысый,  в
лаптях, но при засаленном цветном галстуке человек.  Огромные  заплаты
были на коленях и на локтях его некогда с "искрой" костюма.
   - Доктор?
   Он сразу затарахтел быстро и радостно.
   Чересчур  правильно  построенные  русские  фразы,  но  с  небольшим
акцентом  подсказали  мне:  польский  или  чешский  еврей.  С   высшим
образованием, несомненно. Так  и  оказалось:  двадцать  лет  назад  он
окончил в  Праге  медицинский  институт,  жил  в  Польше,  в  Западной
Украине,  занимался  частной  практикой.  Был  и   зубным   врачом   и
гинекологом.
   - А хирургом? - При этом вопросе в глазах его - мольба и испуг.
   Что-то мне в нем понравилось: пытливые  глаза,  любознательность  и
волнение, от которого даже капельки пота блестели на огромной лысине.
   - Как вы шли?
   - Я уже давно к вам собираюсь, товарищ  полковник.  Мы  уже  третий
день вокруг вас крутимся.
   - И что же?
   - А то, что я решился, наконец, пойти один. Все-таки нехорошо.
   - Что же тут нехорошего?
   - Мы же с вами соседи. А вы, можно сказать, перехватили  наш  обоз.
Небольшой, всего одна подвода, - виновато укорял меня он, - но  все  ж
таки! Как это у вас говорят: какой пароход, такое и плавание...
   Вспомнил. Разведчики, возвращаясь как-то из бесплодных  поисков  по
безопасной и незаметной тропе из-под  Станислава,  на  опушке  Черного
леса обнаружили повозку без лошади. На возу  были:  два  мешка  свежих
огурцов,  несколько  бутылок  водки,  колбаса,  свежеиспеченный  хлеб,
медикаменты (правда, странный набор их еще тогда обратил мое внимание:
тут были сплошь  "штатские"  медикаменты:  от  поноса,  гриппа,  капли
датского короля), несколько батареек к карманным  фонарикам  и  газета
"Дас Райх" за первую неделю августа с передовицей доктора Геббельса. Я
пожалел, что со мной нет моего переводчика -  Миши  Тартаковского.  Он
погиб в Делятинском бою.
   - Это ваш "обоз"? - улыбнулся я.
   - А что ж тут смешного? - обиделся доктор Циммер. - Конечно, наш. А
как же иначе мы могли бы жить в этом лесу?
   - А кто вам доставляет все это?
   - Нет, вы скажите лучше, увижу ли я свои товары?
   - За огурцы не ручаюсь, водки и колбасы наверняка не увидите -  они
давно уже пошли в дело. Медикаменты могу вам вернуть. Они у медсестер.
А это - пожалуйста, - и я протянул ему газету.
   Дальше происходило что-то совершенно комическое: развернув газету и
сидя на пне, как в кресле, доктор  Циммер  небрежно  читал  передовицу
Геббельса и бегло ее комментировал.
   Мы предполагали простоять здесь несколько  дней.  Пригласив  соседа
заходить в гости, мы с Сердюком пошли  дальше.  А  через  день  доктор
Циммер совсем перекочевал к нам в отряд.
   - Я сказал своим, чтобы они уходили подальше от вас. Жаль  все-таки
было покидать насиженное место. Уже и шалаши были тут в кустах. Но для
них так будет лучше.
   - Почему?
   - Вы же невозможно шумите!
   Я опешил. Мне казалось,  что  я  уже  научил  свою  группу  третьей
заповеди ковпаковской тактики: "мовчать и ходыть так тихо, як  тигра".
Сидеть, оказывается, нужно еще тише.
   Нет, определенно мне нравился этот доктор.
