й автоматчиков развернулся в обход  кладбища.  Хорваты  и  местные
полицаи смекнули, что дело может кончиться для них плохо, и  бросились
наутек.
   Мы с Ленкиным верхами выскочили на бугор.
   - Как  на  ладони,  а?  Вот  позиция,  -  Ленкин  разгладил  усы  и
оглянулся.
   Действительно, с бугра все видно: и как враг отходит на  хутора,  и
как пехота Карпенко преследует его по ржи. Ясно, что противник  успеет
добежать туда раньше третьей роты.  Позади  вытягивался  скорым  шагом
недавно сформированный эскадрон. Ленкин,  защищая  любимое  детище  от
нападок комиссара, хорошо обучил  своих  кавалеристов.  Вспоминая  все
мудреные команды и приемы кавалерийского строя, оставшиеся  у  него  в
памяти со времен действительной службы, он вышколил их не хуже  любого
кадрового офицера.
   Усач ухмыльнулся.
   - Попробуем кавалерийской атакой, товарищ подполковник?
   Не имея команды Ковпака, я не мог  дать  такого  приказа.  Но  меня
самого подмывал бес при виде уходящего противника. Карпенковцы  делали
большой крюк, загибая фланг.
   - Эх, не поспеют Федькины хлопцы! - сокрушался Ленкин.
   - Но если атака "конницы" не удастся?
   Ленкин презрительно пожал плечами. Единственным  оправданием  могло
быть только личное участие в атаке.
   Я поднял плеть над головой.
   Сзади звякнули стремена.
   Ленкину больше ничего и не  надо  было.  Он  огрел  плетью  сначала
моего, а  потом  и  своего  коня.  Выигрывая  время,  мы  мчались  два
километра по дороге не рассыпаясь. Вот уже опередили нашу  наступающую
роту. Все ближе отходящий в беспорядке враг.
   Карпенко заметил наш маневр. Он все больше загибал влево,  оттесняя
противника к дороге.  Но  уже  начинаются  хутора.  И,  достигнув  их,
противник тает, исчезая на  глазах.  Дальше  вести  эскадрон  сплошной
кучей рискованно.  Окажись  у  врага  один  хладнокровный  пулеметчик,
наделал бы он нам бед.
   - Рассыпай, Саша, иисусову конницу.
   Я взглянул на Усача. Глаза его налились кровью,  лицо  посинело  от
натуги, а он все не  мог  найти  слов,  которыми  можно  было  бы  мне
ответить. Злобно выругавшись и  вытянув  плетью  коня  по  глазам,  он
крикнул:
   - Я вам покажу иисусову конницу! Я покажу!
   На ближайший хутор бежали с десяток полицаев и  бандеровцев.  Самый
лучший конь в отряде - Сашкин гнедой - моментально  вынес  его  далеко
вперед. Сразу за ним поскакало трое конников. Но куда им догнать Сашу!
Мой конь тоже сильно отставал. Не доезжая полсотни метров, я увидел во
дворе клубок лошадиных и человеческих тел. Бросив  поводья  и  держась
только ногами на пляшущем коне, вертелся во все стороны Усач.  У  стен
хаты и сарая жались растерявшиеся бандеровцы.  Выпустив  по  ним  весь
диск и увидев, что патроны кончились, Сашка бросил автомат  на  землю.
Выхватил гранату. Швырнув ее в кучу лежавших  на  траве  полицаев,  он
прохрипел:
   - Все! Давай ты, Петрович!
   Граната взорвалась. Конь Ленкина рухнул на  землю,  придавив  собою
хозяина. В этот момент мы уже вскочили во двор.
   Автоматная очередь полоснула по животу Сашкиного коня  и  буквально
распорола ему брюхо.  Даже  подпруги  седла  оказались  перерезанными.
Ленкин, кряхтя, вылез из-под туши коня, прикрывшей его.
   - Ранен?
   - Нет, кажется.
