ты и рылся в них. Тут были и окровавленные немецкие
"зольдатенбухи",  и  обязательные  семейные  фотографии  вперемешку  с
порнографическими открытками, и записные книжки, и  дневники.  Изредка
Миша пересказывал мне смысл  какого-нибудь  документа.  Я  слушал  его
молча, лежа на спине.
   Сквозь дрему не мог отвязаться от мысли: "Неужели и  тут  прольется
наша кровь? На берегах этой поганой речушки? Странно... и обидно..."
   А тучи уже застелили полнеба. Погромыхивал  гром.  Там,  откуда  мы
пришли, бушевала гроза.
   Не прошло и получаса, как  хлынул  дождь.  Мы  зарылись  с  головой
поглубже в стог. Заснули на полчаса. Сквозь шорох  разгребаемого  сена
доносился шум. Казалось, что колонна  ковпаковцев,  громыхая  коваными
колесами и копытами коней, мчится по шоссейке. Сняв с головы последний
клок сухой травы, я замер от удивления. До самой зеленой подошвы  леса
с ревом мчался сплошной поток воды. Там, где еще  недавно  было  узкое
русло  Збруча,  вода  ворочала  огромные  камни.  Ближе  к  нам  плыли
вырванные с корнем кусты; лениво, как бы нехотя, переваливались с боку
на бок стога сена. Все неслось туда, на юг, вслед побледневшей, но все
еще блещущей молниями туче.  Нашу  копну  тоже  подмывало  волной.  Мы
прыгнули в воду по пояс  и  выкарабкались  на  глинистый  берег.  Миша
пыхтел.
   - Вот чертовщина! Так и потопить могло бы. Что за история?
   И тут вспомнилась мне родина, юношеские годы и быстрая река Днестр,
разливающаяся дважды в год. "Как Нил!" - с гордостью  говорили  мне  в
детстве.
   Именно июльское половодье там часто бывает гораздо длительнее,  чем
весеннее. В родной Каменке в июле Днестр выходит из берегов.  Он  рвет
преграды, заливает сады и катит мутные воды по улицам и огородам.
   - Ну,  что  это  такое?  Безобразие!  -  выкручивая  штаны,  ворчал
Тартаковский.
   - Это горная река, Миша! - выливая воду из сапог, успокаивал я его.
- Еще немного побушует, а к вечеру снова войдет в свои берега.


21

   На второй день наш отдых был прерван  налетом  немецких  самолетов.
Отряд уже немало дней шел, забыв об этом самом опасном  для  рейдового
отряда враге. Поэтому и противовоздушная оборона в  отряде  хромала...
Люди  разболтались,  перестали   маскироваться   во   время   стоянок.
Естественно, что немецким летчикам легко удалось обнаружить нас.
   Звено немецких самолетов -  двухмоторных  истребителей  штурмовиков
"Мессершмитт-110", сбросив бомбы, перешло на штурмовку.  Затрещали  по
лесу  малокалиберные  снаряды,  зафыркали   скорострельные   пулеметы,
поливая кустарник и поляны огнем.
   Сразу же после налета в санчасть начали прибывать раненые.  Вначале
мы даже удивились. Их было немного. Большинство из  группы  еврейского
гетто,  освобожденной  нами  в  Скалате.  Одетые  в  светлое,  женщины
демаскировали  всю  группу.  После  первой  упавшей  бомбы  они  стали
метаться по лесу, чем и привлекли внимание самолетов.
   - От мороки мени с бабами! Ну, що це  за  война,  -  неодобрительно
качал головой Ковпак, проходя мимо санчасти.
   Медсестры наскоро перевязывали стонавших женщин и детей.
   Ковпак пришел в расположение беженцев. Они еще до сих пор не пришли
в себя после бомбежки. Дед шел неровной походкой, опираясь на  большую
суковатую палку. В длинной своей шубе он был похож на попа.
