тикой:  "По
личному указанию фюрера".
   Это  были  ценнейшие  разведывательные  документы.  Многое   теперь
становилось ясным. Кроме одного:  чем  мы  заслужили  внимание  такого
высокого начальства?
   Не сомневаясь больше в подлинности документов, я думал: "С кого  бы
начать?" И снова  остановил  свой  выбор  на  голубоштанном  эсэсовце.
Приказал  часовому  привести  его  к  нам,  припрятал  пачку   штабных
документов  разгромленного  эсэсовского  полка  и  на  всякий   случай
переложил парабеллум из кобуры в карман.
   Допрос эсэсовца Гартмана разъяснил многое. Правда, повозиться с ним
пришлось довольно долго. Это был упорный фашист, к тому же,  как  я  и
подозревал еще на Маняве, неплохо понимавший русский  язык.  Тогда  он
молчал. Немного выманил я у него и сегодня. Но сейчас у  нас  с  Мишей
был сильный резерв: знание нумерации полков и обстоятельства  разгрома
двух из них - тринадцатого и четвертого.  Жонглируя  этими  цифрами  и
попутно называя ряд знакомых по документам фамилий немецких  офицеров,
за добрых полтора часа допроса мы окончательно сбили эсэсовца с толку.
Устало дыша, вытирая рукавом и травою  вспотевшую  грудь,  он  наконец
сдался.
   - Не трудитесь так с переводом, господин  полковник,  -  сказал  он
почти на чистом русском языке.
   - Подполковник, - поправил я его.
   - Я все расскажу. Но только лично вам.
   Мы с Мишей переглянулись и не могли удержаться от улыбки.  Пожалуй,
такое одолжение мы могли ему сделать. Извинившись перед Мишей глазами,
я подождал, пока он отошел в сторону. Переходя на официальный  тон,  я
иронически сказал фашисту:
   - К вашим услугам...
   Но он опять стал путать. Теперь ему не хотелось, чтобы  нас  видели
остальные пленные.
   - Ну что ж, отойдем подальше, - сказал я.
   Затем он стал уводить разговор в сторону, воровато бегая глазами.
   - Я вижу, вы  не  хотите  отвечать  на  вопросы,  а  желаете  опять
сбежать. Но на этот раз вам это не удастся. Будем придерживаться  того
похвального стремления, которое вы сразу проявили, перейдя на  русский
язык.
   - Вы правы, - вздохнул Гартман. - Я расскажу вам все, что знаю.  Но
возвратите ли вы мне хотя бы мой мундир?
   - В этом можете быть уверены.
   - Хорошо. Я открою вам, кто я.
   - Это не требуется, - перебил я его. - Вы - офицер связи. Да, да...
офицер связи при группировке, созданной...
   Я говорю умышленно задумчиво и растягивая слова.  И  это  помогает:
видимо, боясь, что мы знаем слишком много и ему не  останется  никаких
секретов, чтобы за них купить себе жизнь, он перебивает меня:
   - Офицер связи группировки, созданной Гиммлером по личному указанию
фюрера.
   "Так вот что означали подпись и штампы на документах 32-го  полка".
Но надо играть дальше. Теперь он выболтает все.
   Не глядя на него, я продолжал так же безразлично:
   - И это все нам  давно  известно.  Мне  интересно  другое:  детали,
подробности. Вы мне  ничего  нового,  видимо,  не  можете  сообщить  в
области фактов. Но я еще интересуюсь военной психологией.
   - О да, да, понимаю. Это очень тонкие и малопонятные нам вещи. Но я
постараюсь для вас восстановить все  детали  этого  необыкновенного  с
военной точки зрения дела.
   Удивительно, как близко друг от друга находятся спесь, лицемерие  и
подхалимаж!
   И Гартман начал рассказывать. Конечно, его  сентиментальные  охи  и
вздохи я пропускал мимо ушей. Меня интересовали как раз  факты,  но  я
изо всех сил старался показать ему обратное.
   Самый важный факт был самый простой. А мы-то  и  не  придавали  ему
почти никакого значения. Самый важный факт - это мост,  взорванный  по
приказу Базымы четвертым батальоном под Тернополем на  дороге  "першей
клясы". Мы взорвали его шутя,  не  придавая  делу  рук  своих  особого
значения. Но  именно  он,  этот  поганый  мосточек,  оказался  любимой
мозолью Адольфа Гитлера.