   - Почему хромаешь?
   - Ногу придавил гнедой.
   - Кость цела?
   - Цела.
   Семь человек лежали возле стен. Пятерых уложил  Усач.  Только  двое
остались на нашу долю.
   - Обошлось, кажется. Собирай, Саша, иису... Ну, ладно, ладно.
   Я повернул коня и по меже шагом поехал к другому хутору. Проехали с
полминуты. Вдруг впереди меня, как куропатка из-под  ног  охотника,  в
густой ржи показалась голова без  шапки.  За  нею  мелькнула  грудь  в
вышитой сорочке.
   - Чего ты забрел сюда? Попадешь в эту катавасию - сам не...
   Но я слишком поздно заметил блеснувшую в его руках винтовку.  Сразу
грянул выстрел. Стреляя с десяти метров,  он  все  же  промазал.  Пуля
взвизгнула под самым ухом и обожгла шею. Он не успел  прицелиться  или
сильно волновался и сразу же испуганно скрылся во ржи. Но  колышущийся
колос выдал его.  Не  дав  ему  загнать  очередной  патрон,  я  наугад
выпустил полдиска. Вспомнив, что и мне надо беречь  патроны,  отпустил
гашетку. Держа автомат наготове, между ушами коня, тихо тронул его  по
следу.
   Живые колоски кивают головками, постепенно затихая. Из  ржи  больше
никто не поднимается. Сзади  ко  мне  подъезжают  конники,  выручавшие
Ленкина. С ними помощник Усача. Стрельба затихает вдали.
   - Годзенко! Собирай эскадрон. Веди к дороге!
   Я пустил коня по тропке во ржи. Она пунктиром указывала  след,  где
только что  бежал  человек.  В  гущине  ржи  она  закончилась  круглой
маленькой поляной. Конь, всхрапывая, не хотел подходить. Я приподнялся
в стременах. Бандеровец лежал на боку, прижав руку к груди, и  уже  не
дышал.
   "...Натравили тебя фашисты на нас, дали в  руки  винтовку.  Что  ж,
выбачай... Лежи среди спеющей ржи..."
   Откуда развелась на чудесных полях Западной Украины эта погань? Они
шли в обозе гитлеровской армии.  А  когда  надежды  на  "молниеносную"
войну  лопнули,  когда  под  ударами  Красной  Армии  хрустнул  хребет
фашистского зверя, гестапо вспомнило о своих псах.
   Буйным  ветром,  предвестником  очистительной  грозы   повеяло   на
оккупированной Украине после великого  Сталинграда.  Ширилось  могучее
движение народа - партизанская  война.  Народный  гнев  грозил  смести
фашизм и его верных лакеев.  Тогда  Бандера  (согласовав  этот  шаг  с
Гиммлером) организовал лжепартизанские отряды. Лишь  только  отгремело
по  всему  миру  эхо   героического   Сталинграда,   бандеровцы,   как
стая воронья, слетаются на съезд. "Зарево Сталинграда  нависло  и  над
украинской буржуазией", - с  ужасом  признаются  они.  Над  смертельно
раненным зверем - немецким фашизмом - они  каркают  свою  "резолюцию".
Смысл ее сводится к  тому:  "В  ходе  войны  наступил  неприятный  для
украинского национализма момент. Мы слишком  откровенно  связали  свою
судьбу с Гитлером."  "Надо  сделать  вид,  что  мы  против  немцев.  В
противном случае не найдется ни одного украинца,  который  поверил  бы
нам" - говорят эти "политики". Весь тираж журнальчика бандеровцев, где
напечатана эта "резолюция", был захвачен нами на Горыни.
   По  дороге  уже  движется  обоз.  Скрипят   телеги,   и   раздаются
приглушенные полуденной жарой голоса.  Лишь  теперь  я  потрогал  шею.
Крови не было. Немного выше воротника вздулся, как  от  удара  кнутом,
волдырь.