   Через несколько минут я услыхал в расположении  беженцев  из  гетто
команду его: "Становись!" Движимый любопытством, я подошел поближе.
   Серия бомб, положенных немецкими летчиками, взрывной волной вырвала
"под шнурочек" кусты, образовав длинную поляну. На ней в  две  шеренги
было построено это довольно странное воинство. На правом фланге стояли
древние старики в длинных лапсердаках. Позади - во  второй  шеренге  -
женщины. Некоторые держали за руки старших детишек. А на левом  фланге
- девчата. Вдоль фронта взад и вперед ходил старый командир, за голову
которого фашисты обещали пятьдесят тысяч золотом, и,  обращаясь  то  к
одному, то к другому, спокойно  и  вразумительно  говорил.  Иногда  он
тыкал палкой в землю или показывал вверх, в небо. Люди  внимательно  и
удивленно слушали его.
   - ...Вы слухайте, что я вам кажу. Это же не  сопляк  какой  с  вами
разговаривает. Вот гляньте...
   Он снял шапку, и пробившееся сквозь ветви солнце осветило лысину.
   - Я поседел и полысел на войне. Кое-чего видел. И  смерти  в  жизни
своей насмотрелся - во, по самое горло.  Так  что  можете  положиться.
Самый главный закон на войне - никогда не  сигай  от  нее.  Смело  иди
навстречу. Она тоже пугливая, смелых не берет. А самолет - это же дело
не мудреное. Чего тут от него бегать? Ляжь  -  и  лежи.  Еще  платочки
всякие квитчастые, и  юбочки,  и  тому  подобное  прикрыть  надо.  Как
прикрыть? А очень просто. Веточку отломай и накройся.
   Ковпак оторвал висевшую  на  одной  кожуре  перерубленную  осколком
ветку орешника и, подойдя к крайней девушке, взял ее за руку, отвел  в
сторону и поставил перед шеренгой.
   - А вот теперь глядите. - Он дал ей в руки ветку.
   Девушка взяла кривую, еще свежую ветвь и закрылась ею. По  шеренге,
недавно в паническом ужасе метавшейся по лесу, прошел шепот  удивления
и восторга. В рядах молодежи послышался смешок. Древние правофланговые
евреи утвердительно и серьезно закивали  бородатыми  головами.  Ковпак
махнул рукой девушке.
   - На левый фланг! - И она с веткой в руках побежала на свое место.
   Победно оглядывая своих подчиненных, командир  кинул  свое  любимое
словцо: "Поняв? Ну, то-то". Затем снова пошел вдоль шеренги. Посмотрел
на нее неодобрительно, подумал, опять пошел к правому флангу.
   - Теперь вот  какой  у  меня  будет  серьезный  разговор.  Мы  люди
военные. Идем на важные дела. Хоть жалко мне вас,  а  всех  принять  в
отряд не могу. Каждый сам по себе пусть взвесит свои силы,  примерится
к этой военной жизни: по плечу она ему или нет. Решайте сами. Вот  вам
так прямо, по-честному, и ставлю вопрос.  Кто  хочет  и  может  носить
оружие - оставайся. Кто фашистов ненавидит - оставайся! Кто смерти  не
боится и жизнь свою за Отечество положить готов - оставайся! А кому не
по силам или не по нутру это дело - не ходи с нами: так прямо и говорю
- не ходи! Сейчас мы поможем всем оставшимся - разошлем  по  селам,  у
народа вас приютим. Харчей оставим. Но если в отряд поступишь, присягу
приймешь, и тогда не выдержишь - на нас чтобы не был в  обиде.  У  нас
суд один для всех, кто бы ты ни был - русский или украинец, татарин чи
еврей.  Вот  такой  уговор!  До  вечера  думайте.   Посоветуйтесь   со
стариками. Перед вечером  я  к  вам  командиров  пришлю.  А  теперь  -
р-ра-зойдись!