   Но  самыми  ценными  качествами  доктора  Циммера  были  не  знание
немецкого языка, и даже не его медицинские познания, а он уже приобрел
в отряде практику: вылечил понос у двух-трех бойцов, объевшихся  после
голодовки в Карпатах, раненым он прописывал какие-то примочки и тут же
учил медсестер, как их делать, - а то, что вместе с доктором  Циммером
в отряд перешла его обширная "агентура" из лесных  деревушек.  Вначале
гуцулы,  работавшие  на  доктора  Циммера,  опасались  связываться   с
"политикой", но когда за нас поручился сам доктор  Циммер,  они  стали
ходить и по нашему заданию в Станислав.
   После Карпат, где  пришлось  бросить  все,  по  нашим  партизанским
понятиям, материальные ценности, мы очень неплохо устроились в  Черном
лесу. В штабе сохранилось  достаточное  количество  денег.  Мы  давали
марки  и  злотые,  добытые  при  разгроме  погранзастав  в  Зеленой  и
Рафайловой, и агенты Циммера приносили нам водку,  колбасу  и  газеты.
Затем стали носить медикаменты и сообщения, какие  передвижения  войск
замечены в городе. А дальше вошли во вкус и стали заниматься настоящей
разведкой.
   "Теперь мы носим свою базу в карманах", - сказал бы Колька  Мудрый,
если бы он сейчас увидел доктора Циммера.
   Когда питание  нашей  радиостанции  стало  подходить  к  концу,  мы
вспомнили о батарейках к карманному фонарю,  найденных  в  "трофейной"
повозке  доктора  Циммера.  Выяснив   у   радиста   Николая   Смирнова
возможность их использования для связи с Москвой, мы  дали  "агентуре"
заказ: достать полторы тысячи  таких  батареек.  Вместе  с  гуцульской
"агентурой" в город стали захаживать и наши разведчики. Будь у  немцев
в Станиславе опытные контрразведчики, они схватились бы за  эту  нить.
Вдруг во всем городе в один день  во  всех  магазинах  были  закуплены
батарейки, лежавшие там по году и больше.
   Но в Станиславе, видимо, не было опытного контрразведчика.  Николай
Смирнов,  радист,  долговязый,  с  бритым  юношеским   лбом,   который
поцеловала немецкая пуля еще в Делятине, долго  колдовал  над  сотнями
батареек, мастерил из них нужные ему комбинации, пока, наконец, ему не
удалось восстановить угасшую искру связи.
   Проходил как-то мимо радистов. Чтобы не лезть под руку работающим в
поте лица юным друзьям, спрятался за толстой сосной.
   Николай достал антенну, попробовал на язык анод... и  махнул  рукой
Анютке...
   Я залюбовался ими. Радистка даже на ключе работала грациозно.
   Долго стучала. Затем слушала. По  ее  сияющим  глазам  я  увидел  -
поймала Москву.
   Через час, возвращаясь, я увидел Смирнова, сворачивающего  антенну,
и услышал, как Анюта шептала:
   -  Белка!  Белочка  моя!  -   так   ласково   называла   она   свою
радиостанцию.
   Ребята докладывали:
   - Товарищ командир! Передали ваш рапорт на Большую землю.
   Доктор Циммер остался в отряде. И, вспоминая  те  веселые  времена,
когда еще Карпенко был с нами  и  наделял  всех  приходивших  в  отряд
прозвищами, мы с Васей между собой прозвали в шутку доктора  "маклером
по агентурно-разведывательным делам".


4

   За десять дней пребывания в Черном лесу люди  отдохнули.  На  лицах
бойцов заиграл румянец, кожа лоснилась,  и  даже  у  многих  появилось
самодовольство в глазах. Только у  нас  с  Мыколой  и  Васей  не  было
душевного покоя.
   Выходя на поляну, за которой лес полого спускался вниз и открывался
вид на Карпаты, мы смотрели вдаль.
   - А самолеты все идут в горы, - виновато говорил комиссар Мыкола.