   Офицер  связи  описывал   во   всех   подробностях   гнев   фюрера,
находившегося в то время на  Восточном  фронте.  Оказывается,  взрывом
этого моста мы прекратили движение эшелонов к фронту  по  единственной
прямой дороге, снабжавшей  его  боеприпасами.  Дорога  "першей  клясы"
гнала по сорок два эшелона в сутки. После  взрыва  моста  их  пришлось
возвращать обратно  на  Львов  и  Краков,  перегонять  через  Румынию,
Бессарабию, делать большие обходы. Железнодорожное начальство не могло
скрыть причину разлада движения и опоздания поездов. Узнав о  причине,
ефрейтор пришел в ярость. Он  вызвал  к  себе  Гиммлера,  устроил  ему
истерику и приказал во что бы то ни стало уничтожить отряд Ковпака.
   Позже, неоднократно сталкиваясь с последствиями этих  сообщений,  я
часто думал: "А все-таки нас выручила  гестаповская  спесь  Гиммлера!"
Оказывается, он отказался взять для этой операции фронтовые части.  Он
дал слово Гитлеру привести в исполнение категорический  приказ  своими
охранными полками. Группировку начали создавать из отдельных частей  и
эсэсовских   полков,   находившихся   в   Польше.   Два   полка   были
переадресованы  на  нас  по  пути  из  Парижа  на   Восточный   фронт.
Расшифровав направление движения отряда Ковпака  на  Карпатские  горы,
противник затруднял авиацией наш марш по степи. Кроме этого, три полка
- 26, 6 и 273-й горнострелковый, специально приспособленные к охранной
и полицейской работе в  горных  условиях,  спешно  перебрасывались  из
Норвегии и Греции.  Но  они  запаздывали.  Это  дало  нам  выигрыш  во
времени. Сейчас выяснилось,  что  потрепанные  нами  полки  были  лишь
первыми ласточками Гиммлера. А то, что они при первой встрече  с  нами
потерпели неудачу, было очень утешительно.
   - Теперь все туманные места на  нашей  разведывательной  карте  мне
совершенно ясны. Ага, вот!.. - хмыкнул Миша.
   - Да, но в них мало веселого, - отвечал я.
   - Тоже верно, - согласился со мной Тартаковский.  -  Но  теперь  мы
хотя бы не играем втемную. Мне сейчас понятно, почему нас  две  недели
так упорно преследовала авиация. Понятно, почему с  начала  июля  1943
года Гиммлер сидел во Львове.
   - Из-за нас, думаешь?
   - Не только из-за нас. За нами еще придут веселые хлопцы.
   - Да, это верно. Память  им  не  отшибло.  После  рейда  Ковпака  и
Сабурова за Днепром партизан прибавилось. Теперь они ждут того  же  на
Карпатах. А за Карпатами что?
   - Известно: Балканы, Чехословакия, Польша, а там и до Гитлера рукой
подать. Да, есть чего побеспокоиться подручным фюрера. Не из-за одного
Ковпака, а из-за партизанского движения сидит Гиммлер во Львове.
   Мы призадумались.
   - Понятно, до сих пор это были только цветочки...
   - Конечно. Но оптимизм мой профессионального происхождения, товарищ
подполковник, - сказал, оправдываясь, Миша.
   Где-то далеко позади, за водоразделом у камня  Довбуша,  еще  глухо
бубнила канонада. Ввязываться в  бой,  не  зная,  где  наши,  не  было
никакого смысла.  Тем  более,  что  именно  сейчас  я  не  имел  права
рисковать своей группой. Сведения,  добытые  нами,  были  очень  нужны
командованию. Это были оперативные  сведения.  Они  должны  определить
поведение, решения и приказы Ковпака и Руднева на дальнейший рейд.
   Подошел Карпенко. По его лицу я понял: парень решился на  серьезное
дело.
   - Подполковник, пошли на равнину... Ну их... генералов...
   - Брось бузу, Федя!
   Есть такие упорные характеры, которые все  могут  выдержать,  кроме
неизвестности. Я решил рассказать ему все.
   Недоверчиво глядя мне в глаза, он свистнул:
   - А не врешь? Ей-богу? Що? Сам Адольф нами заинтересовался. Вот это
я понимаю... Верно Митька говорил. Мы теперь отряд стратегический...
   Все мысли о самовольном "маневре" мигом вылетели у него из головы.
   Я хорошо знал этого хлопца. Есть люди, колеблющиеся в бою.  От  них
надо избавляться или выколачивать из них строгими мерами  эту  опасную
черту характера. Есть такие, как лейтенант Горкунов. Они не колеблются
ни минуты, ни в бою, ни перед боем. А есть такие,  как  Карпенко,  для
которых самый страшный момент - ожидание. Мертвая  тишина  перед  боем
вызывает у парня колебания, сомнения, и чем  дольше  продолжается  эта
тишина,  тем  большую  опрометчивость  и  слабость  духа  он  способен
проявить. Но стоит только выясниться обстановке, ясно  увидеть  врага,
размеры опасности,  лучшего  солдата  не  найдешь.  Таким  людям  надо
говорить всю правду, какой бы страшной она  ни  была.  В  беде  он  не
подведет.
