старика  смотрели
спокойно, седенькая бородка не дрожала, только два  пальца  на  правой
руке,  странно  согнутые,   изредка   вздрагивали   в   непроизвольном
движении.
   [Вся последующая сцена записана мной  со  слов  партизан  Карпенко,
Цымбала и Намалеванного.]
   - Ну, что вам, хлопцы, от меня надо?  -  спросил  старик,  стараясь
усмехнуться. - Насели человеку на пятки, вроде я дивчина яка, -  и  он
дружелюбно сделал шаг вперед.
   Карпенко снова сунул руку в карман.
   - Вот тебя-то нам и надо.  -  Он  кивнул  головой  хлопцам,  и  они
обступили старика. Старик посмотрел на них:
   - Ага, окружение, значит. Выходит, мне и выхода от вас нет?
   Карпенко вынул из кармана пистолет и сунул его под нос старику.
   - Ну, вот что, долго нам  с  тобой  тут  разговаривать  нечего,  ты
хвостом не крути, говори, что в лесу ищешь? Кого выслеживаешь по  этим
тропам, чего к лесу принюхиваешься в военное время?
   Старик усмехнулся:
   - Наше дело такое, лесное.
   - Да что с ним долго разговаривать! - воскликнул  Цымбал.  -  Федя,
дай ему девять грамм, и дело с концом.
   - Шпиён, явный шпиён, - убедительно сказал  Намалеванный,  -  давай
кончать, Федя.
   - Молчать! - крикнул на них Карпенко. - Не мешайте, допрос  снимаю,
не видите? Ну, говори, - он снова сунул пистолет ближе к носу старика.
   - Ты эту штучку из-под носа моего убери, у меня тоже  такая  штучка
имеется, - и старик вынул из кармана маленький пистолет. - А  стрелять
и не подумайте, - добавил он, - я вот свистну своим хлопцам, и от вас,
в случае чего, мокрое место останется. - Затем, выйдя из себя,  заорал
на весь лес: - Отойди на три шага  от  меня!  Против  кого  пистолетом
машешь! Я есть партизан гражданской войны. Я два Егория получил, когда
ты еще под столом ходил, сопляк!
   Старик разволновался. Ребята с интересом смотрели на  него,  но  из
кольца не выпускали.
   - Ты не психуй, папаша, а толком говори, - сказал  Намалеванный,  -
чего тебе в лесу надо?
   - Чего мне в лесу надо? - возмутился старик. - Здоров ты вырос, а у
разумного твоего батьки был сын дурак. Ну, сам рассуди, чего  людям  в
такое время в лесу может понадобиться. Кто я такой? - обратился  он  к
Карпенко. - Вот я тебе сейчас скажу, кто я такой, - и он сунул ему под
нос свою мухобойку. - Я есть командир партизанского отряда.
   Ребята примирительно заговорили:
   - Ну, так сразу бы и сказал, а мы думали... лесник тут один  ходит,
партизан выслеживает.
   - Ишь ты, - тоже идя на перемирие, ответил старик. - Выходит, у вас
тоже разведка действует?
   - Постой, - спохватился Цымбал, - а  где  же,  командир,  партизаны
твоего отряда? Ты чего все один ходишь?
   Старик подумал, поковырял каблуком землю и задумчиво переспросил:
   - Отряд?.. А вот  вы  и  будете  моим  отрядом...  партизанским,  -
добавил он.
   Карпенко свистнул.
   - Ну, ладно, дедок, пошли к  ребятам,  там  разберемся.  Командиром
партизанским я тебя пока не признаю. Проверю, если  ты  не  предатель,
тогда живи, топчи землю, хрен с тобой.
   - Командиром не признает! - ворчал себе  под  нос  старик,  идя  за
Карпенко. - Видал молокососа? Не признает! А если  меня  на  это  дело
партия назначила, то что - тоже признавать не будешь, а?
   - Ладно, ладно, не ворчи, разберемся, - говорил Цымбал,  миролюбиво
подталкивая старика.
   Они  подошли  к  расположившимся  под  деревьями  бойцам  и   стали
разбираться...
   С  командиром  Путивльского  партизанского  отряда,   председателем
Путивльского  городского   совета   Сидором   Артемьевичем   Ковпаком,
получилась  неприятная  история.  Отряд  был  организован  до  прихода
немцев. В лесу заложены были базы. Но  немцы  пришли  раньше,  чем  их
ждали.  Ковпак  оставался  в  горсовете  до  последнего  момента.   Он
организовывал партизанское подполье и ушел из города последним  в  тот
момент, когда  в  центре  города,  где  заботливым  председателем  был
воздвигнут памятник Ленину, уже стояли немецкие танки. Командир отряда
пришел в лес, но отряда там не оказалось. Много дней провел он в  лесу
один,  стараясь  найти  кого-нибудь   из   своих   партизан.   Точного
расположения баз он не знал,  так  как  этим  делом  занимался  старый
партизан Коренев.