   Мы избегали смотреть друг другу в глаза. Конечно, бойцам  казалось,
что это их командиры так ловко вывели группу  из-под  носа  врага.  Но
мы-то понимали: группы, оставшиеся в горах,  принимали  весь  удар  на
себя. И, может быть, Ковпак, Павловский  или  Кульбака  выручали  нас,
оттянув войска Кригера на себя.
   На одиннадцатые сутки патрули доложили: в Черный лес  вошла  группа
Павловского. А через  несколько  дней  после  нее  -  третий  батальон
Матющенки.
   Люди Павловского, небритые, с ввалившимися  щеками,  отличались  от
наших  бойцов,  как  гуцул  от  равнинного  жителя.  Мы  израсходовали
половину своих запасов, откармливая 2-ю и  9-ю  роты,  вырвавшиеся  из
Карпат с Павловским и Горкуновым.
   Теперь большая часть Путивльского  отряда  была  сосредоточена  под
моей командой.  Пора  было  начинать  боевые  действия,  чтобы  помочь
блуждавшим еще в горах товарищам. Тем более, что я кое-что уже знал  о
группе Ковпака. Вслед за Павловским и Матющенко в Черный лес пробились
майор Аксенов, минер Абрамов и с ними две девушки-партизанки.  В  том,
что они рассказали, было мало утешительного. В первую же  ночь,  когда
мы разошлись по  группам,  немцы  навалились  на  отряд  Ковпака.  Они
устраивали засады, перехватывая Ковпака  на  горных  тропах,  дорогах,
перевалах.  Они  отрезали  от  отряда  отдельные  группы,   шедшие   в
авангарде. Так  откололась  от  Ковпака  группа  Бережного  с  Радиком
Рудневым, так  оттерли  во  время  перехода  железной  дороги  Базыму.
Аксенова и Карпенко тоже отрезали на одной из засад.  Они  целый  день
бродили неподалеку, надеясь найти свой отряд.  Аксенов  отсиживался  в
кустах, а Карпенко пошел в разведку. Отойдя не больше полукилометра от
кустов, он напоролся на немцев. Дальше Аксенов что-то путал.  Совестно
было слушать, как он завирался, явно пытаясь обелить себя.
   - Як можу я знать, паникер чи трус, чи просто растерявшийся чоловик
передо мной? - спрашивал меня комиссар Мыкола после очередной "беседы"
с вновь пришедшими.
   Вот это были как раз те вопросы, которые решить и мне было  не  под
силу.
   - Оставим разбирательство этого дела до встречи с Ковпаком, Мыкола.
Га?
   И мы отправили Аксенова в роту.
   Командир 3-го батальона  Матющенко  несколько  завидовал  положению
нашей группы. Но соединиться, а тем более стать под нашу команду Федот
Данилович не захотел.
   В этот день мы с Мыколой и Васей решили  для  своего  отряда  самое
главное. После прихода Павловского мы, по очень неясным данным и всего
по одной, единственной,  наполовину  прерванной  радиограмме  Ковпака,
принятой рацией Павловского, поняли:  противник  навалился  на  ту  из
шести групп, которую  мы  все  были  обязаны  защищать.  Хотя  вначале
каждому из нас это казалось случайностью, но,  оставаясь  наедине,  мы
все больше  и  больше  задумывались.  Чем  можно  ему  помочь  там,  в
Карпатах, куда ежедневно идут вражеские самолеты? Идти самим в горы  -
бессмысленно. И вот в эти дни  немногие  часы  раздумий,  когда  рядом
ворчал  Павловский,  упрекая  нас  за  расточительство   (он   уже   с
удовольствием  передал  мне  свои  командные  бразды  и  принялся   за
хозяйство), я ходил по "штабу", изредка встречаясь взглядом с  Мыколой
Москаленко. Мы понимали друг друга.
   Этот допрос совести был не так-то прост. Он начался давно,  гораздо
раньше, чем узнал я о существовании Ковпака  и  встретился  с  ним  на
войне. Больше того, он начался еще до начала войны.