   Рассказав обстановку Карпенке, Бережному, Горланову на тот  случай,
если мы не все дойдем до отряда, я приказал любым способом пробиться к
отряду и доложить эти сведения.  Никого  из  хлопцев  не  испугала,  а
только обрадовала весть о том, что нами заинтересовано высшее немецкое
командование, хотя они и понимали, что нам поэтому придется еще туже.
   - Пойдем не по кряжу и не по долине, а по склону. Там,  где  меньше
всего шансов встретить  немцев!  -  сказал  я  Карпенке,  Бережному  и
Горланову.
   Командиры сразу поняли мою мысль.
   К  вечеру  мы  обошли  Поляничку  почти  на   автоматный   выстрел.
Пробираясь по склону, голодные люди быстро выбились из сил.
   - Километров тридцать отмахали, - сказал Горланов.
   - Если считать, как ноги гудуть - то тридцать. А в действительности
по горам-то не больше пяти, - проворчал Бережной.
   - Это тебе не в степи  топать,  -  отозвался  лежавший  под  сосной
Черемушкин.
   Темень, бездорожье, отсутствие проводника... Где-то под соснами  мы
попадали на землю и так, толпой, уснули. Проснувшись часа через два, я
ползком выбрался на тропу. Часовых не было.
   Когда стало светать и  люди  проснулись,  вдруг  обнаружилось,  что
среди нас нет Карпенки.
   "Неужели сбежал?" - подумал я. Подождав  минут  пятнадцать,  я  дал
команду к движению. Но в это время появился Карпенко, весь  обмотанный
пулеметной лентой с немецкими патронами. Он  и  не  подумал  хвастать,
даже не говорил об этом прямо, но я понял из его "жаргона", на котором
он разговаривал со своей ротой, что он всю ночь "простоял  на  часах".
Ползая на четвереньках, он ощупью  обнаружил  тропу  и  на  ней  следы
кованых подков. Когда чуть-чуть  забрезжил  рассвет,  он  увидел  пост
венгерских  горных  стрелков  с  пулеметом,  преспокойно  сидевших   в
трехстах шагах от нас. Как мы не напоролись на  них  накануне,  одному
богу  известно.  Пулемет  был  направлен  в  сторону  долины,  горный,
станковый,  основательно  укрепленный  и  защищенный  с  трех   сторон
блиндажиком из бревен и камней. Конечно, это были опытные  егеря.  Но,
думаю, они и не  подозревали,  что  на  расстоянии  самом  лучшем  для
действия их пулеметного огня ночевали две с половиной роты партизан.
   И пока разведчики рыскали по кустам и тропам и  зорко  высматривали
немца-наблюдателя, я думал о Карпенке.
   Такой уж это был человек. Говорил он часто  чепуху  несусветную,  а
поступки совершал  благороднейшие.  Никому  не  колол  он  глаз  своим
"геройством", как  никогда  и  не  обижался  на  справедливые  упреки.
Словом, если можно допустить расхождение слова и дела и оно может быть
расценено как случай положительный, то Карпенко как раз  и  есть  этот
редкий случай.
   "Благородные дела и неблаговидные слова - это не то, что  надо.  Но
все же это гораздо лучше, чем наоборот", - думалось мне там, на опушке
леса, на горе Поляничке.
   Карпенко  прервал  мои  мысли.  Он  тихо  ругал  Дорофеева,  своего
помощника, за то, что тот не  проверил  ночью  караулы.  Затем  крепко
хлопнул его по плечу.
   - Дорофей! Пошли двух хлопцев. Вынуть пулемет. Или пусть уничтожат,
если не смогут, - усмехнулся Карпенко. Он вытер финку о ветку  хвои  и
спрятал ее в ножны.
   Когда хлопцы принесли пулемет, роты двинулись в путь. Прислушиваясь
к доносившемуся изредка шуму боя и ориентируясь на самолеты,  летевшие
туда, куда нужно было нам дойти, мы начали дневной марш по высотам.


