разведки Гомозова, первым посланное мною в  Старую  Гуту,
действительно было там накануне. Гомозов побыл в селе  лишь  несколько
часов и уехал. Что случилось с ним дальше, никто не мог сказать.
   Так мы и не узнали подробностей  исчезновения  разведчиков.  Хлопцы
как в воду канули.
   Лишь через  полгода,  вернувшись  с  Карпат,  мне  удалось  кое-что
выяснить. Недалеко возле Старой  Гуты  расположился  лагерь  польского
отряда. Это не был партизанский отряд, он не  восставал  с  оружием  в
руках против немцев, он не был связан с жителями польских деревень, он
просто держал их в узде, карал и расстреливал, заставляя скрывать свое
присутствие и темные дела. Верхушка этого отряда прибыла из Лондона  в
конце 1942 года; панов сбросили с самолета где-то под Люблином. Теперь
уже всем известно,  что  нужно  было  этим  людям,  пришедшим  в  леса
Житомирщины в хромовых и  шевровых  сапогах,  щеголеватых  бриджах,  с
кокетливыми белыми птичками на четырехугольных фуражках!
   Гестапо  провоцировало   через   своих   слуг,   немецко-украинских
националистов, резню польского населения! Может быть,  защищать  своих
соотечественников пришли они?  Но  первое,  что  они  сделали,  -  это
расстреляли всех поляков-коммунистов из советско-польских сел, а потом
пригрозили населению: всех, кто будет делать что-либо не по их указке,
ждет такая же судьба.  Второй  шаг,  сделанный  ими,  -  переговоры  с
"Тарасом Бульбой" - атаманом украинских националистов. Они заключили с
ним соглашение, что по  ту  сторону  Случи  территория  останется  под
влиянием Бульбы, а по эту - за ними. Кто же командовал этим войском? В
Лондоне - Соснковский, в Люблине - майор Зомб, в Старой Гуте - капитан
Вуйко.
   Соснковскому не было нужды  скрывать  свое  имя.  У  майора  Зомба,
разумеется,  имелась  другая  фамилия.  Зомб  -  это  был  только  его
псевдоним. У Вуйко тоже. Интересно, что  враждовавшие  друг  с  другом
группки националистов, устраивавшие по указке гестапо  и  Соснковского
резню между поляками и украинцами, были  удивительно  похожи  друг  на
друга. Атаманы и паны тех и других формирований  обязательно  скрывали
свои настоящие имена. Действовали они на чужой земле, следовательно, у
тех и у других семьи были  в  безопасности.  Зачем  же  так  тщательно
скрывали они свои имена? Не потому ли, что дело, которое  делали  они,
было грязное и, запачканные предательством, изменой и кровью  невинных
людей, они хотели скрыть свои имена?  Второе,  что  объединяло  их:  и
прыщавый малец - полуграмотный  интеллигентик,  приходивший  к  нам  с
Мухой, и капитан Вуйко,  с  которым  мне  довелось  встретиться  через
полгода, почти одними и теми же словами выразили это. "Чего вы хотите?
Чего добиваетесь?" - спрашивали мы. Они отвечали: "Хоть  погибнем,  но
попадем в историю". А Вуйко сказал еще яснее: "Хотим управлять".
   В каждом виден был прежде всего  кандидат  или  в  гетманы,  или  в
атаманы, или в министры, или в воеводы.
   Не служить народу, а сесть ему  на  шею  страстно  хотели  и  те  и
другие, и всей своей подлой жизнью добивались этого.


21

   Мы двигались на восток, и, казалось, весна  шла  навстречу  нам.  С
каждым днем дорога становилась все хуже. На полях и  перелесках  снега
уже не было, и только узкими полосками серел он в оврагах. Зато  ручьи
стали бурными потоками, которые, разлившись в долинах, превращались  в
реки и озера. Пришвинская весна воды рейдировала по Украине  вместе  с
Ковпаком.
   Мы вышли на территорию Житомирской области  с  запада  и  двигались
параллельно  асфальту,  огибая  Новоград-Волынск   и   приближаясь   к
Житомиру. Руднев упорно  не  соглашался  с  моим  стремлением  нанести
серьезный удар по этой важной коммуникации врага. По  асфальту  в  эти
дни двигались отступающие колонны тыловых немцев. Они бежали на запад,
увозя с  собой  награбленное  имущество.  Часто  машины  были  доверху
нагружены не только  узлами  и  чемоданами,  но  и  мебелью:  пианино,
шкафами, кроватями, диванами. Уже прошли колонны  эвакуировавшихся  из
Харькова, занятого в первый раз нашими войсками. Теперь эвакуировались
немцы из Киева и других городов.