   И, повернувшись по-военному, Ковпак быстро зашагал к штабу. Шеренга
рассыпалась.
   А в штабе обсуждались другие дела. Несмотря  на  бомбежку  немецких
самолетов, мы все же решили не уходить сегодня из этого леса,  а  лишь
передвинуться километра на два-три в сторону.
   - Сменить место стоянки, - приказал комиссар Базыме.
   - Правильно! - поддержал его Ковпак. -  Большой  марш  не  вытянем.
Мешает грязь. Люди заморились. Запутаем след и - хватит.


22

   Мы стояли на Збруче еще два дня. Накрапывал мелкий  дождик.  Рваные
низкие тучи ветром относило на восток.
   В полуденные часы  облака  поднимались  выше.  На  миг  выглядывало
солнце. И, сразу вырвавшись  из  небесных  окон,  сваливались  на  лес
немецкие самолеты. Они рыскали вдоль Збруча, шарили  по  опушке  леса,
снижались в узкую долину и с воем уходили  ввысь,  пикируя  на  Збруч.
Издалека доносились глухие разрывы бомб и отдельные очереди пулеметов.
   - Значит, немцы знают о нашем пребывании на  Збруче,  но  не  могут
нащупать точное место лагеря, - слышал я разговоры в ротах.
   - Не так-то  легко  обнаружить.  Все-таки  лес  наш  дружок,  а  не
германа.
   Народ повеселел.
   После первой бомбежки  бойцы  без  команды  находили  себе  хорошие
маски. Отряд вмуровался в лесную  зелень,  и  хотя  летчики  наверняка
знали, что где-то здесь скрываются ненавистные партизаны,  но  "близок
локоть, да не укусишь". Фашисты попусту тратили бензин и бомбы.
   На третий день тучи исчезли. К полудню  листва  деревьев  и  кустов
высохла и ярко зеленела, омытая дождями. Лишь в  тени  желтела  липкая
глинистая грязь, размешанная колесами.
   После полудня разведчики, рыскавшие все эти дни  вокруг,  пришли  к
штабу с добычей: на дороге, идущей с запада, она подбили две  грузовые
автомашины и одного  оставшегося  в  живых  фашиста  привели  в  штаб.
Допросом  было   установлено:   немец   принадлежал   к   тринадцатому
эсэсовскому охранному полку; машины шли за боеприпасами в Тернополь из
какого-то села. Название села немец не хотел или  не  мог  сказать.  В
селе этом находился батальон тринадцатого полка. Прибыл он туда  вчера
вечером. Больше ничего от пленного добиться не удалось.
   Но и этого было довольно. Это значило, что мы долго  загостились  в
долине Збруча. Еще два дня  назад  дальнейший  маршрут  определился  в
пользу западного варианта. Разработку маршрута на первую ночь командир
и комиссар поручили Васе Вайцеховичу.
   На  берегу  Збруча  в  штабной   палатке   Вася   быстро   орудовал
курвиметром. Поглядывая на циферблат, он заносил в приказ названия сел
и хуторов, отмечал перекрестки дорог, где ставить маяки, переезды, где
нужны заслоны, и рассчитывал время.
   Через час командование подпишет приказ.
   Еще полчаса - и его  прочитают  все,  кому  положено.  Сверенный  с
картой  комбатов  и  начальников  частей  колонны  (маяки,   авангард,
заслоны, арьергард) приказ станет реальной силой. Как  пружина  вертит
шестеренки часов, так и эта бумажка двинет  вперед  полторы  с  лишним
тысячи вооруженного народа, повозки, груженные  снарядами,  патронами,
толом. Наступит вечер, и снова затарахтят тачанки,  зафыркают  кони  и
потянется по равнине длинная, извивающаяся пока на карте, вот по  этим
лощинам и буеракам, змейка отважных партизан...
