ородок.  Главные
силы молниеносно сцепились севернее, там, за Днестром, на  магистралях
Львова, Ровно, Киева. И первые  пушки,  заговорившие  под  Станиславом
летом 1943 года, были партизанские.
   Связные,  слышавшие  мой  разговор  с   рабочим-паровозником,   уже
понеслись по ротам. Они ведь  были  не  только  связными,  развозящими
приказы командиров; они были еще и "внештатными"  политработниками.  А
уж кто-кто, а  Мишка  Семенистый  знал,  как  важно  вовремя  ободрить
бойцов, рассказать им, пусть и не совсем достоверную, новость.
   - Не спится гестаповцам в областных городах. Хлопцы, веселей!
   И я видел,  как  следом  за  маленьким  всадником  уставшая  пехота
вскидывала повыше ремни автоматов и прибавляла  шаг.  Бодрее  смотрели
бойцы вперед.
   Как ни странно, но при форсировании брода  у  нас  совсем  не  было
потерь. Всего один или два легкораненых. Помогла ли ночная  темь,  или
наш партизанский "бог  войны"  -  полковая  пушка,  выпустившая  всего
двадцать - тридцать снарядов, ошеломила врага - никто не знал. Но  все
хвалили Яшу Михайлика. Ласково глядела пехота на короткорылую пушку.
   Черный лес уже за селом. Вот где цель сегодняшней ночи!  Но  дорога
круто заворачивала влево и уходила в  долину.  Тут  еще  лежали  синие
тени.  Село  от  леса  было  отрезано  высокой  насыпью   с   виадуком
железнодорожного моста. Он траурной решеткой окаймлял затененную гору.
Горизонт казался зубчатым от елей и сосен; словно черно-зеленые  башни
сказочного замка вырастали перед нами на фоне  нежно-розовых  перистых
облаков.
   -  Дорога  под  мостом?  Новая  морока!  -  ворчал  Базыма.  -  Кто
разведывал?
   - Да он не охраняется, - оправдывались разведчики. -  Взорвать  его
надо, раз он попался на нашем пути.
   - Взорвать-то взорвать, да сначала и подумать  надо!  -  Войцехович
показал на узенькую дорогу. Она вилась под мостом серой гадюкой.
   Действительно, всем ясно, что взорванный мост упадет  на  дорогу  и
преградит путь нашей колонне.  Разведчики  смущенно  покидали  лакомую
добычу. Мы с Войцеховичем остались на мосту. Внизу, под  нами,  словно
горный поток, журчал колесами обоз.
   Глядя вниз, Войцехович развел руками.
   - Первый раз вижу. Ковпаковцы проходят под мостом и не пытаются его
"отремонтировать"...
   - Да, действительно. Чепуха какая. В этих горах,  поди,  и  тронуть
ничего нельзя будет.
   - Но ведь это еще не горы,  Петрович!  Это  игрушки.  Так,  овражек
несчастный.
   - А иначе не пройдешь.
   Войцехович все так же весело продолжал:
   - Вспоминается военное слово "дефиле"...
   - До сих пор не употреблявшееся нами за ненадобностью, - добавил я.
   Войцехович закричал вниз разведчикам:
   - Эгей, хлопцы! Привыкать надо. Где кончается насыпь  и  начинается
выемка, обязательно должен быть переезд.
   Но те уже и сами догадались и поскакали вдоль пути.
   - Есть. Точка. Тут он...
   Минеры уже тащили ящики с толом на мост.
   Это единственный случай запечатлеть взрыв на  пленке,  -  мосты  мы
всегда рвали ночью. И я погнал связных по  колонне  за  кинооператором
Борисом Вакаром. Он страшно сетовал на меня за то, что я не послал его
с четвертым батальоном.
   Пока мы возились у моста, солнце уже заглянуло в ущелье. В утреннем
небе зажурчала немецкая "стрекоза".  Иногда  снижаясь  и  припадая  на
крыло, "костыль"  все  ближе  и  ближе  подходил  к  железной  дороге.