   Это было время, когда некоторые легкомысленные  люди,  вроде  меня,
еще не представляли себе, какое пятилетие предстоит  всем  нам,  нашей
Родине. Если я и думал о войне,  то  только  с  точки  зрения  монтажа
стреляющих  и  перебегающих  на  экране  людей  и  комбинаций  кадров,
изображающих красноармейцев, убивающих врагов. А это уже  было  время,
когда в центре Европы были посеяны зловещие слова: "Я  освобождаю  вас
от химеры, которая называется совестью".
   Но мы родились в другой стране,  где  слово  "совесть"  имеет  иной
смысл, где  совесть  человека-гражданина  и  совесть  народа  освящены
многими десятилетиями честной, суровой и благородной борьбы нескольких
поколений борцов за счастье человечества, за дело великого Ленина.
   Как-то после обычного рабочего дня в Москве я  забежал  в  кафе  на
углу Пушкинской площади. Это были те памятные морозные  дни,  когда  у
всех честных людей нашей страны глубокой  горечью  в  душе  отозвалась
задержка на линии Маннергейма.
   В кафе было пусто. Только за крайним столиком, визави с белоголовой
бутылкой, сидел угрюмый человек  в  военном  костюме,  но  без  знаков
различия. Он долго смотрел на меня, а затем подсел за  мой  стол  и  в
упор спросил:
   - А ты был  в  Петсамо?  -  и  громко,  хотя  и  совсем  беззлобно,
выругался.
   Затем уже более спокойно и по-дружески рассказывал, что  это  такое
за Петсамо. И в воображении одна  за  другой  возникали  картины,  как
замерзают  раненые,  как  падают  срезанные  "кукушками"  и  гаснут  в
глубоком пушистом снегу жизни моих соотечественников.
   Как я теперь  понимаю,  передо  мною  был  человек,  травмированный
ужасами войны. Но тогда он показался мне героем.
   Сейчас об  этом  и  вспоминать  смешно,  но  тогда  я  был  наивным
человеком в вопросах войны и  той  тайны,  в  которой  она  рождается.
Хорошо запомнилось одно: мне  было  очень  неловко  смотреть  в  глаза
солдату и даже как будто стыдно.
   И я молчал. Еще немного поговорив, он  безнадежно  махнул  рукой  и
ушел.
   А я еще долго сидел за остывающим ужином и  прислушивался  к  тому,
другому, который надолго остался сидеть рядом со мной. Он тихо царапал
душу все тем же упреком: "А ты был в Петсамо?" - "Не был же, не был, -
отвечал я ему, разозлясь. - Да что, я виноват, что ли? Подумаешь, всем
там бывать?"
   И ночью, когда не спалось, и на следующий день, и на  службе,  и  в
монтажной, и даже через год, когда пришлось в Полтаве делить  селедки,
этот второй, видно, на многие годы оставшийся со мной угрюмый  человек
задавал все тот же ехидный вопрос: "А ты был в Петсамо?"
   Мне тогда непонятной еще была  та  простая  истина,  что  настоящие
герои никогда не колют другим глаза своим геройством и что  бахвалятся
боями, кровью и лишениями только мальчишки.
   Но вот через три года, в ста пятидесяти  километрах  от  Карпатских
гор, где немцы, может быть, добивают Ковпака, опять по пятам  за  мной
бродит угрюмый человек, бродит все с тем же  вопросом:  "А  ты  был  в
Петсамо?"
   Мне надоело один на один вести  этот  допрос  совести,  и  накануне
прихода Матющенки я поделился со  своим  новым  комиссаром  сомнениями
насчет нашего "курорта" в Черном лесу.
   Облегченно  вздохнув,  Мыкола   Москаленко   сказал   мне,   устало
улыбаясь:
   - Выручить товарища на войне - это не доблесть, это долг.
   - А тем более командира.
   - Правильно, Петрович!
