она стояла упершись  головой  в  другую  колонну,  шедшую  нам
наперерез.
   Шофер уже хотел потихоньку включить задний ход, но в это  время  от
последнего танка отделился немец и пошел к нашей  машине.  Наш  шофер,
одетый в немецкую форму, выключил мотор. Положив руки на баранку руля,
он притворился спящим. Вряд ли  мы,  все  вместе  взятые,  знали  хоть
десять немецких слов. Мы приготовили к бою  свои  две  гранаты  и  три
винтовки. Немец подошел к кабине, что-то проговорил. Шофер не отвечал.
Немец приоткрыл дверцу, потрогал  шофера  за  локоть.  Шофер  промычал
что-то, якобы во сне. Немец отошел на  несколько  шагов  назад,  затем
обошел вокруг машины, очевидно  желая  заглянуть  в  кузов,  но  затем
раздумал. Постоял задумчиво, склонив, как пудель, голову набок, потом,
пятясь, отошел к колонне, не подозревая, что этим он спас свою жизнь.
   Около последнего танка собралась группа немецких танкистов.  Они  о
чем-то громко разговаривали. Слов  нельзя  было  разобрать  в  грохоте
колонны, перерезавшей нам путь.  Дальше  так  сидеть  было  нельзя.  Я
высунул голову из-под полотнища машины и заглянул к шоферу.
   - Влипли, ох, и влипли! - шепнул он мне.
   Нужно было действовать быстро, пока немцы не поняли, в чем дело.
   - Гони машину прямо на колонну! Мы будем прыгать, прыгай и ты!
   Шофер включил мотор, перевел  скорость  на  вторую,  на  третью,  я
стукнул  кулаком  в  кабину,  и  мы  горохом   высыпались   в   канаву
профилированной дороги.  Шофер  включил  яркие  фары  и  вывалился  из
машины,  которая,  свернув  одним  колесом  в  мелкую  боковую  канаву
грейдера, двигалась параллельно колонне вперед.
   Мы изо всех сил бежали назад, в долину. Позади раздались  отдельные
очереди из автоматов, пулеметов, затем, видимо развернув  башню,  один
танк дал из мелкокалиберной пушки очередь  по  машине.  Она  запылала.
Несколько танков стали разворачиваться. Мои хлопцы  шарахнулись  вдоль
дороги, но в этот миг я, поняв, что через секунду танки  нагонят  нас,
крикнул: "За мной!" - и, круто повернув направо, мы побежали к  бугру,
который, как на ладони, высился в стороне.
   Расчет оказался верным. Мы не успели отбежать и на тридцать  метров
от дороги, по которой проезжали танки, как они, поравнявшись  с  нами,
развернулись в другую сторону и  стали  прочесывать  поле  пулеметными
очередями. Мы полезли вверх на бугор, припадая к  земле  в  то  время,
когда ракеты, вспыхивая сзади, освещали поле. Перевалив  через  бугор,
мы залегли в жнивье, глубоко вдыхая  пыльный  пахучий  воздух  мирного
поля. В жнивье, перекликаясь с пулеметами, трещали кузнечики.
   Танки, бесцельно постреляв, развернулись обратно.
   Затем,  очевидно,  дорога  освободилась,  на  перекрестке  мелькнул
зеленый фонарик регулировщика, и колонна двинулась дальше.
   Всего сутки мы выходили из окружения к  фронту,  который  находился
более чем в ста километрах  от  нас,  и  четверо  суток  мы  проходили
последние пять-шесть километров, проползая мимо часовых ночью, а  днем
пересиживая в самых необычных местах.
   За день мы сделали на колесах около  ста  километров,  а  пешком  и
ползком на животе пришлось в сутки делать  по  два-три  километра.  На
четвертые или пятые сутки, выйдя к  Богодухову,  где  находились  наши
передовые части, мы отправились в Харьков.


5

   В  Харькове  политуправление  фронта,  узнав  о  моей   гражданской
специальности кинорежиссера, направило меня в  политотдел  40-й  армии
руководить бригадой фронтовых фотокорреспондентов.
   В политотделе 40-й армии собралось нас человек десять,  вооруженных
портативными фотоаппаратами ФЭД: Коля Марейчев  -  шофер  и  фотограф,
изобретатель и конструктор; Вася Николаенко -  аккуратист  и  чистюля,
боевой парень и  талантливый  политработник;  Олейников  -  учитель  с
козлиной бородкой, и другие.  Нужно  было  обслуживать  дивизии  чисто
фотографическими работами и материалом для газет.