Сомнений не было. Заметил. Закружил  над  мостом.  Я  знал  -  пройдет
полчаса-час, и немецкому генералу положат на стол  фотокарту  железной
дороги и  колонны  партизан,  движущейся  по  ней.  Увидит  генерал  и
минеров, кончающих подготовку к взрыву. Ах, скорее бы!  Мы  с  Борисом
Вакаром стояли наготове со своими аппаратами: он - с  "аймо",  я  -  с
"лейкой". Вот уже подожжен шнур и кубарем скатился вниз с насыпи минер
Абрамов. Через десять  секунд  у  коего  уха  застрекотал  киноаппарат
Вакара, заглушая ворчание мотора "костыля". Резкий взрыв сотряс  горы.
В окнах сторожевой будки  жалобно  заплакали  стекла.  Взрывная  волна
дошла до нас и горячим дыханием коснулась моего лица. Дошла она  и  до
немецкой "стрекозы". Хвост легкого самолета  подкинуло  вверх.  Качнув
несколько раз крыльями, выравниваясь, летчик дал полный газ.
   Я глядел на наших бойцов в  колонне.  Уже  не  унылым  взглядом,  в
котором глубоко  запрятаны  тоска,  усталость  и  вымотанные  авиацией
нервы, провожали они немецкий  самолет.  Смех  над  обалдевшим  врагом
ободрял их.
   Колонна головой своей вползала в Черный лес.


27

   Черным лесом, старой заросшей  дорогой,  заваленной  буреломом,  по
гнилым мосткам двигалась колонна. Сомкнулись ветвями над нею  дремучие
сосны  и  грабы,  по  бокам  ласково  шелестели  листьями  орешники  и
невиданных размеров крапива. А позади глухие удары разрывов и фырканье
пулеметов. Это "мессеры" бомбили  отдельные  замешкавшиеся  подводы  и
группки. Главные силы нам удалось втянуть в лес до их прилета.
   Теперь нам сам черт не брат. Пускай  там  где-то  сосредоточиваются
полки,  пускай  в  селе  Россульна,  у  самой  кромки  Черного   леса,
расположился эсэсовский полк. У нас  несколько  дней  резерва  в  этом
большом лесном массиве. На  карте  он  выглядит  зеленым  спасительным
прямоугольником.
   Небо обложили тучи. Полил дождь. Помрачневшая природа служила  нам.
"Мессеры" еще немного повертелись над лесом и отстали. Лишь на  второй
день немного  прояснилось.  Но  грязь  и  роса  мешали  движению.  Все
промокли до нитки, и хотя запрещено  было  разжигать  костры,  все  же
отряд отдыхал. Нет  передышки  лишь  разведчикам,  -  во  все  стороны
разослали их мы с Горкуновым.
   Вернулись сначала те группы, задача которых была  прощупать  лесные
деревушки. Они принесли вести о том, что в  большинстве  сел  еще  нет
войск противника. С нетерпением ждал я разведки из Россульны.
   Неужели соврал австрияк? Обидно, если он ловко надул меня, а  через
меня и командование.
   Коротая время, я пока  что  занимался  изучением  быта  гуцулов.  С
начала стоянки в Черном лесу мы  добыли  себе  несколько  проводников:
лесника ближайшего лесоучастка, лесорубов. Мы их задержали на порубке,
не отпускали. Их могли допросить немцы. Голодные, худые, как  скелеты,
они подозрительно, исподлобья глядели  на  партизан.  Какая  еще  беда
свалилась им на голову?
   По внешнему виду люди эти резко отличаются от  жителей  Западной  и
Восточной Украины. Черные изможденные лица, где их не увидишь во время
немецкой  оккупации?  Но  гуцула  узнаешь  не  только  по  лицу.   Они
отличаются и одеждой. Задеревеневшие в труде руки - как сучья буков  и
низкорослых горных берез. В руках топирець - искусно сделанная  горная
палка, украшенная замысловатой резьбой; на ногах -  ходаки  из  свиной
кожи с узкими кожаными обмотками;  из  ходаков  видны  красные  онучи;
поверх вышитой домотканой рубахи - меховой жилет, расшитый  нитками  и
кожей: это - киптарь; на голове войлочная шляпа - кресаня.
