ляччинi, ханщинi, панщинi,
          Руськii сльози жiночi!
          Слухаю, сестри, тих ваших пiсень сумовитих,
          Слухаю й скорбно мiркую:
          Скiльки сердець тих розбитых, могил тих розритих,
          Жалощiв скiльки неситих, слiз вийшло пролитих
          На одну пiсню такую!

   Мысль о  безвестной  украинской  Марусе  сверлила  мне  мозг.  Ритм
частушки-коломыйки звучал в ушах:

                         Белая хустыночка -
                         В море полоскалася,
                         Бедная дивчыночка -
                         Що сюда попалася.

   Шелестели, жгли руки и мозг эти корявым почерком  и  кровью  сердца
написанные слова... Я думал  печальную  думу.  Просмотренный  немецкий
фильм оставил на руках еле уловимый запах пленки,  со  стола  улыбался
пухлыми щечками немецкий ангелочек.
   Через  несколько  дней  мы  действительно   использовали   немецкий
кинофильм для поджога иванковского моста.  Письма  я  отдал  Коробову,
который раньше меня мог быть на Большой земле и обещал построить на их
материале "потрясающий" очерк. Я же в этот день твердо решил,  что  до
тех  пор,  пока  не  оборвем  мы  вместе  с  Красной  Армией  крылышек
фашистскому ангелочку, не выпускать автомата из рук и  забыть  о  том,
что люди создали услаждающие их слух музыку и  поэзию,  радующие  глаз
полотна великих мастеров  кисти  и  пластику  кинолент,  сделанных  из
вещества, которым поджигают города и заряжают пушки.


23

   Мы обходили Житомир, прижимаясь ближе  к  дороге  Житомир  -  Киев,
всего в десяти - пятнадцати километрах от Коростеня.  Для  того  чтобы
обезопасить себя от крупного гарнизона, состоявшего из отведенных  для
переформирования двух немецких дивизий,  мы  выслали  крепкий  заслон,
поставив ему задачу взорвать железнодорожные и  шоссейные  мосты.  Так
близко от Коростеня мы проходили еще и для того, чтобы  дать  разведке
нащупать движение на железной дороге и  высмотреть  места,  где  можно
ударить почувствительнее.
   С первым заслоном, который должен был взорвать  мост  на  шоссейке,
получился  конфуз.  Девятая   рота,   выполнявшая   эти   обязанности,
задержалась на марше. В одном селе, где хлопцы обнаружили склад водки,
командир роты Петя К., парень не особенно подверженный алкоголю, вдруг
загулял.
   По расчетам времени, которые мы сделали вместе с ним по карте, роте
нужно было простоять в этом селе полчаса, чтобы дать передышку людям и
лошадям, и дальше двигаться к мостам  и  взорвать  их.  Но  подрывники
задержались там около двух часов. Дальше уже  поехали  навеселе.  Рота
шла и ехала на повозках без строя - ватагой. Никто  не  интересовался,
куда она движется. Всем было море по  колено.  Впереди  ехал  выпивший
проводник. Вскоре они заблудились. Когда  командиры  опомнились,  было
уже поздно. Светало, а до моста все еще далеко. Словом,  девятая  рота
задания не выполнила, и именно  через  этот  мост  прошли  автомашины,
пехота и танки, которые вот-вот могли обрушиться на нас.
   Ковпак все же сумел вывести соединение из-под удара, бросив в  дело
своих кавалеристов, которые зажгли  на  ложном  направлении  несколько
скирд соломы.  Немцы  кинулись  на  пожар  и  потеряли  время.  В  эти
считанные часы  мы,  уже  на  рассвете,  форсировали  железную  дорогу
Коростень - Житомир. Затем пришли в болотистые Потиевские  леса,  куда
не могли проникнуть немцы со своей техникой.  А  без  техники  они  не
посмели бы наступать на нас. Авиации у немцев, видимо, не было,  и  мы
смело двигались лесом почти до полудня. Затем, дав  четыре-пять  часов
отдыха людям и лошадям, хорошенько запутали  свой  след.  В  следующую
ночь опять марш.
   Отдохнув немного, мы собрали  командиров  для  того,  чтобы  решить
судьбу девятой роты. Дело было ясное. Но Петя К. или просто Петро, был
хорошим парнем, он  пришел  к  Ковпаку  еще  в  1942  году,  пришел  с
партбилетом и орденом Красного  Знамени,  которые  он  сумел  уберечь,
проходя через  немецкие  полицейские  заставы.  И  надо  сказать,  что
Ковпак, обычно суровый в таких случаях, сильно колебался.
   Один только Руднев был непоколебим. Он  сам  продиктовал  приказ  о
расстреле.  Колонна  уже  выстроилась   для   движения.   В   сумерках
пофыркивали кони; когда командир вышел к построенной у  штаба  девятой
роте, комиссар  зачитал  приказ.  Тут  же,  у  помещения  штаба,  была
выкопана яма. Комиссар подошел к Петру, стоявшему молча, и сказал:
   - Расстегнись.
   Тот  расстегнул  шинель,  под  которой  блеснул  кругленький  орден
Красного Знамени.
   - Снимай, - сказал ему Руднев.
   Петро снял орден и молча передал  его  комиссару.  Через  несколько
секунд его расстреляли.
   Колонна двинулась дальше.
   Я ехал верхом. Колонна шла из села в степь, по которой в  эту  ночь
нам предстояло  совершить  шестидесятикилометровый  марш  к  Киеву,  в
радомышльские  леса.  Проезжая  мимо  повозки  комиссара,  я   мельком
взглянул  на  него  и  увидел  в  свете  всходившей  луны,  что  Семен
Васильевич плакал.