   Нам сразу  повезло:  мы  попали  в  1-ю  Московскую  моторизованную
дивизию, которой в начале войны командовал генерал  Крейзер,  а  потом
полковник Лизюков.
   В районе восточнее Сум, впервые за эту войну, я увидел, как  бегают
немцы. Это было 28 сентября 1941  года.  Пошли  первые  дожди,  густая
липкая грязь покрыла дороги. В  это  время  наша  танковая  бригада  и
мотодивизия прорвали фронт  под  Штеповкой.  И  первая  австрийская  и
чистокровная немецкая дивизии, побросав всю свою  технику,  бежали  до
самого Конотопа.  Двое  суток  наши  тягачи  уволакивали  восьмитонные
немецкие машины, груженные всяким барахлом. Двое суток я и мои  хлопцы
мотались, как угорелые, по подразделениям  дивизии  и  щелкали  своими
аппаратами. До пятисот машин разных систем стояло в  небольшой  рощице
за хутором  Николаевкой.  Мы  выбрали  себе  новенький  "оппель-блиц",
который всего два месяца назад сошел  с  конвейера  завода  и  застрял
потом  в  болоте.  На  радиаторе  автомобиля  была  прибита  лошадиная
подкова.  Один  из  моих  фотокорреспондентов,   оказавшийся   хорошим
шофером, соединив зажигание напрямую, завел  машину.  Мы  прикатили  в
политотдел  армии,  имея  свои  колеса,  то  есть  выигрыш  времени  и
пространства.
   Еще во время пребывания в 1-й Московской мотодивизии мы узнали, что
немецкие полчища прорвались на Орел. Это были  тревожные  дни  октября
1941 года. Дивизию спешно  сняли  с  юго-западного  участка  фронта  и
бросили под Москву... Только через  год,  уже  будучи  в  партизанском
отряде, я услыхал, что командир дивизии Лизюков командовал армией  под
Воронежем и погиб там летом 1942 года. Но здесь, в сумских  степях,  я
впервые увидел и запомнил  на  всю  жизнь  первых  гвардейцев  Красной
Армии.  Люди,  на  лицах  которых  еще  в  1941  году  была   написана
уверенность в победе над сильным и, казалось, непобедимым врагом,  шли
под Москву, а мы, по приказу, оставались на Харьковщине.
   Девчата с хутора Николаевка печально провожали нас, когда  отходили
колонны наших танков. Казалось, это сама Украина провожает нас и  ждет
скорого нашего возвращения
   Затем снова потекли досадные дни отступления - по  Харьковщине,  по
южным районам Курской области, сдача Обояни, Курска. По липкой осенней
грязи тащили мы на плечах свой трофейный "оппель-блиц",  иногда  делая
на нем от трех до восьми километров в сутки.
   Когда наступили морозы, когда грянула суровая зима, наша 40-я армия
твердо стала под Тимом, под Старым Осколом, ни  на  шаг  не  пропустив
врага дальше.
   Это были тяжелые дни: ноябрь - декабрь  1941  года.  Уже  в  первые
морозные, снежные дни на участке  фронта  Щигры  -  Тим  появился  наш
трофейный "оппель-блиц" с подковой на радиаторе и с  красным  флажком.
На нем мы объезжали фронт, принимая, а главное, добросовестно выполняя
заказы бойцов и командиров на фотографии размером шесть на девять.
   Вначале я относился к этой профессии как к временному  занятию,  но
потом как-то интуитивно понял, что и  здесь  можно  делать  большое  и
важное дело. При отступлении из Курска мы  взяли  из  фотомагазинов  и
складов фотобумагу, пленку,  химикалии.  Это  давало  нам  возможность
широко обслуживать солдат. Вначале мы стремились делать снимки  и  для
газет. Под городом Тимом, занятым врагом, мы однажды въехали  на  нашу
передовую линию со стороны немцев.  И  лишь  случайно  заметив  расчет
крупнокалиберного пулемета, готовый выпустить очередь по нашей машине,
я выскочил из нее и остановил пулеметчика. Через  несколько  минут  мы
уже были друзьями и засняли пулеметный расчет в разных позах. Но бойцы
говорили:
   - Много вас тут ездит. Снимают, снимают, а вот  карточки  никто  не
привозит...