   Подсаживаясь к ним, я затевал разговор, так - ни о чем, "о  жизни";
просто, чтоб немного поупражнять язык на гуцульский манер  и  приучить
ухо к их выговору: "си ходыв до лису, си робыв клету роботу, аж пуп ми
триснув..." Пригодится. Но гуцулы, пожаловавшись на свою долю, неловко
замолкли. Лишь когда я ушел от них, слышал позади тихий посвист горной
свирели (вспоминаю Коцюбинского - флояру)  и  грудной  женский  голос,
напоминающий звуки флекгорна.

                     Скочив козлик у город... -

заунывно начинала гуцулка запевку. Угрюмо в унисон отвечали ей мужские
басы:

                   ...комарыки, мухы, комары-ы-ы...

   Вот она -  Гуцулия.  Точно  такая,  удивительно  такая,  какой  она
описана Коцюбинским, Стефаником...
   Словно сошедшие со страниц "Кленовых  листков"  Стефаника,  оживали
сейчас в Черном лесу эти странные люди. Будто воскресшие "тени забытых
предков", сидели они передо мной в Черном лесу.
   Что еще там у  Коцюбинского,  у  Стефаника?  Ага  -  флояра  -  это
по-нашему сопилка или просто дудка; что еще? есть еще трембита - это и
совсем не знаю что; а потом полоныны, колыбы, ватаги, бескиды, смереки
[полонына - альпийские луга; колыба - пастуший домик в горах; ватаг  -
старший чабан; бескиды - горы; смерека - ель]  и  еще  много  чудесных
певучих слов придется ощутить во всей их жизненной  правде.  И  словно
угадывая мои мысли, худой, как жердь, гуцул отчаянно  заводил  высоким
фальцетом:

                       Ой, пойду я в полоныну -
                       Там затрембитаю...

   А лагерь ковпаковцев жужжал, как  улей.  И  своим  гомоном  властно
возвращал меня к реальной жизни. Устали люди. Вот уже десять дней,  от
самого Збруча, никто не спал больше одного-двух часов в сутки.
   Наконец пришла разведка из Россульны.  Я  почти  торжествовал.  Да,
Россульна была полна немцев. Это 4-й СС охранный полк.
   - Значит, боятся пустить нас в горы, - сказал задумчиво Базыма.
   Ковпак нахмурился.
   - Не в горах тут дело. От що... - и, взяв в руки  карту,  он  надел
очки.
   Все замолкло.
   -  Там,  южнее  Россульны,  нефтяные   промыслы.   Солотвинская   и
биткувская нефть. Ее не так уж много, но она высокого качества - почти
чистый бензин, - пояснил свою мысль Ковпак.
   - Тогда стоит идти напролом. Здесь уже стоит.  Попробуем  наступить
Гитлеру на самую любимую мозоль! - засмеялся комиссар.
   Все  присутствовавшие  в  штабе  с  полуслова  поняли  командира  и
комиссара. Нефть! Вражеская нефть! Вот она, любимая мозоль Адольфа!
   На радостях штаб блестяще  разработал  план  боя.  Вася  Войцехович
блеснул своими способностями.
   - Не боевой приказ, а поэма! Молодец, Кутузов, -  подписывая  вслед
за Ковпаком приказ, сказал Семен Васильевич.
   По приказу 3-й батальон Матющенки обошел Россульну с юга и  устроил
крупную засаду  на  шоссе.  Три  роты  первого  батальона,  под  общим
командованием Бакрадзе, должны были выбить немцев из села и погнать их
на засаду. Мы были уверены в том, что немцы  легко  подадутся  на  юг,
стараясь прикрыть от наших ударов нефтяные промыслы.  А  в  это  время
главные силы, обойдя полк с востока, нанесут удар по промыслам.