   Оказалось, нет ничего удивительного в том, что мы с Мыколой приняли
такое решение. Начштаба Вася понял нас  с  двух  слов.  Он  был  умный
начштаба и настоящий солдат.
   Вызвав все диверсионные группы и разведчиков, мы дали им  приказ  и
радостно вздохнули. Приказ был простой:  сжечь  мосты  вокруг  Черного
леса.
   Сжечь в одну ночь все мосты!
   - А кому нужно это? Ведь речушки все обмелели, и мосты  эти  никому
никакого вреда не принесут? - ворчали командиры, пожимая плечами.
   Но ничего более целесообразного с военной точки зрения мы не смогли
придумать. А действовать надо было быстро и с максимальным шумом.
   В ротах  подымал  бузу  Аксенов,  подводя  "тактическую  базу"  под
сомнение в целесообразности этого дела, военную нелепость которого  мы
понимали не менее других.
   Но хлопцы пошли выполнять "несурьезный" приказ.  С  двумя  группами
пошли Войцехович и я. По дороге я отозвал Аксенова и показал ему  свой
парабеллум.
   - Слушай, майор, кажется, в этой машинке девять  граммов  припасено
для тебя.
   - За что? - глухо сказал он.
   - За то, что ты бросил  в  горах  командира.  Но  меня  ты  уже  не
бросишь. Даю возможность смыть позор... Ты  пойдешь  вперед  и  будешь
жечь мост с боем или без боя - как  твое  счастье.  Только  при  таком
условии мы потерпим тебя в отряде.
   - Слушаюсь, - прошептал он в ответ.
   И я не услышал в его голосе ни злобы, ни страха.
   Аксенов сжег самый крупный мост на реке. Там не было охраны, и рвал
он его почти без боя. Только издали постреливали полицаи.
   Но это уже было его "личное" счастье.
   В полночь в десятках мест запылали пожары. Мы с  нетерпением  ждали
"агентуры" доктора  Циммера.  Во  второй  половине  дня  она  принесла
радостную  весть:  с  гор  через  Станислав  проследовало  не   меньше
четырехсот машин с войсками.  Разведка  доносила:  намечена  облава  в
Черном лесу.
   - Облава!
   Вот они, фашисты! Эх, напрасно пришел ты, Матющенко, в Черный лес в
этот день.
   Но мы не виноваты. Мы не  для  Федота  Даниловича  устраивали  этот
"концерт", а для себя. Успеем  ли?  И  поймет  ли  старик?  Сумеет  ли
использовать передышку? Все попытки связаться по радио с Ковпаком ни к
чему не привели.
   Вот они, фашисты! Недолго пришлось  нам  с  Васей  и  с  Павловским
отдохнуть  в  Черном  лесу...  Правда,   дороги   еще   не   перекрыты
противником, еще можно уйти. Но это-то как раз и  не  входило  в  наши
планы.
   Я проходил по лагерю, вглядывался в глаза бойцов. Многие из них уже
знали от разведчиков о появлении  крупных  сил  немцев  в  Станиславе.
Отряд мой увеличился вдвое: с Павловским пришли 8-я и 9-я роты,  часть
главразведки и 2-я рота автоматчиков.  С  ними  подошли  минер  Виктор
Островский и Горкунов. Занимались обычным делом: варили пищу,  чистили
оружие, штопали и чинили белье, сушили  его  после  стирки.  Вражеских
самолетов давно не было над  нашими  головами.  Уже  разрешалось  жечь
костры (только из сухого валежника).
   Разведка - и агентурная и  наша  -  работала  на  славу.  Но  самое
удивительное, что немцы сами предупредили о своем намерении.
   21 августа в селах, расположенных по кромке Черного леса, появилась
легковая машина. Офицер,  приехавший  на  ней,  говорил  по-польски  и
по-украински. Он ходил по хатам, хозяева которых  были  заподозрены  в
сочувствии к партизанам. При солдатах, сопровождавших  его,  он,  явно