   Голова колонны вытягивалась на опушку леса, когда вдруг из-за копен
ударил  по  ней  скорострельный  пулемет.  Расстреляв  несколько   сот
патронов,  он  замолк.  В  сумерках  мы   увидели   бронемашину.   Она
бездорожно, по стерне мелькнула серой тенью между  копен  и  скрылась.
Как будто ее слизнула своим черным шершавым языком южная ночь.
   Потерь от обстрела не было.
   Колонна вытянулась из леса. Опять степь.  Километрах  в  четырех  -
квадратик, обозначенный на карте буквой "ф". Это фольварк -  небольшое
панское имение. Здесь нас ожидали разведчики. Их  сведения  были  мало
утешительны. Находящееся впереди село Рожковцы час назад  было  занято
немцами. Точного количества грузов  и  машин  разведчики  сообщить  не
могли. Они обнаружили немца, когда наступила ночь. Противник  двигался
без фар. Но не менее сотни моторов прошло за полчаса мимо  лежавших  в
хлебах разведчиков. Задержавшись немного в селе, часть машин двинулась
на север и на юг.
   - Дело запохаживает на окружение, - смущенно бормотал Базыма.  -  А
ну, Михаил Кузьмич, сбегай за командиром и комиссаром.
   Противник занял центральное село и разбросал вправо и влево сильные
заслоны. Имея  в  своих  руках  шоссейную  дорогу,  проходившую  через
Рожковцы, и выигрыш в быстроходном автомобильном транспорте, он в этот
момент уже охватывал нас своими крыльями. Долго думать не  приходилось
- был один только наиболее легкий вариант. Колонна обойдет Рожковцы  с
севера. Тут  мы  можем  встретить  лишь  отдельные  машины  на  шоссе.
Перерезать шоссейку, уйти дальше в степь -  дело  привычное.  Но  надо
обеспечить себя от удара основных сил противника, расположенных в этом
селе.
   Кроме сильного левого заслона, защищающего  проходящую  колонну  от
нападения врага, решили на Рожковцы ударить в  лоб  одним  батальоном.
Задача его - разгромить неожиданным налетом противника. Если же это не
удастся, то отвлечь врага боем от основных сил отряда с его громоздким
обозом, боеприпасами. Выполнив эту  задачу,  батальон  либо  пробьется
через село, либо, обогнув его, двинется вслед за нами.
   Выбор пал на четвертый батальон. Фольварк мигом превратился в штаб.
Сюда явились Кучерявский, Валя Подоляко и Платон Воронько.  Задачу  им
ставил сам Ковпак. Она ясна и понятна, как часто ясна и понятна бывает
молниеносно движущаяся прямо на  тебя  смерть.  Против  нас  действует
тринадцатый эсэсовский охранный полк.  В  Рожковцах  по  меньшей  мере
находится один, а может быть, и два его батальона. На них  мы  бросаем
наш небольшой четвертый батальончик, насчитывающий  не  более  двухсот
человек. Расчет - на внезапность  и  смелость  партизан.  Может  быть,
поэтому Ковпак сказал Кучерявскому:
   - Батальон поведешь сам.
   - Есть! - не дрогнув ни одним мускулом лица, ответил тот.
   Взглянув озабоченно на Платона Воронько, комиссар переспросил:
   - А вам задача ясна?
   - Так точно, товарищ комиссар.
   Комиссар перевел взгляд на Валю Подоляко, сидевшего в углу.  Всегда
смелый,  веселый  перед  боем,  Подоляко  сидел  сгорбившись  и  молча
вглядывался в маленькую  черную  надпись  "Рожковцы",  видневшуюся  на
карте. Комиссар подошел к Вале и участливо коснулся плеча.
   - Что, Валя, нездоров?
   - Нет, ничего, товарищ комиссар! -  поднял  Валентин  свои  большие
глаза на комиссара.
   - Может быть, не пойдешь сегодня в бой? Тут надо  обоз  прикрывать.
Сегодня сам командир поведет батальон. А ты останься.