   Карпенко и Цымбал не признавали пока его командиром но,  убедившись
в опытности старика, поверили ему.
   Через несколько дней к  ним  прибрел  Коренев.  Он  оброс  бородой,
борода была белая, и молодые бойцы, жалея его, говорили:
   - Ну куда ему воевать, ведь он на елку годится:  Дед  Мороз,  да  и
только, - так это прозвище и осталось за Кореневым на все время.
   Война застала Коренева в должности директора  инкубатора.  Тысячами
выводил он цыплят, сотнями распределял их по колхозам района, не думая
о том, что так скоро придется бросить это мирное занятие.
   Дед Мороз показал хлопцам место расположения  баз,  где  находились
бочки с ветчиной и вареньем. Понемногу хлопцы  убедились  в  том,  что
Ковпак действительно  командир  партизанского  отряда.  Коренев  ходил
несколько ночей из села в село, и вскоре отряд был собран.
   Их  было  двадцать  восемь  человек,  вооруженных  винтовками.   На
человека -  по  тридцать  патронов  и  несколько  штук  гранат.  Бойцы
Карпенко сначала держались обособленно, им была не  по  душе  штатская
публика. Но прошлое многих из партизан и рассказы некоторых из  них  о
гражданской войне внушали доверие. Новоиспеченные партизаны  стали  по
ночам ходить в разведку,  выползали  на  дорогу,  по  которой  сновали
немецкие машины. Нужно было начинать действовать, но с чего начинать -
никто толком не знал.
   Тогда Карпенко вспомнил о нескольких подорванных машинах на дороге.
Он рассказал об этом Ковпаку. Они стали искать виновника этих  дел.  И
вот одна  связная,  которая  была  бригадиром  в  местном  колхозе   и
приходила к Ковпаку два раза в неделю, рассказала забавную историю.
   В селе Шарповка прижился оставшийся в окружении парнишка.  Недалеко
от села  оказалось  минное  поле,  на  него  иногда  забредали  коровы
колхозников и взлетали на воздух. Молодой боец, имени  которого  никто
не знал, однажды  после  такого  случая  вышел  в  поле,  оглядел  его
осторожно, понаблюдал, затем умело вынул мину, разрядил ее и оставил в
сторонке. Мужики обрадовались:
   - Може, парень, договоримся с тобою насчет этих мин?
   - А чего ж? Можно!
   Сошлись на нескольких пудах муки.
   Скоро слух о "сапере" прошел  по  соседним  селам,  где  тоже  были
минные поля. Сапер стал принимать подряды, установив норму: пять пудов
хлеба за каждый разминированный участок.
   Когда  связная  рассказала  об  этом  Ковпаку,  он  позвал  к  себе
Карпенко. Они о чем-то пошептались, а  ночью  нарядили  разведчиков  с
задачей выкрасть из села "сапера". На рассвете его  привели  в  отряд.
Молодой парнишка - на вид  ему  было  лет  восемнадцать,  курносый,  с
наивными детскими глазами - любопытно оглядывался по сторонам, впервые
видя заросших щетиной лесных людей. Ковпак предложил  ему  остаться  в
партизанах, на что парень весело ответил:
   -  А  я,  дедушка,  раньше   вашего   партизаном   стал.   Я   есть
партизан-одиночка. Пять подорванных немецких машин  на  своей  совести
имею.
   - Какой ты партизан? - сказал Ковпак. - Ты спекулянт! Ты с  мужиков
по пять пудов хлеба за минное поле берешь.
   - Так это же днем, за то, что разминирую, а когда  обратно  минирую
дорогу, я ж ничего не беру. А ведь за это  и  голову  потерять  можно.
Это, брат старичок, бесплатно... А ты говоришь - спекулянт.
   Ковпак примирительно ответил:
   - Ладно, ты не обижайся, я же тоже не обижаюсь.  Вот  ты  говоришь,
что раньше меня стал партизанить, а я, брат,  еще  с  Чапаевым  вместе
воевал. Как ты думаешь, не обидно  мне  от  такого  сопляка,  как  ты,
подобные слова слышать?
   Паренек разинул рот от удивления.
   - Ну, если с Чапаевым... - смущенно пробормотал он.