   Движение началось ночью, лесом, по грязи.
   Все шло хорошо, но вдруг Матющенко напоролся на засаду. Дело  могло
обернуться плохо, если бы хоть немного опоздал Бакрадзе. Но  его  роты
проникли в  центр  разбросанного  села  почти  незамеченными.  Услышав
стрельбу на юге, Бакрадзе дал ракету,  и  хлопцы  навалились  на  штаб
полка и его охрану: автоматный огонь, гранаты - вот что  решило  дело!
Село было занято молниеносно. Батарея  не  успела  сделать  ни  одного
выстрела. Штаб полка с охраной,  засевшей  в  каменном  здании  школы,
разгромили немецкой же артиллерией.  Когда  мы  вскочили  в  городишко
Солотвин, позади горели нефтяные вышки. Мост  через  реку  прошли  без
выстрела. Но в центре  городка,  на  перекрестке  улиц,  нам  пришлось
задержаться.
   В угловом каменном здании почты засели немцы.
   - Держат дорогу под обстрелом! -  прохрипел  Кульбака  и  выругался
чуть не со слезой.
   Мы провозились с ними до рассвета. Правда, за  это  время  в  хвост
колонны пристроились  вышедшие  из  боя  роты  Бакрадзе.  Он  с  жаром
рассказывал, как громили штаб полка захваченными у немцев же  пушками.
Он ворвался в здание школы со своими хлопцами из  9-й  роты.  Прочесав
классные комнаты, они собрались уже уходить.  В  последней  комнатушке
Бакрадзе направил луч фонарика под кровать. Оттуда  выскочил  немецкий
оберст, в руке у него блеснул "вальтер".
   - Но моя пуля была быстрее! - торжествуя,  закончил  Бакрадзе  свой
рассказ.
   Я не смог удержаться от упрека.
   - Напрасно! Такого "языка"...
   Руднев нахмурился.
   - Разведка не самоцель, а средство, Петрович! Не увлекайся...
   - Да я и не увлекаюсь.
   - Ну, так просто жадничаешь. У  тебя  в  руках  несколько  офицеров
полка. Чего тебе еще?
   Действительно, пленных  было  много.  Среди  них  оказалась  важная
жандармская птица. Поймали ее в  доме  владельца  нефтяных  промыслов,
фольксдейча Гартмана. Офицер назвался  сыном  хозяина,  совал  в  руки
семейные фотографии, пытаясь уверить, что висевший в шкафу  эсэсовский
мундир принадлежит вовсе не ему. Взяли  мы  "сынка"  в  "невыразимых".
Штатской одежды в комнате не оказалось. Офицер не  обманывал  нас:  он
действительно был и сыном хозяина дома, но вместе с тем  и  эсэсовцем.
Отпускной билет, который не успел спрятать папаша, попал в мои руки. В
нем значилось: Гартман служит в охранных войсках и выбыл в  отпуск  из
части по семейным делам.

   Мы двигались на запад; выступая из  мглы,  вырастали  горы.  Первый
лесистый кряж. Черный, мрачный.
   - Карпаты! - радостно закричал Горкунов.
   - Подожди радоваться. Ты доберись сначала до  них,  -  ответил  ему
опытный в горной войне разведчик Журов. -  Тут  все  рукой  подать.  А
попробуй - полдня протопаешь.
   - Чепуха! Вперед, за мной, - скомандовал лихой Горкунов.
   Мы шли в направлении села Манява.
   Утро застало колонну в поле. Дорога все  больше  забирала  в  гору,
извивалась, пока совсем не исчезла, штопором  ввинтившись  в  туманную
даль двух горных хребтов. Завеса ночной темноты тихо  откатывалась  на
запад.  Навстречу  нам   прибоем   морской   волны   вырастали   горы.