   Подоляко вскочил,  вытянул  руки  по  швам,  умоляюще  взглянул  на
комиссара.
   - Нет, что вы, товарищ комиссар?! Я пойду. Не обижайте меня.
   - Ну, как хочешь, - и Руднев повернулся к дежурному и связным.
   - Готовиться к движению.
   Войцехович поднял лампу. Базыма уже складывал карту гармошкой, так,
чтобы на лицевой  стороне  планшета  был  маленький  черный  значок  с
надписью "Рожковцы".
   От еще не просохшей земли в небо тянулись  легкие  туманы.  Тишина.
Только в колонне слышно было звяканье  оружия  и  тихие,  сквозь  зубы
кинутые слова  команды.  Вот  влево  отделилась  черная  масса.  Мерно
отбивал шаг  четвертый  батальон.  Ночь  ласкала  его  своими  теплыми
губами, и шаги быстро таяли в ночной тишине.  Лишь  в  стерне,  где-то
возле самого уха, стрекотали цикады и  что-то  шуршало  и  возилось  в
траве.
   Но вот по всей колонне пробежала судорога.  Движение  приведет  нас
сейчас в долину, а в долине узкая  полоска  дороги,  занятой  немцами.
Там, на шоссе, распустил свои широкие черные крылья хищник.
   Колонна шагала вправо,  огибая  село.  Считанные  минуты  -  и  она
рубанет по этим крыльям так,  что  перышки  посыплются.  А  левее  наш
четвертый батальон, во главе с Кучерявским, Подоляко и Воронько,  тихо
подкравшись, всадит фашистской птице в горло свой острый  партизанский
нож.
   Колонна набирала ход. Уже не было звезд  на  небе  и  кузнечиков  в
стерне: был лишь враг и война.
   Сейчас грянет бой. Во всем тысячном теле  колонны  чувствовалась  и
удаль, и отвага, и тревога, и ожидание: когда же и  где  грянет  он  -
первый выстрел?
   Колонна, как опытный боевой конь, набирала  ход.  Затянул  удила  и
прижал его шенкелями старый Ковпак.
   Резким треском залпа и пулеметных очередей  слева  была  разрублена
тишина. Это четвертый батальон напрямик, раньше нас  подошел  к  селу,
всадил нож между лопаток тринадцатому эсэсовскому охранному  полку.  А
может быть... и сам напоролся на нож.
   Огибая село, мы прошли расстояние на километр-полтора больше. Это -
в нашу пользу. Даже  если  и  были  на  шоссе  немецкие  заставы,  то,
чувствуя огонь  у  себя  на  фланге,  они  все-таки  не  так  уверенно
встретили бы нас.  Закусив  удила,  колонна  рысью  пошла  вперед,  на
переезд.
   На шоссе уже хозяйничали разведчики. На переезде немецкой охраны не
оказалось. Но раньше чем  наш  авангард  перескочил  через  шоссе,  из
Рожковцев, поблескивая огненными глазами машинных фар, выползла другая
колонна.  Немцы!  Они  выходят  на  север,  огрызаясь  от   четвертого
батальона огнем. Похоже  было,  что  Кучерявский,  Подоляко  и  Платон
неплохо начали. Наш заслон еще  не  успел  развернуться.  Он  встретил
передние немецкие машины всего в нескольких десятках метров от колонны
хотя и сильным, но не особенно  организованным  огнем.  Сразу  погасли
фары машин, но через несколько  секунд  со  стороны  немцев  раздались
отдельные, разрозненные выстрелы. Их становится все больше  и  больше.
Начавшиеся в селе пожары бросали красные отблески на машины. Медленно,
как железный червяк, выползали они из  горящего  села.  А  заслон  все
рубил голову зверю, но на  ее  место  выползала  из  туловища  другая,
третья. Фашисты, подгоняемые Кучерявским, ползли и ползли. Слышны были
их крики, вопли и команда.