   До войны я жил в Киеве. Там осталось у меня  в  квартире  несколько
шкафов с любимыми книгами и рукописями. Докладывая о  движении  немцев
на асфальте, я каждый раз заканчивал свой доклад шуткой:
   -  Семен  Васильевич,   наверное,   где-то   недалеко   возле   нас
путешествует  из  Киева  мой  книжный  шкаф  или  диван.   Нельзя   ли
попробовать?
   Комиссар, видимо, понимал меня, но никогда не смеялся  в  ответ  на
эту печальную шутку. А когда я все чаще и настойчивее  стал  повторять
ее, однажды, вспылив, он оборвал меня:
   - Послушайте, товарищ подполковник, я бы просил  вас  в  дальнейшем
избавить меня от этих ваших домашних воспоминаний.
   - Слушаюсь!
   И дальше до меридиана Житомира мы двигались, расчищая впереди  себя
мешавшие нам мелкие гарнизончики.
   Только Коробову теперь я рассказывал с  мельчайшими  подробностями,
как вот уже второй месяц везут из Киева "нах Дейчлянд, нах  фатерлянд"
мой книжный  шкаф  и  рукопись  пьесы  "Дуб  Котовского"  о  Хотинском
восстании бессарабских партизан в январе 1919  года,  написанной  мною
перед самой войной.
   В первых числах марта мы остановились на стоянку между Городницей и
Эмильчино,  городишками  севернее  Новоград-Волынска.   Стоянка   была
нарушена тем, что  немцы  бросили  на  нас  сотни  две  пехоты  и  две
двухмоторные двенадцатитонные бронемашины,  вооруженные  пулеметами  и
скорострельной мелкокалиберной пушкой.  Удар  принял  второй  батальон
Кульбаки, а  вскоре  одна  из  шикарных  машин  с  моторами  Даймлера,
удивлявшая наших бойцов в начале войны тем, что она могла  ходить,  не
разворачиваясь, взад и вперед с одинаковой скоростью, зачихала в луже.
Один из моторов заглох,  а  после  нескольких  выстрелов  бронебойщика
Медведя из-под брони показался синий дымок. Он становился все  чернее,
клубы его вились все выше.  Из  люка  выскочили  три  гитлеровца.  Они
пытались бежать, но тут же были сражены нашими автоматчиками.
   Вторая бронемашина,  пользуясь  своим  удивительным  задним  ходом,
укатила от нас. Пехота также отошла без особых потерь. Мы с Коробовым,
прискакав из штаба на выстрелы,  успели  лишь  запечатлеть  на  пленке
догоравшую машину. На память о ней я оторвал от кабины водителя медную
табличку, на которой значилось: "Даймлер-Бенц - 12 тонн".
   Зная по опыту, что немцы, нащупав нас в этом  месте,  на  следующий
день  обязательно  подтянут  сюда  превосходящие  силы,  мы  двинулись
дальше.
   Когда уже совсем стемнело, меня догнал  командир  отделения  Володя
Осипчук  и  доложил  мне  добытые  сведения  о  гарнизонах  Эмильчино,
Коростень, Ушомир, в направлении которых мы держали путь. Он  проводил
разведку на Эмильчино. Разведчики  в  одном  селе  встретили  девушку,
которая  шла  из  Эмильчино,  разыскивая  нас.   В   этом   городишке,
оказывается, существовала подпольная организация. Часть  руководителей
ее была недавно арестована немцами, а оставшиеся товарищи  со  дня  на
день ждали арестов. Я посадил девушку к себе на тачанку.  Лица  ее  не
было видно. Голос, очень мелодичный и нежный, звенел в ночном  воздухе
странно и решительно. Володя успел рассказать  мне,  что  на  обратном
пути они приняли бой с немцами и что девица уже успела показать себя в
бою неплохо.
   Соня, так звали ее, рассказала  мне  все  подробности  житомирского
оккупационного бытия. Рассказала о том, что во всех  районах  Житомира
существуют подпольные группы, усиливается антигитлеровская агитация. В
эту мартовскую ночь я впервые услышал фамилию "Калашников".
   - А кто такой этот Калашников? - спросил  я,  по  ассоциации  сразу
вспомнив лермонтовскую "Песню о купце Калашникове".
   - Калашников? О, это знаменитый партизан, - видимо  удивляясь  моей
неосведомленности, отвечала она.