   - Бери его под свою команду, Карпенко, - засмеялся Ковпак.
   Группа Карпенко к  этому  времени  выросла.  В  нее  посылали  всех
военнослужащих,  прибывших  в  отряд.  Новых   людей   Карпенко   шутя
перекрещивал, давал им свои прозвища. Они обычно были так  метки,  что
сразу "прирастали" к новичку, и только под этим партизанским прозвищем
человека и знали в отряде.
   Молодого паренька прозвали Сапер-Водичка. Так в отряде никто  и  не
знал, как зовут курносого  русского  парня,  первого  минера-партизана
Ковпака, а Сапера-Водичку знали на  протяжении  двух-трех  лет  тысячи
партизан партизаны Брянских лесов, Черниговщины, Полесья. С его легкой
руки взлетали в воздух гитлеровские машины,  танки,  затем  под  откос
стали сваливаться поезда. А паренек, шмыгая носом,  выковыривал  мины,
стаскивал неразорвавшиеся снаряды,  вытапливал  из  них  взрывчатку  и
устанавливал мины на дорогах.
   В  третьей  роте  Карпенко  было  много  колоритных  фигур.   Кроме
Сапера-Водички, рота  пестрела  яркими  прозвищами  -  Мудрый,  Князь,
Намалеванный, Ушлый, Батько, Шпингалет и другие. Один Карпенко в  роте
был без прозвища, но никто не называл его ни по имени, ни по  фамилии.
Бойцы  звали  его  просто  Карпо.  Авторитет   этого   командира   был
чрезвычайно велик и в роте и во всем отряде. После Ковпака  и  Руднева
самый  уважаемый  партизан  был  командир  третьей  роты  автоматчиков
Карпенко.
   Карпенко до войны работал трактористом. По пьяному делу один из его
товарищей-трактористов  в  драке  убил  кого-то.  Карпенко   ходил   в
холостяках, а у товарища была жена и двое детей.  Убийцу  должны  были
судить, жена убивалась, плакала, а ее муж, в пьяном  виде  совершивший
преступление, совсем упал духом и не знал, что делать. Как-то Карпенко
долго говорил с этим трактористом на полевом стане. Потом пришел в суд
и заявил судьям, что это он убил человека. Взяв вину товарища на себя,
Карпенко добровольно пошел за него в тюрьму, получив  десять  лет.  Он
был в исправительном лагере. Через два года за  образцовую  работу  на
канале он был освобожден и в армию попал в авиадесантные части.
   Таким был Карпенко, странный идеалист,  возглавлявший  третью  роту
людей без имен, но с отважными сердцами.
   Вот они-то -  Мудрый,  Князь,  Намалеванный,  Батько,  Шпингалет  и
другие - были постоянными посетителями нашего партизанского  клуба,  у
костра разведроты, в эти памятные дни сентября  1942  года,  когда  мы
готовились к рейду на правый берег Днепра.
   Опять прошли дожди. Дороги расквасились  осенней  слякотью.  Ковпак
задумал провести парад.
   Сквозь лесную чащу, по бурелому,  по  колдобинам  тащилась  пехота,
тянулись пушки, проходил обоз. Ковпак  выкрикивал  приветствия  ротам.
Тут же с "парадной трибуны" ругал за  замеченные  неисправности.  Ясно
было, что завтра-послезавтра мы двинемся в поход.
   В эти же осенние дни 1942 года, когда я прибыл к  Ковпаку  в  район
Старой Гуты, к лагерю партизан пробилось тридцать шесть военнопленных,
бежавших из Конотопа. Я прибыл к Ковпаку  с  севера,  из-под  Брянска,
проехав весь Брянский партизанский край,  они  -  из  степных  районов
юго-запада.
   Ковпак не заходил в глубь Брянских лесов. Он расположился на  самой
южной  кромке  леса,  проломив  для   этого   блокаду   врага   вокруг
партизанского  края,   который   облепили   две   венгерские   дивизии
гарнизонами и заставами.
   Тридцать шесть военнопленных, бежавших из лагеря,  напали  на  след
Ковпака еще в Сумской области, под Конотопом, но не успели его догнать
и по следу пошли за ним  в  Брянские  леса.  Это  был  преимущественно
командный состав, который в дальнейшей деятельности соединения Ковпака
сыграл большую роль.