   Как раненый  конь,  скашивая  налившиеся  кровью  глаза  набок,  из
последних сил на галопе мчался через  шоссе  ковпаковский  отряд.  Над
горящим селом скрещивались тонкие нити разноцветных трассирующих пуль.
   Немцы усиливали нажим вдоль шоссе.
   Штаб мчался через переезд. На ходу спрыгнув с коня, стоял под огнем
на переезде Ковпак. Заслон, прикрывающий переезд, под  натиском  врага
начинает   отходить.   Выскочила,    запряженная    цугом,    шестерка
артиллерийских коней. Им наперерез бросился Ковпак. Он поднял  руку  с
автоматом над головой.
   - Стой! Разворачивайся на шоссе! Картечью! И осколочными! Действуй!
Быстро!
   Кони   сделали   крутой   поворот   на   шоссе,   и    короткорылая
семидесятишестимиллиметровая  наша  пушчонка,  круто   разворачиваясь,
уходила в сторону. Вот она уже  устремила  свой  тупой  хоботок  вдоль
шоссе, и только успели снять ее с передков, как наводчик Вася Алексеев
быстро, наугад навел пушку на шоссе.
   Первый выстрел. Неокопанная пушка  откатилась  назад  и  загородила
переезд. Номера снова выдвинули ее вперед. Небольшая поправка, и снова
прогремел выстрел по  черной  голове  автомобильной  колонны.  Картечь
сметала на своем пути все живое: она с воем и визгом  неслась  вперед.
От басовитого выстрела пушки шарахнулись кони. Но  весело  становилось
на душе. И когда раздался третий  выстрел,  санчасть  помчалась  через
переезд. Раненые матерились и махали костылями.
   - Давай, давай, артиллеристы!
   Нащупав цель, Вася Алексеев слал вдоль шоссе  снаряд  за  снарядом.
Они рвались  в  двухстах  метрах  от  нас.  Прямой  наводкой  работала
пушчонка. Вой, визг и смятение в рядах фашистов.
   Повеселел конь партизанской колонны Ковпака. Закусив удила и лизнув
свой раненый бок,  колонна  скрылась  в  спасительную  темень.  Позади
остался в ночи лишь огромный огненный хвост.
   Догорали крайние избы села. Пылали немецкие машины на шоссе. Вскоре
колонну догнал Воронько. Держась  обочины  дороги,  рядом  с  тачанкой
комиссара, он вскинул руку к козырьку и перегнулся в седле:
   - Разрешите доложить: четвертый батальон выполнил задание.  С  боем
заняли село и разгромили два батальона и штаб тринадцатого эсэсовского
охранного полка.  Часть  эсэсовцев  разбежалась  в  степь  в  темноте.
Уничтожено свыше сотни немецких машин.
   А затем, склонившись ниже:
   - Убит Валя Подол яко...
   - Что? Что ты сказал? Убит?
   - Так точно, - ответил из темноты ездок. - В  самом  начале  боя...
наповал... убит... Валя  Подоляко.  Остальные  потери  подсчитываются.
Разрешите выполнять задание дальше?
   Комиссар  молча  махнул  рукой.  Воронько,  круто  повернув   коня,
поскакал вдоль колонны назад.
   Никто  не  видел  лица  Руднева.  И  лишь  ездовой  Дудка   изредка
озабоченно оглядывался. Ему чудилось, что  комиссар  про  себя  шептал
слова солдатской песни:
   - Если смерти, то мгновенной, если раны - небольшой...
   На тачанку вскочил Радик и спросил у отца:
   - Папа, слыхал? Убит Валя Подоляко.
   Комиссар  молча  кивнул  ему  головой.  Положил   руку   на   плечо
семнадцатилетнего сына, прижимая его к себе...
   - Если смерти, то мгновенной...
   А всхрапывающий конь партизанской колонны Ковпака уже переходит  на
рысь, на шаг. Он