   - Чем же знаменитый?
   - Как же вы не знаете? Это он приехал в Житомир на немецкой  машине
к складу эсэсовцев в форме немецкого обер-лейтенанта, выписал все, что
ему необходимо, погрузил на машину, расписался и уехал. И только когда
машина скрылась из глаз, удивленные эсэсовцы увидели его расписку, где
было сказано: "Все необходимое для себя получил с немецких складов". И
подпись: "Калашников". В другой раз он сидел в театре рядом с немецким
генерал-комиссаром, и, придя домой из  театра,  герр  Магиня  нашел  в
кармане  записку  на  немецком  языке:  "Сидел  рядом  с  вами   и   с
удовольствием смотрел спектакль". Подпись: "Калашников".
   И еще долго и восторженно рассказывала мне Соня о похождениях этого
знаменитого житомирского партизана. Я сидел молча. Тачанка потряхивала
нас на  кочках.  Я  слушал,  думал,  вспоминал,  что  обо  всех   этих
похождениях я где-то читал или слышал много раз. И вспомнил.  Да  ведь
это же юношеские похождения Котовского в  1905-1908  годах!  Биографию
своего земляка я знал превосходно и даже пытался писать о нем  повесть
и пьесу.
   - А в тюрьме сидел этот ваш Калашников? - спросил я Соню.
   - Конечно, сидел. В гестапо. В Житомире.
   - И удрал? - спросил я.
   - Удрал... - раздался тихий голос Сони.
   - Через окошко?
   - Откуда вы знаете?
   - Да вот, знаю... "Разорвав тюремный халат  на  длинные  ленты,  он
свил из них веревку и, привязав  ее  к  решеткам  окна,  спустился  по
тюремной стене, прыгнул на плечи часового  и,  задушив  его,  бросился
бежать. Второй часовой стрелял, но не попал в него в ночной  темноте",
- на память цитировал я.
   Соня молчала.
   Так впервые я услыхал о Калашникове.
   Мы двигались  очень  быстрым  темпом  на  восток  и  вскоре  прошли
Житомирскую область. За это время я так и не успел узнать  поподробнее
о "знаменитом партизане". И только через полгода, пройдя еще несколько
тысяч километров, возвращаясь из карпатского рейда, я еще раз  побывал
в этих краях. Тогда я узнал все подробности о Калашникове.
   Это была провокационная фигура житомирского гестапо. Калашников был
вызван к жизни гестаповцем, который наделил провокатора всеми  чертами
героя книги, очевидно, терпеливо изучив нашу романтическую литературу,
и выманивал на  этого  "живца"  неопытных  подпольщиков.  Кое-где  это
удалось. Являясь в небольшой городок с ореолом  непобедимого,  хитрого
подпольщика и неуловимого партизана, разъезжающего на немецких машинах
и обманывающего глупых  немцев,  Калашников  мог  постепенно  войти  в
доверие  подпольных  организаций  и  нащупать  их  нити.   Организация
доверяла провокатору свои тайны, а затем наступал  неизбежный  провал,
которого избегал только один романтический герой, для того чтобы затем
появиться в другом месте.
   Из "Сарнского креста" и "лельчицких Канн"  гестаповцы  сделали  для
себя выводы, и контрмеры их не лишены были хитрости.
   В Западной Украине -  украинские  и  польские  националисты,  а  на
Житомирщине - нечто вроде Зубатова образца 1943  года,  носившего  имя
"Калашников".
   [Уже после опубликования и распространения книги, а вместе с ней  и
истории  о  "Калашникове",  я  узнал  конец  -  вернее,  начало   этой
запутанной истории. Оказывается, жил и  сражался  на  Киевщине  против
немцев настоящий патриот,  бригадир  колхоза,  командир  партизанского
отряда по фамилии Калашник. Уже в первую  зиму  войны  своими  смелыми
действиями он нагонял жару и холоду немецким оккупантам. Они бесились,
угрожали, окружали,  но  ничего  не  могли  поделать  с  доблестным  и
неуловимым  партизаном.  Тогда  они  нашли  презренного  предателя   -
однофамильца  Калашника,  служившего  у   них   в   полиции.   Заманив
бесстрашного командира отряда в ловушку, предатель убил его. Документы
были взяты с убитого, и немцы, обнаружив по  фотографии  грозного  для
них партизана удивительное внешнее  сходство  с  его  убийцей,  решили
использовать последнего так, как уже было рассказано.