   И когда в следующий раз мы явились в бригаду полковника Родимцева и
привезли всем фотографии, солдаты и  офицеры  приняли  нас  совершенно
по-иному. В штабе  батальона  меня  угостили  спиртом,  командир  роты
потащил вместе с ротой в наступление на  Тим,  командир  полка,  майор
Соколов, и комиссар его Кокушкин накормили до  отвала.  И  еще  сейчас
сотня  негативов,  которые  я  храню,  являются   для   меня   дорогим
воспоминанием  о  людях   этой   славной   части.   Солдаты   бригады,
впоследствии 13-й гвардейской стрелковой  дивизии,  под  командованием
сначала  полковника,  а  потом  прославленного  защитника  Сталинграда
генерал-майора, Героя Советского Союза Родимцева были  верными  сынами
своей страны.
   Это они - командиры и солдаты Родимцева - в Голосеевском  лесу  под
Киевом в августе 1941 года опрокинули рвавшихся к Крещатику  немцев  и
нанесли им такой удар, что отборные фашистские орды больше месяца и не
пытались идти на Киев, хотя  могли  обстреливать  его  из  батальонных
минометов.
   Это они, солдаты Родимцева, громили немцев под Конотопом, выбили их
из Тима. Вместе с солдатами Родимцева наступал я на Щигры  в  морозные
дни января 1942 года.
   С политотдельцами я сдружился быстро. Комиссар  дивизии,  профессор
психологии Зубков, хмурый человек,  тепло  разговаривал  со  мной.  Он
откуда-то узнал о моей гражданской профессии. Однажды под  Щиграми  мы
шли с ним по полю, утопая в сугробах. Зубков остановился передохнуть и
сказал мне:
   - Мне говорили сегодня бойцы, что какой-то фотограф ходил вместе  с
ними в атаку и снимал неразорвавшиеся тяжелые снаряды на снегу.  Зачем
вы делаете  это?  Я  слыхал,  что  подготовка   кинорежиссеров   стоит
государству очень дорого. Неужели мало ценностей сжигаем мы на войне?
   - А сколько стоит  подготовка  профессора  психологии,  вы  мне  не
можете сказать? - спросил я Зубкова.
   Мы засмеялись и пошли дальше по сугробам.
   Я  любил,  пользуясь  правом  экстерриториальности  корреспондента,
просиживать часами на  командном  пункте  Родимцева.  Я  проводил  там
гораздо больше времени, чем  это  требовалось  для  газетных  снимков.
Только через год я по-настоящему оценил, как это было мне  полезно.  У
Родимцева, Кокушкина, Соколова, Зубкова и  других  я  учился  военному
делу.  Когда  Родимцев  защищал  Сталинград  и  его  знаменитая   13-я
гвардейская грудью встала на улицах города, мы с Ковпаком  форсировали
Днепр, проникли в Житомирскую и Ровенскую области, находившиеся  тогда
за тысячу с лишним километров от фронта. В боевой  работе  партизан  я
ощущал родимцевскую хватку. К тому же лучшие командиры рот  Ковпака  -
Карпенко и Цымбал - были  сержантами-разведчиками  бригады  Родимцева,
оставшимися  в  тылу  под  Ворожбой  и  Конотопом,   чтобы   выполнять
разведывательные задания Родимцева. Впоследствии они встретили Ковпака
и стали командирами-партизанами.
   Из  13-й  гвардейской  в  январе  1942  года   я,   выполняя   свои
корреспондентские  задания,  попал   во   2-ю   гвардейскую   дивизию,
действовавшую совместно с 14-й танковой бригадой. Здесь  я  во  второй
раз увидел, как бегают немцы.  В  селе  Выползово  наши  танки  зажали
немецкую часть, и за полчаса боя на снегу осталось до тысячи вражеских
трупов. Стоял тридцатипятиградусный мороз,  и  часа  через  два  трупы
начали "звенеть",  обледенев.  На  огороде,  взгромоздившись  друг  на
друга, скорчились подбитые нами девять немецких танков  с  обгоревшими
скелетами танкистов внутри. Командир танка Алеев, получивший  за  этот
бой звание Героя Советского  Союза,  спас  меня  от  немецкого  танка,
который я хотел во что бы то ни стало заснять. Командир расстрелял его
в тот момент, когда танк развернулся на меня по  открытому  полю.  Мне
все-таки удалось щелкнуть лейкой в тот миг, когда взрывом  боеприпасов
снесло башню с танка. Через два дня я, к  величайшему  огорчению,  уже
снимал могилу Алеева.
   Солдаты любили меня и моих товарищей, хотя и не могли  понять,  что
за чудаки эти фотографы: "снимают карточки" для красноармейских книжек
под минометным огнем, а фрицев - когда они кусаются.