   ...Эскадрон выходил к дороге тихой рысью. Я тронул коня ему вслед.


7

   В эту же ночь мы  подошли  к  Горыни.  Решено  двигаться  и  ночью,
форсировать реку с ходу.
   Моросит дождь.
   Дорога вьется вдоль опушки леса. Впереди маячит отбежавший в  степь
одинокий  столетний  дуб.  Не  одному  поколению  людей  указывает  он
развилку дорог. Может, и нам что навещует. Карпенко подъезжает к  дубу
и сверяется по моей карте. Лезет на дуб, выискивая на  горизонте  хоть
какой-нибудь ориентир. В  этот  момент  в  колонне  выстрелы.  На  миг
вспыхнула беглая перестрелка. Стоны, крики.
   - Напились, что ли?
   Карпенко сползает с дерева.
   - Нет, не похоже!
   И так же сразу все затихает.
   Я повернул коня обратно. Еще не  доехав  до  штаба,  узнал  причину
стрельбы. Оказалось, что по  лесной  просеке  наперерез  нам  двигался
небольшой обоз бандитов с ранеными. Они  никак  не  ожидали  встретить
здесь советских партизан. Выехав на  опушку,  пять  или  шесть  подвод
бандеровской  санчасти  вклинились  в  наш  обоз.  Проехав  в  колонне
несколько минут и уже отдалившись от своих, услышав  русский  говор  и
слова "товарищ командир", они поняли, куда попали в ночной темноте.
   Здоровые бросились, отстреливаясь, наутек. Они были  побиты  нашими
ездовыми.
   Обоз с бандеровским лазаретом остался у нас.
   Темень перед рассветом сгустилась.
   Я присел на повозку  к  одному  из  раненых  бандеровцев.  Посветил
электрическим фонариком. Худое, изможденное лицо. Лихорадочно  блестят
глаза. Парень испуганно пытается подвинуться на возу.
   - Як же, козаче? Влипли?
   Ресницы его дрогнули. Я повторил вопрос. Услышав  украинскую  речь,
приготовившийся к пыткам и истязаниям, он исподлобья смотрит вверх.
   Неприятное дело допрашивать раненого.  Но  надо.  Надо  нам,  нашим
товарищам по отряду, нашей армии, народу. Надо!
   - Як же вы ехалы? Прямо-таки наугад? Без разведки, без охраны?
   Он молчит. Но мой спокойный голос и мирный тон, видно,  успокаивают
его. Чувствую, можно ставить вопрос в лоб.
   - Куда вас везли?
   Откашлявшись, он хрипит:
   - До шпиталю.
   "Ого! Если есть госпиталь, значит, это не маленькая бандочка".
   - Далеко? Где?
   - Там... Ихать дви ночи.
   - Где поранило?
   - От-тут-о. И от-туточки, - показывает на грудь и ногу.
   - Когда?
   - Четвертого дня.
   - С кем бились?
   - С... нимаками...
   По тону понимаю, что врет, но не показываю виду.
   - А нас узнаешь?
   - Кто вас знае... Вы - не наши...
   Он кашляет. Закрывает глаза. Соображаю, что еще можно узнать у него
ценного. И можно  ли?  Ах,  да.  Конечно.  Я  даже  не  задал  второго
стандартного вопроса: "откуда?"
   - Звидкиля везли раненых?
   И  сразу  освещаю  лицо.   Он   недоуменно   поворачивает   голову.
Вопросительно, не мигая, глядел он в  гаснущий  электрический  глазок.
"Эх, жаль, батарейка кончается, не успею спросить главное".  Быстро  и
властно повторил вопрос...
   - Звидкиля... З лису...
   Мелькнула мысль. И сразу:
   - З табору?
   - Ага...
   - Сотня?
   - Восьма...
   - Курень?
   - Гонты...
   - Далеко?
   - У лиси. Ось тутечки.
   Он показал рукой. Дальше вопросы и ответы катились, как под  горку.