   Сведения эти я дополнительно получил от партизан  отряда  Калашника
товарищей Колесниченко, Карпенко и других.]
   Я  для  себя  тоже  сделал  вывод:  не  слишком  верить   в   ореол
партизана-одиночки,  особенно  во  второй  период  войны,  когда   уже
развилось массовое народное партизанское движение, грозное для немцев.
   Но Житомирщина поразила нас не только Калашниковым. Были там вещи и
похлеще.  Если  взглянуть   на   равнобедренный   треугольник   карты,
основанием которого  является  линия  Житомир  -  Новоград-Волынск,  а
вершиной Коростень, вас  поразит  необычайное  очертание  местности  и
нанесенных на карте знаков. Со всех сторон этого треугольника зеленеют
леса. Сам же он чист,  и  в  белизне  его  люди,  привычные  к  карте,
угадывают равнину и степь. По  краям  он  ограничен  линиями  железных
дорог, параллельно им, как бы дублируя их, протянулись жирные  красные
жилы шоссеек... Сюда по развитой  сети  дорог  ворвались  гитлеровские
войска в июле 1941 года. Этот треугольник был плацдармом и  для  наших
войск.
   Но вглядимся внутрь треугольника. Он весь  усеян  черными  точками,
крестиками  и  жилками.  Это  хутора,  церкви  и  проселочные  дороги.
Треугольник  весь  усыпан  маком  хуторов.  Когда  мы  пришли  в  этот
треугольник, то обнаружили, к своему удивлению, что весь хуторской мак
не только жив,  но,  что  самое  главное,  хутора  заселены  немецкими
колонистами. Немцы, еще по  гостеприимству  Екатерины,  поселились  на
Украине. Они выбрали себе самые плодородные земли и оставались на  них
до нашествия Гитлера.
   Ни земельные реформы, ни революция, ни война 1941 года -  ничто  не
тронуло их. Конечно, они перед войной называли себя колхозниками,  но,
вероятно, добрая половина их обслуживала немецкую разведку.
   Колонна наша проходила  через  хутора,  и  почти  из  каждого  окна
стреляли. По крайней мере в первую ночь. Процентов двадцать - тридцать
украинского  русского  населения,  оставшегося  там,  были  превращены
немецкими колонистами, или, как они называли  себя,  фольксдейчами,  в
рабов. Рабы эти с утра до  ночи  работали  в  хозяйствах  немцев.  Все
мужское население фольксдейчей было вооружено винтовками,  сведено  во
взводы, роты, батальоны. Оно  служило  надежным  заслоном  центральных
коммуникаций, идущих через Украину от Полесья. Явление  это  было  для
нас настолько неожиданным, что  мы,  врезавшись  в  самую  гущу  этого
хуторского "рая", трещавшего со всех сторон ружейными  выстрелами,  не
знали сразу, что и предпринять. И только когда упали первые раненые  и
было убито несколько разведчиков, Ковпак махнул плеткой и сказал:
   - Чтобы ни один хутор, из которого раздастся хотя бы один  выстрел,
не остался целым.
   Тогда я впервые увидел, а понадобилось еще полтора-два года,  чтобы
я до конца осознал, что немецкий колонизатор любит и  понимает  только
один аргумент  -  палку.  Палка  в  философии,  палка  в  быту,  палка
автоматной очереди, но только этот убедительный аргумент  был  ясен  и
понятен колонизаторам до конца.
   Дальнейшее наше продвижение через столыпинско-гитлеровский край шло
быстро и без приключений, мы объяснили немецким колонистам, почему  на
партизанском марше 1943 года  их  хутора  горели,  и  дальнейшее  наше
путешествие проходило без эксцессов. Правда, все мужчины  еще  задолго
до появления нашей колонны, как мыши, разбегались по оврагам и  рощам.
В домах стояла приготовленная пища, немки, толстые и дородные, худые и
костлявые,  все  одинаково  угодливо  улыбались  и  кланялись,  и   на
протяжении остальных семидесяти километров нашего  быстрого  марша  ни
одного выстрела не раздалось ни из  одной  хаты.  Аргумент  был  понят
фольксдейчами до конца.
   Вскоре мы вышли под Коростень, где земля была хуже, леса мешались с
песками. Там уже не  было  немецких  колонистов,  а  жили  украинцы  и
русские. Мы забыли о гостеприимных немцах и только весной 1944 года  в
Польше, под Замостьем, мы вторично  встретили  целое  клопиное  гнездо
гитлеровских колонизаторов и тут уж окончательно убедились в том,  что
этакому фольксдейчу понятен только один аргумент - палка.