33

   Второй день, отрезанные от своих, пробирались мы  к  главным  силам
Ковпака. К полудню все почувствовали:  дальше  идти  невозможно.  Люди
третий день ничего не ели. Не помню, сколько мы прошли  километров  за
полдня. Помню только, что и в этом ненавистном состоянии бессилия тоже
была веселая минута: карабкаясь на  пятый,  а  может  быть  двадцатый,
уклон, мы обнаружили поляну, почти на тридцать градусов сходящую вниз.
Она была  усыпана  небольшими  камнями.  Камни  торчали  из  травы   и
скатывались вниз, как только нога выталкивала их из гнезда. Издали они
были почти незаметны, словно кочки на болоте. Их  маскировала  высокая
трава, похожая на одичавшую рожь. Мы заметили, что ползущее в  стороне
от рот боковое охранение начало отставать. Колонна, гуськом пробираясь
вдоль опушки, опередила его. Сережа Горланов, ведущий колонну,  поднял
руку. Колонна остановилась. Горланов пополз в траве  и,  примостившись
за камнем-кочкой, стал глядеть в бинокль. Затем оглянулся  на  меня  и
беспомощно прошептал:
   - Пасутся, сукины сыны. Перестреляю подлецов! - и быстро  пополз  к
нарушившим правила марша бойцам. На полдороге он остановился,  спрятал
в кобуру пистолет и крикнул:
   - Карпенко, иди сюда!
   Когда мы доползли до Горланова,  у  него  был  полон  рот  ягод.  У
каждого камня земляника росла  целыми  гроздьями.  Ее  не  нужно  было
собирать по одной, а можно  было  хватать  пригоршнями  и,  выплевывая
листья и корешки, наслаждаться сладкой питательной  массой.  Не  менее
получаса люди жевали молча. Затем послышались возгласы,  шутки.  Народ
развеселился и уже подтрунивал над своей бедой.  Она  казалась  теперь
смешной. Я приказал рвать  землянику  про  запас.  Люди  наполняли  ею
манерки, фляги.
   В это время из-за кряжа, возвращаясь с бомбежки,  показалось  звено
самолетов. Один самолет отделился и повернул к нам. Облетев  гору,  он
вышел с другой стороны.
   - Прижмись к камням, не двигайся! - раздалась команда Карпенки. Так
мы пролежали несколько томительных минут. Самолет несколько раз прошел
на бреющем, но, видимо, приняв  нас  за  немцев  или  мадьяр,  сбросил
вымпел и прибавил газ, догоняя своих напарников.
   В вымпеле был приказ роте  мадьяр  удержать  эту  высоту,  так  как
"банда  Кольпака"  окружена  со  всех  сторон  превосходящими  силами.
"Мадьяр" предупреждали, что "Кольпак" будет пробиваться  именно  через
эту высоту. Мы поняли, что прошли кольцо врага и подходим к отряду.
   Собрав у бойцов с десяток рваных немецких шинелей, я нарядил в  них
три елки и несколько кустов. Этим "солдатам" мы  дали  в  руки  палки.
Оставив на видном месте взятый утром пулемет без замка, я двинул  свой
отряд через кряж. Под вечер мы были уже в лагере нашего  кавэскадрона,
стоявшего заставой от Полянички.
   Подоспели к своим мы в  трудную  минуту.  Отбиваясь  от  венгерской
дивизии, полукольцом охватившей отряд, и тридцать второго  эсэсовского
полка, бившего  в  лоб,  соединение  второй  день  вело  большой  бой.
Грозовая туча разразилась ливнем и хоть на  несколько  часов  отогнала
самолеты.
   - Пришлось бросить обоз, - нахлестывая плетью  свой  мокрый  сапог,
сказал мне Саша Ленкин. Я и сам видел это: всех раненых  перекладывали
на самодельные  носилки.  Количество  раненых  за  последние  два  дня
увеличилось почти вдвое и перевалило за сотню.
   Тут же, в эскадроне, я услышал  печальную  новость:  ночью  погибло
целое отделение конников. Командир взвода Толька  Филиппов,  разведчик
Михаил Кузьмич Семенистый и еще восемь кавалеристов.
   Когда Усач рассказывал о том, что произошло  ночью,  у  меня  мороз
подирал по коже: конники выгнали совершенно обессилевших в горах коней
на полонину. От усталости все скоро уснули. Задремал и часовой. К  ним
подкрались егеря-пограничники и втихую кинжалами стали колоть  спящих.
Маленький тщедушный  Семенистый  проснулся  вовремя.  Скрываясь  между
пней, он добрался до коня, вскочил на него и, гикнув, думал умчаться к
своим. Но обессилевшая лошадь не могла идти  даже  шагом.  Семенистого
вместе с конем срезала очередь ручного пулемета.