"Нет, не успела батарейка иссякнуть в фонарике".
   Я знал главное. Рядом с  нами,  в  лесу,  был  расположен  "курень"
(полк) бандитов. В нем не менее тысячи человек. На их  стороне  знание
местности и, может быть, внезапность  нападения.  Ведь  о  присутствии
здесь бандеровского куреня знал пока один я. Надо  было  ликвидировать
хотя бы это преимущество врага.
   Я доложил свои сведения Рудневу. Комиссар решил сразу:
   - Приостановить движение! Выставить дозоры!
   Я пошел продолжать допрос.
   Пленные показали, что переправа через Горынь сильно охраняется.
   -  Форсировать  ее  с  ходу,  видимо,  не  удастся,  -  резюмировал
обстановку Базыма. - Будем ждать рассвета!
   Нащупав вблизи реки небольшой хуторок, мы втянули в него колонну.
   В хате Базыма и  его  помощник  быстро  наладили  работу  штаба.  Я
окончил свое дело. Но задремать не мог. Думал о том, как незаметно для
нас изменилась обстановка.
   Вспомнилась песня, которую в бреду пел раненый бандеровец:

                          Лис - наш батько,
                          Ничка - наша маты,
                          Крис[ружье] та шабля -
                          Вся моя семья...

   Раньше мы проходили по местам, занятым противником -  немцами.  Там
мы всегда считали ночь выгодным временем для своих партизанских дел, а
вот с бандеровцами мы увереннее чувствуем себя днем.
   Эти последыши  петлюровских  головорезов,  которым  удалось  своими
высокопарными речами о самостийной Украине сбить с толку  кой-кого  из
крестьян Западной  Украины,  применяют  против  нас  сходную  с  нашей
тактику. Почему? На их стороне  преимущества  местности  и  агентурных
связей. А мы, по привычке, идем  по  лесу  ночью.  По  лесу,  занятому
врагом. Но ведь лес и ночь - это тоже привычная основа силы Ковпака.
   Привычка - хорошее дело на войне. Хорошо привыкнуть не  дрейфить  в
бою, приучить себя к опасности,  привыкнуть  к  лишениям,  смертельной
усталости, к крови. К самой смерти привыкнуть. Но  наступает  в  жизни
военного коллектива момент,  когда  привычка  становится  вредной.  Он
наступает тогда, когда командиры, выработав боевым опытом  правила  (и
приучив  к  ним  своих  солдат)  в  условиях  определенного   времени,
местности, только ради привычки заставляют их воевать по этим правилам
в другом месте, в другое время и в иных условиях.
   И с другим врагом.
   В ученых военных книгах это называется - шаблон. Есть еще  штатское
слово - косность. Но как ни называй, а  для  войск,  попавших  в  лапы
шаблона, наступает рискованный момент.
   Для  нас  он,  кажется,  наступил,  этот  момент.  Какой  выход  из
положения найдут наши генералы?


8

   Здесь,  в  хуторке  на  берегу  реки   Горынь,   вновь   проявились
способности молодой разведчицы Ганьки.
   Она прошла с нами весь весенний рейд под Киев. Была на  Припяти.  В
"мокром мешке" ее легко ранило,  вылечилась.  В  начале  нового  рейда
Ганьку перевели в девятую роту первого батальона разведчицей.
   Обстановка в ту ночь, когда мы подошли к Горыни и к нам  в  колонну
забрался обоз бандеровской санчасти, была тревожная. Штаб  остановился
в крайней хате.
   Что-то в штабе у нас не ладилось. Командир и комиссар сдерживались,
но чувствовалось, что думают они  по-разному.  Взгляды  их  на  нового
противника, хотя еще и не определились до конца, но были различны.
   Должно же случиться, что именно в тот момент,  когда  отряд  уперся
головой в водяную ленточку Горыни, между командирами вспыхнула  ссора.