   Группу возглавлял артиллерист  Анисимов,  высокий,  стройный  рыжий
парень, с резким голосом, быстрыми движениями. Он организовал побег из
концентрационных  лагерей  и  без  карт,  без  компаса  провел   своих
товарищей  через  все  рогатки  немецкого  тыла.  Они  встретились   с
разведчиками  Ковпака  в  лесу  под  Конотопом.   Группу   разведчиков
возглавлял Берсенев. Они столкнулись ночью лицом к лицу  на  дороге  и
приняли  друг  друга  за  противника.   Дело   кончилось   несколькими
выстрелами,  никто  не  был  ранен.  Скоро  найдя  общий  язык,   они,
предводительствуемые Берсеневым, пришли в Брянские леса.
   Выделялся среди них высокий, широкоплечий грузин Давид Бакрадзе. Он
был инженером, но в армии служил сержантом артиллерии.
   Ковпак, вскоре получивший две полковые пушки, которые доставили ему
самолетом с  Большой  земли,  назначил  командиром  артиллерии  майора
Анисимова; Бакрадзе первое  время  был  командиром  орудия.  Он  ходил
большими медленными шагами, и комиссар Руднев с восхищением смотрел на
его широкие плечи, высокую грудную клетку и хлопал его по плечу.
   - Ну как, Давид, познакомился с немцами?
   - Да, - отвечал Бакрадзе, - знакомство наше на всю жизнь  отмечено,
- и раскрывал рот, показывая челюсть, из которой с одной стороны  были
выбиты все зубы. - Стулом меня немец ударил по зубам.
   - За что же? - спросил Руднев.
   - Сам не знаю, плохо понимаю я по-ихнему...
   Людей, бежавших из плена, хлебнувших фашистской "культуры",  охотно
брали партизаны, потому что  человек,  побывавший  в  немецком  плену,
второй раз живым в плен никогда не сдавался. Люди бились до последнего
патрона и до последнего вздоха.
   Для меня, еще  новичка,  все  предстоящее  было  подернуто  пеленой
романтической неизвестности. Бывалый народ все  чаще  стал  вспоминать
прошлое и предвосхищать будущие дела, одним словом - все с нетерпением
ждали сигнала. Поскорее бы вырваться из леса.


11

   Наконец мы двинулись. Перед заходом солнца построилась колонна:  мы
проходили мимо успевших уже сжиться с нами жителей села Старая Гута.
   Двинулись на запад. Прошли  леса,  граничащие  с  селами,  занятыми
мадьярами, блокировавшими партизанский край; прошли "ничейную"  землю,
прошли через мост, который был заминирован противником и  разминирован
нашими инженерами, и вышли к хутору Веселому. Остановились в  ожидании
разведки. Сдвинулся обоз, народ на привале сбился в кучки, послышались
тихие разговоры, сдержанный смех, затем быстрой тенью прошли  обочиной
дороги Ковпак и комиссар. Ковпак повертелся возле каждой роты.
   - Противник в пятистах  метрах  слева.  Прошу  я  вас,  хлопцы,  не
шумить. Прошу я вас, хлопцы, его не беспокоить.
   Опять двинулась колонна. Еще  десять  километров  прошли  в  ночной
темноте. Голова колонны уперлась в село. Я вошел в хату с разведчиками
и склонился с Горкуновым  над  картой.  Вскоре  к  нам  зашел  Руднев,
веселый и радостный:
   - Вот никогда не ожидал, крепко спят мадьяры...
   Он подошел ко мне, взял обеими руками за плечи и сказал:
   - Ну, академик, вот мы  и  вышли  на  оперативный  простор.  Теперь
гуляй, душа партизанская!
   Вася Войцехович, помощник начальника штаба - "машинистка с  усами",
вид которого поразил меня впервые по прибытии в отряд Ковпака, -  спал
верхом, склонившись на шею лошади.  Очевидно,  Вася  вырвался  вперед,
затем, ожидая  командира,  заснул:  пока  пройдет  голова  колонны  до
повозки командира, нужно было ждать полчаса. Его фигура выделялась  на
фоне неба, и мне на миг показалось, что это не 1942 год, не Орловщина.
Так должны были выглядеть запорожцы, ворвавшиеся в  Крымское  царство,
либо совершавшие свои набеги  на  Приднепровье.  Тени  Сагайдачного  и
Кривоноса вставали в степях Украины.
   "Как можно спать в такую ночь?" - думал я.
   Первая ночь рейда и несколько последующих были  для  меня  временем
сплошных открытий  и  удивления.  Действительность  оказалась  гораздо
проще, чем я ее  себе  представлял.  На  основании  своего  небольшого
партизанского опыта в отрядах Брянских лесов и  по  рассказам  старых.