Сине-зеленые гребешки этого невесть откуда вздыбившегося моря набегали
на наш утлый караван. Он плыл навстречу гребням скал и зеленой  пучине
лесных диких громадин. Только пена туманов белела в ущельях.
   Еще  час-полтора,  и   мы   достигнем   заветной   цели.   Горкунов
ориентировался по карте.
   Впереди, в межгорье,  зернышками  рассыпанного  на  пахоте  ячменя,
прилепились хатки первого горного селения.
   - Манява. Названия-то какие чудные! - усмехнулся он.
   - Доберемся до села, придется дневать нам, - сказал я ему.
   - Пройдем еще немного, во-он дорога в лес.
   Он был по-своему прав. По приказу мы должны пройти до рассвета  еще
километров десять.
   - Не успеем. Эта дорога - на подъем.
   - Ничего. Надо втянуться в горы, - упорствовал Горкунов.
   Горы впереди были покрыты дымкой.
   - Так бывает у нас на Вологде, когда горит лес. Только здесь дышать
легче, веселее, - заметил, очевидно, о горном пейзаже шагавший рядом с
нами Митя Черемушкин.
   - Погоди  веселиться,  наплачешься,  -  откликнулся  Журов.  Он  из
пограничников. Война застала его на венгерской границе в Карпатах.
   Но Черемушкин не слушал Журова.
   - Интересно, как тут зазвучат пулеметные очереди  и  взрывы  гранат
или минометные налеты?
   - Еще наслушаешься, - в такт шагу ответил Журов.
   Тут я вспомнил, что никто  лучше  Черемушкина  не  умеет  по  звуку
определить систему  оружия,  направление  стрельбы,  а  по  количеству
патронов и ритму  очереди  он  угадывал,  кто  стреляет  -  немец  или
партизан.   Мечтательные   замечания    Мити,    оказывается,    имели
профессиональную окраску.
   - Эх, черт... "Стрекоза"! - с досадой сказал Журов.
   Мы придержали коней. Воздушный  разведчик,  заваливаясь  на  крыло,
проходил вдоль колонны. Он то снижался, то набирал высоту.  Я  крикнул
Горкунову:
   - Федя! Надо размещать колонну.
   - Чепуха! Вперед! Рысью - в горы! - глаза у него заблестели.
   Я знал этот блеск и не любил его. Беспредельно смелый  помначшатаба
обладал одним крупным недостатком. Он не понимал разницы между  риском
солдата и командира. Личная отвага, безусловно, хорошее  качество  для
партизана. Когда ты рискуешь собственной жизнью за других, это  всегда
привлекает к тебе людей на войне. Но  легкомысленно  рисковать  чужими
жизнями - совсем другое дело. За это я не одобрял Бережного,  спавшего
на марше.
   Подъезжая к Маняве, я снова посоветовал Горкунову:
   - Давай размещать отряд, Федя. Село удобное.
   - Никаких размещений. Приказ! В горы - и точка! Колонна,  за  мной!
Рысью!  -  И  голова  колонны  протрусила  по  кривой  улице   Манявы.
Разведчики, высланные Горкуновым,  уже  нашли  проводника.  Но  старый
гуцул с топорцем в крепких, мозолистых руках  на  все  наши  расспросы
отвечал одно и то же:
   - Дороги в горы нема. Таких дорог, чтобы войско прошло, нема. Ниц!
   - Не может быть, - сказал Горкунов. - Скот в горы гоняете?
   Старик снял шапку.
   - То не дороги, а стежки. А для войска дорог нема.  Каноны  [пушки]
не пройдут. - Старый гуцул смотрел  на  нас  из-под  лохматых  бровей,
недоверчиво и хитровато. - Дороги в горы ниц нема, - твердил он.