От пленных мы знали,  что  большое  село  на  западном  берегу  занято
бульбовским куренем, что Гонта все грозится разгромить большевиков.  У
врага появились агрессивные намерения. С чисто военной  точки  зрения,
мы легко могли преодолеть это сопротивление. Но возникал вопрос: нужно
ли сейчас делать это?
   Вот тут-то и разошлись взгляды. Ковпак уже рвался ударить на врага,
комиссар медлил, не давая согласия. Ковпак ходил,  ругался.  Он  давно
готов был выкатить пушку и несколькими десятками снарядов  ударить  по
селу,  где  засели  бандеровцы.  Руднев  сдерживал  его.  Он  приводил
логичные доказательства:
   - В селе мирное население. Оно пострадает от  артиллерийского  огня
больше, чем бандеровцы.  Они  на  это  только  и  рассчитывают  -  эти
провокаторы.
   - Так обойти село мы не можем. Уперлись в него. Река везде глубока.
Мосты далеко. Охраняются немцами, - приводил свои доводы Ковпак.
   Голос его был спокоен, но мы  видели,  как  трудно  ему  сдерживать
себя.
   Отряд, не получивший никакой команды,  стоял  в  походной  колонне.
Люди спали под телегами, под заборами. Начал моросить дождь.
   По колонне прокатывался шумок недовольства.
   В штабе люди были угрюмы. Связные, чувствуя неладное, не возились в
сенях. Не стучала машинка Васи Войцеховича.
   Словом, была та  обстановка  и  то  настроение,  которые  никак  не
способствуют успешному началу боя. Момент, когда  с  ходу  можно  было
взять переправу, мы уже упустили.
   Бандеровцы не стреляли.  Но,  по  данным  разведки,  они  лежали  в
обороне на окраине села, возвышавшегося над берегом Горыни.
   В штаб, не  дождавшись  распоряжений,  подошли  комбаты.  Но  ясных
распоряжений никто не давал.  Во  дворе  ржали  кони.  В  хату  вбежал
связной восьмой роты. Эта  единственная  занятая  делом  рота  держала
оборону на берегу Горыни. Но связной, запыхавшись,  не  мог  объяснить
командиру, где находится рота. Он что-то путал.
   Ковпака вдруг прорвало. Он вспыхнул и вскочил, как ужаленный, из-за
стола. Руднев стал между Ковпаком и связным.
   И снова, как когда-то на Припяти, у меня засосало  под  ложечкой  и
неудержимо охватил беспричинный глупый смех. Я шарахнулся за загородку
к печке.
   Всем было понятно, что не в связном тут дело, что люди,  не  находя
решения трудной проблемы, нашли внешнюю причину для того, чтобы излить
свое раздражение и лихорадочные раздумья.
   Приглушая рукавом неудержимый смех,  я  не  сразу  заметил,  что  в
кухоньке еще кто-то есть. Вытянув руку, я коснулся шершавой солдатской
шинели и ощупал прижавшегося лицом к  печи  человека.  Руднев  крикнул
связному,  чтобы  тот  уходил,  и,  хлопнув  дверью  так,  что  стекла
зазвенели, сам выскочил на  улицу.  Свет  лампы,  отражаясь  от  белой
стенки, бликом своим осветил  стоявшего  в  углу  человека.  Это  была
Ганька. Широко раскрытые глаза ее были полны слез.
   Смех мой как рукой сняло.  Я  вдруг  понял,  что  девушка  глубоким
чутьем, доступным только очень простым и искренним  людям,  переживает
разногласия в отряде больнее, чем все мы. Я взял ее за руку:
   - Ты что?
   Слезы душили ее, она не в силах  была  отвечать.  До  этого  Ганька
обращалась ко мне с недоуменными  вопросами,  возникающими  у  всякого
молодого существа, впервые пробивающего себе дорогу  в  жизни.  Как-то
доверила мне даже свои девичьи  тайны.  Я  помнил:  относилась  она  к
личным переживаниям иронически и, гордо тряхнув головой, смотрела  мне
прямо в глаза, рассказывая о них. А тут эта  девчонка-сорванец  плачет
только потому, что  Ковпак  поссорился  с  комиссаром.  Было  от  чего
смутиться!