   Утром  следующего  дня  мы  подходили  к  реке  Тетерев  в   десяти
километрах западнее города Радомышль.


24

   Из  Потиевской   Рудни   мы   должны   были   за   ночь   совершить
шестидесятикилометровый марш через степную полосу. Оставаться  днем  в
степи было бы рискованно, так как немцы уже пытались  нащупать  нас  с
воздуха.
   Колонна шла на рысях. Мы торопились  до  рассвета  проскочить  этот
степной пятачок. После полуночи я с конной разведкой  въехал  в  село,
где днем взвод Гапоненко, состоявший из отделений Лапина  и  Землянко,
вел бой.
   На окраине догорали  сарай  и  скирды  сена,  дорога  черной  змеей
уходила в село. Днем падал весенний  мокрый  снег.  По  краям  дороги,
среди  улицы,  черными  подсолнухами  цвели  разрывы  ручных   гранат,
брызгами земли была расчерчена девственная белизна снега, а  вокруг  в
мрачном беспорядке лежали тяжелые клубни человеческих и лошадиных тел.
Это военная осень собирала свои плоды на  Правобережной  Украине.  Она
была урожайной, и хотя в календаре числился март - апрель,  но  бравые
косари, жнецы и молотильщики ехали рядом и  удовлетворение  от  хорошо
выполненной работы было на их молодых лицах.
   Лапин, Остроухое, Землянко и Гапоненко... Они ехали рядом, здоровые
и жизнерадостные,  а  на  улице  села  лежало   двадцать   два   трупа
гитлеровцев. Один безрукий Зеболов уложил четверых. Я ехал  с  ними  и
думал: "Во Франции, Голландии, Дании и Норвегии  было  и  есть  немало
здоровых мужчин... Почему же там не собирали такой обильный урожай?"
   Может быть, у нас этой весной все удачнее шли боевые  дела  потому,
что осень второй мировой  войны  была  так  обильно  полита  кровавыми
дождями Сталинграда?..
   Ночной марш по степи прошел спокойно.  Треск  автоматных  очередей,
как всегда,  раздавался  по  бокам  колонны,  двигавшейся   ускоренным
маршем. Ее подгоняли связные, которых все время рассылал комиссар то в
голову, чтобы прибавить темп, то в хвост - подогнать отстающих. Но все
же за ночь пройти всю степную полосу мы не успели и  последние  десять
километров прошли на рассвете. Справа  в  туманном  ореоле  трепетным,
сказочным видением мерцал  древний  город  Радомышль;  впереди  синели
радомышльские и кедринские леса, и дорога шла под уклон, указывая, что
где-то впереди, еще скрытая  волнами  степи,  протекает  река.  Слева,
сквозь туман, пробивалось немощное, неумытое, тусклое солнце. Комиссар
с тревогой посматривал на него и благословлял туман.
   И хотя всем было ясно, что до реки и лесов идти нужно не менее двух
часов и что каждую минуту на колонну могли налететь  самолеты,  против