   Горкунов замахнулся нагайкой и... опустил ее  со  свистом  на  круп
коня. Конь взвился и заплясал, чуть  не  сбросив  седока.  Удерживаясь
шенкелями, помначштаба распахнул тужурку. На его гимнастерке  сверкнул
орден Красной Звезды. Гуцул так и впился взглядом в  грудь  седока.  И
вдруг хлопнул бараньей качулой [высокая шапка] о землю:
   - Чего паны-товарищи сразу не признались. Есть дорога! А  я  гляжу,
що за войско  таке?..  Есть  дорога!..  Еще  за  цесаря  побудована...
Заросла вся, забыли ее гуцулы. Не знают о ней модьяры. А  герману  она
не по силе. Пуп у него тонкий.
   - Проводишь? - успокаиваясь, спросил Горкунов.
   - Кто? Я? Старый гуцул, щоб не провел русске войско?  Проведу!  Щоб
подо мною земля луснула, если не проведу.  Русского  солдата  хоть  на
Говерлю, хоть на Поп-Иван...
   - Пошли! Давай вперед, дед! Колонна, за мной!
   Горкунов махнул плетью.  Колонна  тронулась.  Пропустив  мимо  себя
авангард, я тоже начал подъем. Вскоре седло съехало на  круп  коня.  Я
спешился  и  повел  его  на  поводу.  Подъем  становился  все   круче.
Непривычные к горам кони  быстро  выбились  из  сил.  Люди  еще  брали
подъем, подгоняемые манящей  синевой  горных  кряжей.  Люди  эти  были
романтики и патриоты. Одного вида Карпат,  на  которые  нацеливал  нас
приказ командования, было достаточно, чтобы увеличились наши силы.  Но
обозным и  кавалерийским  трудягам  недоступны  эти  чувства,  которые
удесятеряют силы человека. Когда передние ноги  становятся  на  почву,
приподнятую на полметра выше задних,  лошадь  останавливается,  тяжело
поводя боками, а то и падает на колени. А задние все напирают.  Вскоре
движение совсем застопорилось. Образовалась пробка.
   В  это  время  из-за  горного  кряжа,  заходя  со  стороны  солнца,
появилось первое звено  самолетов.  Сначала  мы  услышали  только  гул
моторов. Лишь когда самолеты один за другим пошли в  пике,  мы  узнали
"нашу" тройку "мессеров".
   - Защучили-таки. Теперь дадут пить, - беспокойно  озираясь,  сказал
Журов.
   Площадь между зданием школы и церковью в Маняве была забита  обозом
и пехотой. Нам с горы видно было как на ладони это скопление.  Туда-то
и направили вражеские летчики первый  бомбовый  удар.  Затем  самолеты
зашли на штурмовку. Теперь досталось и передним.
   Половина стояла на подъеме, не имея хода ни назад, ни вперед, ни  в
сторону.  Люди  разбегались  по  оврагам,  но  обозу  не  было   пути.
Обреченные кони стояли, понурив головы.  Скошенные  пулеметным  огнем,
они падали, преграждая путь уцелевшим.
   За первым звеном пришло второе.  Отбомбившись,  и  оно  перешло  на
штурмовку. Только в десятиминутный  перерыв  между  вторым  и  третьим
налетами командирам удалось организовать ружейно-пулеметный отпор.  Но
еще две волны безнаказанно косили беззащитный обоз.
   Самолеты перенесли весь огонь на голову колонны. Появились  раненые
бойцы. Падали убитые. В десятом часу удалось сбить  один  самолет.  Он
рухнул  вниз,  и  взрыв,  донесшийся  из  ущелья,  заглушил   возгласы
ликования.
   Бойцы вернулись к  обозу.  Растаскивая  трупы  лошадей,  освобождая
дорогу, мы изо всех сил тянули израненную колонну вверх.  Туда  манила
своим зеленым шлычком бархатная шапка первой высоты,  занятой  нами  в
Карпатах.
   Достигнув вершины, мы разбили временный лагерь.
   Все занялись своим делом: кто перевязывал раненых, кто  искал  сена
для коней, кто подсчитывал  потери  взвода,  роты,  батальона,  а  кто
заглядывал в карту, нащупы