   Утром  бойцов  нашли  товарищи.  Трех-четырех  человек  можно  было
узнать. Два трупа были обезглавлены и без одежды. Остальных -  живыми,
ранеными или мертвыми - фашисты унесли с собой.
   Ленкин провожал нас к штабу.
   - Вот на этой полонине их побили... - кивнул он грустно головой.
   - Давно здесь стоите? - спросил я комэска.
   - Вторые сутки.
   - Авиация бомбила вас здорово. Мы слышали.
   Кривая  улыбка  гримасой  скользнула  по  его  исхудалому  лицу   и
спряталась в усах.
   - Ничего. Это они  на  дедову  приманку  попались.  Новую  хитрость
командир придумал. Сами увидите!
   Переждав ливень, я двинулся к штабу.
   Туча, изошедшая  полчаса  тому  назад  хорошим  ливнем,  обрывалась
грязной бахромой, и дальше, на западе, голубело удивленное небо.
   Часа через два мы подходили к лагерю, раскинутому на  склоне  горы.
Летчики немецких "мессеров", уже  второй  месяц  прикомандированные  к
нам, хорошо изучили наши повадки. Они искали колонну либо на вершинах,
либо в долинах у воды.  Накануне,  когда  мы,  оторванные  от  отряда,
бродили вокруг Полянички и "паслись" на горных лугах, Ковпак  придумал
новый маневр: живую силу отряда он расположил на крутом склоне,  очень
неудобном для движения и даже для отдыха. Лежать тут приходилось почти
стоя. На вершину, по приказу Ковпака, втащили остатки  обоза,  обломки
телег,  тряпки,  искалеченных,  никуда  не  годных  коней.  Грубо  все
замаскировав, Ковпак оставил эту "приманку" для самолетов. Этот ложный
лагерь и молотила уже вторые сутки вражеская авиация.  А  люди  лежали
там, где стремглав сбегали к водопою гуцульские буки.
   Я сразу смекнул, в чем хитрость Ковпака. Понял потому, что и  я  во
время головоломного двухсуточного выхода из "окружения" применил  этот
же маневр. Понял, обрадовался и даже возгордился. Возгордился за себя:
вот и я, кажется, окончил курс партизанской академии.
   Пристально глядя на своего профессора, я отрапортовал  о  прибытии.
Лицо Ковпака изменилось за эти два дня до  неузнаваемости:  заострился
нос, нависли брови над лихорадочно блестевшими глазами,  шея  вылезала
из воротника гимнастерки.
   - Все равно нам цей обоз кидать, - мрачно сказал мне Ковпак и отвел
глаза в сторону. - А вот артиллерия... - губы старика дрогнули,  и  он
отвернулся.
   Все знали пристрастие Ковпака к нашему "богу войны". Пока была хоть
малейшая возможность послать десяток снарядов по врагу, дед чувствовал
себя  как  бравый  кавалерист  на  хорошем  коне.  С  довольным  видом
пропускал он батарею мимо себя на марше и в трудные минуты, когда  бой
затягивался на несколько часов, сам  выезжал  с  батарейцами,  выбирал
позицию, требовал,  чтобы  хлопцы  учились  стрелять  без  пристрелки,
прямой наводкой, и за каждый промах  пилил  наводчика  несколько  дней
подряд; при метком же попадании был способен тут же на огневой плясать
гопака и целоваться с батарейцами.
   Хлопцы  рассказывали,  что  накануне,  став  перед   необходимостью
бросить все тяжести, даже  не  ругаясь,  а  лишь  поскрипывая  зубами,
вызвал  Ковпак  командира  батареи   и   спросил,   сколько   осталось
боеприпасов.
   - Полтора "бе-ка", товарищ командир.
   Старик махнул рукой.
   -  Ты  мне  по-человечески  говори.  Бо  може  это  твой  последний
артиллерийский день. А там пойдешь в пехоту!
   С Аксенова сразу слетел его обычный форс.
   - Можно и по-пехотному. По сто восемьдесят снарядов на орудие.
   Разведчики  Горкунова  точно  подтвердили  и  установили  данные  о
сосредоточении венгерской дивизии и полка СС.
   Ковпак долго объяснял на местности командиру  батареи,  где  именно
скопление вражеской пехоты, где минометные батареи.
   -  Все  снаряды  по  противнику  выпустить!  -  выкрикнул   он   и,
повернувшись, заковылял вверх по склону.
   Аксенов догнал его.
   - А как же позиция для прямой? Не подходящая.
   - Ладно. Бей по площадям. Дождался-таки.
   Аксенов с недоумением смотрел на командира. Уже год отучал его  дед
от этой "вредной" арт