   Я учился воевать.


6

   Еще в начале 1942 года я часто стал задумываться  над  тем,  что  в
этой войне мне надо найти свое настоящее место. Я  уже  проверил  себя
под огнем, обтерся среди командного состава и  начал  ловить  себя  на
мысли, что страшно хочется покомандовать самому.
   До войны у меня было свое мерило  в  оценке  людей.  Совершенно  не
зная, придется ли мне воевать, да и будет ли война и какой она  будет,
я, встречая нового человека, старался представить его себе  в  военной
обстановке. Прищуривал глаза, смотрел  на  него  и  говорил  себе:  "А
ну-ка, голубчик, как ты будешь себя чувствовать на  войне?"  -  и  это
помогало мне определить свое  отношение  к  людям.  Это  было  как  бы
лакмусовой бумажкой, которая выявляла и психологическую  и,  особенно,
идейную "реактивность" людей,  воспринимавшуюся  мною  не  только  как
умение гладко выступать с речами.
   И вот наступил момент, когда нужно было выбрать  и  себе  место  на
войне. Я был тогда в странном званий  интенданта  второго  ранга,  но,
однажды  попробовав  свои  способности   на   этом   поприще,   больше
возвращаться к нему не собирался.  При  одном  воспоминании  о  дележе
селедок на полтавском стадионе у меня выступал холодный  пот.  "Вот  к
партизанам бы..." - часто подумывал я.
   Ранней весной 1942 года я, попрощавшись с политотделом 40-й  армии,
в сопровождении своего верного друга  -  фотографа  и  шофера  Николая
Марейчева, отправился по  орловским  грязным  дорогам  в  распоряжение
отдела кадров Брянского фронта. За спиной у меня был ранец, в  котором
лежало несколько сотен фронтовых негативов.
   О чем я мечтал в те дни, лучше всего передаст одно из писем жене:
   "...Работа моя очень интересная, когда идут бои, а когда затишье  -
захлестывает звериная тоска, и на все смотришь  волчьими  глазами.  Ты
писала мне о своих делах и о настроениях. Как я тебя понимаю!  У  меня
тоже бывает такое настроение. Тоже кажется, что  живешь  как-то  боком
или идешь по обочинам дороги, вместо того чтобы  катить  по  грейдеру.
Эх, мне бы сейчас партизанить где-либо по тылам врага!
   Но все еще впереди. Одного мне не хватает - тебя. Но я верю, что мы
еще встретимся, хоть разочек, хоть на несколько часов увижу и расцелую
свою женушку. Ты меня жди!
   А если не увидимся - ты запомни: никого я так не любил, как тебя. И
проклятье фашизму за миллионы таких счастливых, как мы, чье счастье он
разрушил... Воспитай сыновей..."
   Когда я писал это письмо, то и не думал о близкой возможности стать
партизаном  и,  будучи  человеком  Большой  земли,  представлял   себе
партизан так же, как представляли их себе люди, не имевшие ранее к ним
отношения. Через три недели ко мне приехала жена  и  перечла  мне  это
письмо за два-три дня до моего вылета в тыл противника.  Совершив  уже
первый прыжок с парашютом на елецком аэродроме, я подумал, что  судьба
моя похожа на судьбу  героя  сказки  "По  щучьему  велению"...  Стоило
только подумать: "Эх, попартизанить бы мне..." - и судьба  по  щучьему
веленью,   по   моему   хотенью   преподнесла   мне   это.   Неведомое
романтическое, сказочное...
   Жена приехала навестить меня с сыном Женькой, родившимся  в  Москве
во время воздушной тревоги, в тот день, когда его отец стал  солдатом.
Мы его  за  этот  подвиг   прозвали   зенитчиком.   Сынишку   привезли
познакомиться со мной.
   В  эти  дни  летчик-инструктор  парашютного  дела,  майор   Юсупов,
тренировал  нас  по   парашютным   прыжкам.   К   первой   лекции   мы
подготовились,  как  заправские  студенты.  У  каждого  в  руках  была
объемистая  тетрадь  и  карандаш  для  записи  лекций.  Майор   Юсупов
развернул перед нами на большом  длинном  столе  парашют  и  сказал  с
сильным татарским акцентом:
   - Вот это есть автоматический десантный парашют. Этот  парашют  все
делает сам. От тебя требуется одно: чтобы кальсоны  остались  чистыми.
Не надо ничего дергать. Все парашют сам делает...