22

   Невдалеке  от  Коростеня,  на   выходе   из   немецко-столыпинского
треугольника,  разведка,  рыскавшая  на  шоссейках,  подбила  "пикап",
который вез  почту.  На  машине  лежало  несколько  кожаных  мешков  с
письмами и посылками немецких жандармов. Посылки были  преимущественно
со съестным и жирами. Разведка по праву все это разделила между своими
людьми, а кое-что из деликатесов  и  вин  ребята  принесли  в  подарок
Ковпаку и Рудневу. Письма свезли в штаб. Была  на  "пикапе"  еще  одна
вещь, никому не нужная, с которой разведчики  не  знали,  что  делать,
поэтому и притащили ее ко мне. Это был кубической формы железный ящик,
в котором, как тарелки в буфете домохозяйки, лежали  круглые  жестяные
коробки с кинолентой.
   Увидев киноленту,  которая  вызвала  во  мне  самые  противоречивые
чувства, я сказал Сашке Коженкову, моему ездовому:  "Побереги-ка  этот
ящик!" - и, освободившись от дел, пришел на квартиру, вынул коробку  с
надписью "эрстетейль" и стал рассматривать пленку на свет.  Фильм  был
звуковой, надписей на нем не было, и хотя я  мог  улавливать  движения
актеров, но смысл кинодействия понять было трудно. Привычное  шуршание
пленки,  мягкими  спиралями  ложившейся  на  пол,   вызвало   у   меня
воспоминания о прошлой мирной жизни.  За  этим  делом  и  застал  меня
Коробов.
   Но не пленка была самой интересной  находкой  в  почтовом  немецком
автодилижансе. Просмотрев несколько частей, я свернул пленку и, сказав
Коженкову: "Погрузишь этот ящик на тачанку", - пошел обратно в штаб. В
штабе Тутученко, Войцехович  и  ротные  писаря  разбирали  письма.  На
большинстве конвертов было выведено  женским  почерком,  полуграмотно:
"Украина, Житомиргебит, Дорф..." Письма, как две капли воды,  походили
одно на другое. Горькие письма невольниц - домой из немецкой  каторги.
С поклонами родным и знакомым, с горючей слезой погибшей молодости. Но
некоторые были необычны и трогали своей безыскусственностью.
   Одно письмо начиналось так:

                        З неба звездочка упала
                        И разбилась на льоду.
                        Я в Германию попала
                        В сорок третьему году

   В другом письме девушка писала, что она пока жива и здорова  и  что
"...по ночам над заводом, где мы робымо, летают швидки голубки, и наша
сусидка Маруся, которая поихала вместе со мною, сшила  себе  платье  с
одним рукавом", и в конце письма: "Не плачьте,  мамо  и  тато,  я  все
равно не вернусь".
   Третье письмо было написано на открытке. Она была ярко раскрашена и
живо напомнила мне  детство.  Розовощекий  ангелочек  лет  четырех,  с
голубыми глазами,  с  синеватыми  крылышками,  в  белоснежной  одежде,
усыпанной золотыми и серебряными блестками, а на обороте письма тот же
адрес латинскими буквами. Корявым почерком написано:
   "Посылаю вам, мамо, о це боженя. Таких боженят у меня есть ще  штук
з десять. Про мене не беспокойтесь, живу  хорошо,  потому  що  не  маю
времени проклясть ту годыну, колы вы мене на свит народылы. Прощайте и
не ждить до дому".
   Я  перелистывал  желтые,  синие,  розовые  конверты.  Бумага  писем
шелестела, как осенние листья. С открытки  улыбался  наглыми  голубыми
глазами розовощекий немецкий ангел.
   В штабе вертелся Коробов, все время рассказывая Базыме о том, как я
рассматривал немецкий фильм. Мысленно он уже сочинял очерк, в  котором
бывший кинорежиссер  поджигает  мосты  фашистским  трофейным  фильмом.
Базыма отмахивался от него, как от надоедливой мухи.
   Я сидел и задумчиво перебирал письма  девушек-невольниц,  читал  их
приветы, поклоны, мольбы и песни,  сложенные  в  неволе,  и  вспоминал
вековую долю украинской женщины, воспетую поэтом:

          Де не лилися ви в нашiй бувальщинi,
          Де, в якi днi, в якi ночi -
          Чи в половеччинi, чи то в князiвськiй удальщинi,
          Чи то в казаччинi,