   Вдруг, не глядя ни на кого, Ганька стремительно выбежала из  штаба.
Я присел на лежанку, уткнувшись носом в окно. На душе было невесело.
   Через несколько минут в хату вошел Руднев.
   - Начштаба, карту!
   Он склонился над  картой  молча,  излишне  внимательно  разглядывая
синюю жилку  Горыни,  зеленую  растушевку  лесов  и  желтизну  высоких
берегов, ритмически повторяющих извилины реки. Присутствующие замерли,
ожидая, что  будет  дальше.  Вокруг  молчаливо  восседают:  Матющенко,
Базыма, Кучерявский, Войцехович, Горкунов. Они больше не вмешиваются в
распрю, понимая, что командирам уже стыдно друг перед другом  и  перед
подчиненными.
   Затем, переглянувшись, мы один за другим выходим на улицу.
   Я проехал верхом вдоль колонны. Поговорил с бойцами. Разрешил людям
въехать во дворы и, не распрягая, кормить лошадей.
   Через час, вернувшись в штаб, застал обыкновенную картину:  Ковпак,
Руднев и Базыма мирно  ползают  пальцами  по  карте,  отыскивая  новый
вариант. И хотя он не самый лучший, но все понимают: так надо!
   И, как бы сговорившись, люди обходят подводные  камни  самолюбия  и
щупают брод на стороне.
   Вариантов вскоре было найдено несколько. Ковпак, скрипнув  скамьей,
кинул Базыме:
   - Разработай любой. Я на все согласен! - и  стал  крутить  огромную
цигарку. Зайдя за угол печки,  он  долго  ковыряет  пальцами  в  золе,
вытаскивая из нее уголек. Еще дольше раздувает его:  березовый  уголь,
разгораясь, освещает лицо Ковпака: оно розовеет, губы  краснеют,  свет
выхватывает хитроватые глазки и  щеки,  пылающие  малиновым  отсветом.
Затягивается глубоко. Пускает дым в черный провал печи.
   Я хорошо вижу, что он уже не в состоянии оторвать ноги от  земли  и
вернуться к столу.
   А неугомонный наблюдатель внутри  меня  отмечает:  "Закурить  можно
было и от лампы, не вставая из-за стола".
   Перевожу  взгляд  на   Руднева.   Комиссар   сидит,   облокотившись
подбородком на кулаки обеих рук. Не  замечает  никого  и  думает  свою
какую-то думу. Лампа бросает глубокие тени.  Черты  его  мужественного
лица очерчены до крайности резко.
   Базыма откинулся от листа бумаги, на котором он уже вывел:  "Приказ
Э ...  отрядам   продолжать   движение:   река   Горынь,   маршрут..."
Встретившись со мной взглядом, он подмигивает из-под  очков  печально,
как бы говоря: "Ничего, дружище, это пройдет..."
   В хату входит дежурный по штабу.  Не  видя  командира  у  печи,  он
обращается к комиссару:
   - Товарищ генерал! Там Ганька добивается до вас.
   Сильно задумался Семен Васильевич. Все так же не  шевелясь,  глядит
словно куда-то вдаль. Базыма  поднял  руку  с  карандашом  и  погрозил
дежурному.  Подойдя  к  начальнику  штаба,  тот  громогласным  шепотом
докладывает:
   - До командования добивается. С того берега пришла. Говорит -  дело
срочное есть.
   - Как с того берега?
   Я выскакиваю на улицу. Уже брезжит рассвет. Ганька стоит  у  ворот,
держа за повод коня. Ее обступили  связные.  Она  что-то  говорит  им.
Голос ее тонет в почтительном хохоте партизан.
   - Вот черт, а не девка! -