участников отряда  Ковпака  я  ожидал,  что  первые  дни  рейда  будут
насыщены сплошными боями,  проявлением  массового  героизма.  На  деле
оказалось совсем не так: по ночам мы тихо и бесшумно  продвигались,  а
на рассвете располагались на стоянку в лесу. Отдых изредка  прерывался
мелкими  стычками  наших  застав  с  полицией  или  заблудившимися   и
напоровшимися   на    нас    машинами,    повозками    или    тыловыми
немцами-одиночками. Все они исчезали бесследно, вероятно приводя  этим
в изумление немецкое начальство.
   Ночные марши - сначала небольшие, для того, чтобы втянулись люди  и
лошади,  -  сменяющиеся   дневками,   разнообразились   лишь   мелкими
происшествиями из походной партизанской жизни.
   В первую же ночь я с разведкой, которая должна  была  занять  село,
где находились полицейские  посты,  вырвался  вперед  в  поисках  хоть
какого-нибудь боевого впечатления.  Поста  в  селе  не  оказалось,  но
население  жаловалось  на   издевательства   старосты,   поставленного
немцами. Староста успел сбежать,  но  зато  прекрасный  буланый  конь,
которого я собственноручно вывел из конюшни немецкого служаки,  разбив
железные путы на его ногах, стал моим спутником в дальнейших походах.
   Устраиваясь на стоянку между деревьями, под березой, которая  в  то
время уже сбросила большую  часть  своих  листьев,  квартирьер,  чтобы
подчеркнуть  комфортабельность  стоянки,  шутя  выбирал  нам  "дом   с
вешалкой", то есть березу с сучком. На вешалку обычно вешался автомат,
чтобы он не ржавел на сырой земле.
   Наша тринадцатая рота на марше всегда ходила вместе с разведкой. На
стоянках мы тоже располагались рядом.
   Из равномерного ритма похода - как будто мы шли  не  по  вражескому
тылу, а совершали физкультурный кросс,  -  нас  вывело  одно  событие,
из-за которого чрезмерно, как мне  сначала  показалось,  разволновался
комиссар Руднев.
   На пятый или шестой день похода на  одну  из  наших  застав  набрел
вражеский обоз  с  новенькими,  блестевшими  на  солнце  оцинкованными
бочками, в которых торжествующая застава обнаружила чистый спирт.
   Командир заставы с котелком в одной руке и кнутом в другой, погоняя
лошадь, с гиком примчался в лагерь. Со всех сторон к  бочке  прибежали
люди  с  котелками,  кружками,  черепками,  касками,  флягами.   Бочку
обступили, затем нашлись организаторы, которые установили  очередь  за
спиртом. От каждой роты по два представителя.
   Комиссара в это время не было. Люди загорланили частушки. Где-то  в
глубине леса послышалась автоматная очередь. Больше всего меня поразил
автоматчик с красными, как огонь, волосами, по прозвищу Мед. Он стоял,
обнявши ствол березы, и плакал горькими слезами.
   В это время приехал комиссар Семен Васильевич. Я увидел,  что  лицо
его перекосилось, как будто кто нанес  ему  страшное  оскорбление.  Он
вызвал дежурного, расспросил, в чем дело. Затем подбежал  к  осоловело
улыбавшемуся командиру заставы, "виновнику торжества", схватил его  за
воротник, притянул к себе и  закричал,  картавя  от  волнения  сильнее
обычного, задыхаясь от душившего его гнева:
   - Расстрелять тебя мало за это, подлец!
   Я еще не понимал смысла всего происходящего. Я знал, что Руднев  не
такой уж заядлый трезвенник, и была у него, очевидно, какая-то  важная
причина, заставившая его поступить так.
   Он оттолкнул командира, крикнув:
   - Начальника штаба, командира части, помощников - ко мне!
   Я тоже подошел к  нему  и  заметил,  что  люди  весьма  встревожены
происходившим.
   В ближайших ротах те,  кто  еще  в  силах  был  что-либо  замечать,
увидев, как подействовала всеобщая пьянка на комиссара, зашикали  друг
на друга. Через минуту лес снова  огласился  хором  голосов,  свистом.
Заиграла гармошка, люди седлали лошадей, рыскали по  лесу,  размахивая
нагайками. На этом фоне командование проводило срочное совещание.
   Комиссар говорил:
   - Из-за одного дурака сейчас придется менять всю тактику рейда.  Ну
разве сейчас их удержишь?.. - И вдруг он поднялся,  посмотрел  вокруг,
на лагерь, не выдержал и неожиданно улыбнулся: - Это же дети,  большие
дети!  Но  сейчас  они  сорвались,  и  надо  идти  напролом.  -  Потом
повернулся к Ковпаку и сказа