   Теоретическая часть лекции на этом была закончена. Но  зато  Юсупов
подымался с  каждым  из  нас  в  воздух,  при  тренировке  внимательно
оглядывал каждый строп и никому ничего не передоверял.  Использованные
парашюты укладывал всегда сам. Позже я узнал, что  именно  от  укладки
парашюта зависит: раскроется он в воздухе при прыжке или нет. В боевые
полеты через фронт Юсупов летал тоже сам.
   Бывали случаи, что люди долетят до цели и потом не  могут  найти  в
себе силы для того, чтобы оторваться от самолета. Это  чувство  страха
все парашютисты знают. Страшно прыгнуть сразу в холодную воду, но  еще
страшнее отделяться от самолета.  Раньше  случалось,  что  разведчиков
привозили обратно. Они судорожно  вцеплялись  в  самолет  и  никак  не
хотели прыгать. В таких случаях Юсупов, сопровождавший нас, добродушно
брал человека за шиворот и пинком в заднее место вышвыривал  за  борт.
Парашют был действительно автоматический и безотказный. Мы  потом  его
называли  "собачьим".  Он  веревкой  с  крюком  на  конце  соединен  с
самолетом, и перед вылетом тебя цепляют за этот крюк, и ты ходишь, как
собачка, на веревке вокруг громадной машины, ожидая команды на взлет.
   В  "несчастливое"  число,  13  июня  1942  года,  я  попрощался  на
аэродроме с женой. Фронта я так и не  заметил.  Стреляли  зенитки,  но
самолет шел высоко.
   Не прошло и двух часов, как парашют плавно спустил меня и  радистку
на правом  берегу  Десны.  Поджав  ноги,  точно   по   инструкции,   и
свернувшись по инструкции  на  левый  бок,  подняв  стропы  и  погасив
парашют, я спустился на Малую  землю.  В  то  время  эта  Малая  земля
занимала пространство в сто тридцать километров в длину  и  километров
семьдесят в ширину. Эта площадь, по территории в четыре раза  большая,
чем герцогство Люксембургское, была занята  партизанами.  Опираясь  на
партизанскую базу, я должен был  по  заданию  командования  развернуть
разведывательную работу в тылу противника. Как это делать, я не  знал.
Правда,  на  протяжении  десяти  дней  мы   проходили   "школу",   где
преподавался один и тот же предмет в  разных  вариантах.  В  общем  мы
представляли себе так:  человеку,  выброшенному  в  тыл,  нужно  всего
бояться, - бояться, как бы  его  кто  не  увидел  из  мирных  жителей;
бояться какой-то пресловутой полиции, которую мы себе  представляли  в
виде  дореволюционного  полицейского   с   кокардой,   с   саблей,   с
"смит-вессоном" и с большими усами; надо бояться... словом, всего надо
бояться.  Но  за  плечами  у  меня  уже  был   год   войны...   Удачно
приземлившись  и  проделав  все  манипуляции  с  парашютом  и  грузом,
выброшенным вслед за мной, я, сидя на пеньке, переводил дух и думал, с
чего начинать новое бытие.
   - Ну, как приземлились, благополучно? - раздался позади  голос.  Ко
мне подошли девушка и парень и сказали, что они вышли меня  встречать.
Инструкция гласила, что мне надо их опасаться,  но  при  всем  желании
свято  соблюдать  инструкцию  у  меня  не  было  никакого   настроения
выполнять ее. Мы  перекинулись  несколькими  фразами,  чтобы  выяснить
друг у друга, кто мы, и что мы, после чего они повели меня - это  было
уже часу во  втором  ночи  -  представлять  командованию  объединенных
партизанских отрядов. Объединение оказалось солидным. Это  было  нечто
вроде партизанского "треста" или "синдиката", в который входило  свыше
восьмидесяти партизанских отрядов, действовавших здесь,  так  сказать,
на кооперативных началах.
   В первые  же  дни  пребывания  в  партизанском  крае  мне  пришлось
присутствовать на одном из совещаний командиров  районных  соединений,
но еще до начала совещания я узнал от  ветеранов  партизанского  края,
что еще зимой 1941/42 года леса  Брянщины  стали  базой  всех  честных
советских   людей,   оставшихся   или   специально   оставленных    на
оккупированной врагом  территории.  Это  были  люди,  дух  которых  не
сломили первые неудачи  войны. По  призыву  партии  в  лесах  остались
подпольные группы и организации. Так, например, в  Трубчевском  районе
вся партийная организация, во главе с секретарем  райкома  Бондаренко,
председателем исполкома Сенченко, ушла в  подп