которых мы были почти беспомощны в открытой степи,  все  же  люди  шли
медленно, вразвалку, усталые от ночного  марша  и  от  сладкой  истомы
весеннего утра. Колонна шла без строя и с  интервалами,  каких  мы  не
позволяли   себе   ночью.   Весело   переругивались   бойцы,    аукали
девчата-партизанки, лихо закинувшие за плечи легкие карабины.  Девушки
эти, в черных брюках,  напущенных  по-казачьи  на  добротные  немецкие
сапоги с  высокими  голенищами  в  бутылку,  поверх  которых  пестрели
цветные и полосатые городские и деревенские юбки, шли вместе с нами  -
лихие  девушки-солдаты.  Командиры  тревожно  поглядывали  в  небо   и
прислушивались,  не  подкрадывается  ли  к  гомону  колонны   шмелиное
жужжание немецких самолетов.
   Туман ли выручил нас, или проспали немецкие летчики,  не  ожидавшие
такого нахальства с нашей стороны, но самолеты появились  лишь  тогда,
когда большая часть колонны разместилась в селах по реке Тетерев. Штаб
стал в селе Межирички.
   Не успели мы начать свою будничную работу, как были отвлечены шумом
у входных дверей. Кто-то спорил и толкался  в  сенях,  и  когда  дверь
наконец отворилась, в  нее  втолкнули  безоружного  партизана.  Базыма
понял, что произошло ЧП - чрезвычайное происшествие, отложил в сторону
свои бумаги и сдвинул на лоб очки.
   Позади за партизаном шел Володя Шишов, карабин его, как всегда, был
за плечами,  а  "на  руку"  он  держал  автомат,  видимо   отнятый   у
арестованного.
   - Разрешите доложить, товарищ начальник  штаба.  Привел  нарушителя
приказа двести.
   Базыма встал из-за стола, кашлянул в руку и снова надвинул  на  нос
очки.
   - Докладывай, Володя, все по порядку.
   Володя Шишов, шестнадцатилетний связной восьмой роты,  взволнованно
начал:
   - Товарищ начштаба, всего три  дня,  как  мы  снова  приказ  двести
прорабатывали. Я сам его в роту возил. А они что  делают?..  Я  раньше
всех в село въехал, думал квартиры для  роты  высмотреть,  а  там  уже
разведка четвертого батальона орудует. Помните, где развилка улиц:  по
одну сторону магазин с хлебом и овсом, который мы потом  разобрали,  а
напротив, в садочке, домик под черепицей. Это и есть молочарня. В  эту
молочарню бабы со всего села  молоко  сносят.  По  немецкому  приказу,
каждое утро. У них там сепаратор есть и все оборудование. Так они, вот
эти, не то чтобы по приказу двести  действовать  -  взять  себе  самое
необходимое, а  остальное  народу  раздать,  -  мало  того,  что  сами
нажрались,  всю  остальную  продукцию   испортили,   масло   по   полу
растоптали, сметану поразливали...
   - Понятно, Володя, ближе к делу.
   В это время в штаб вошел комиссар. Шишов остановился  и,  приставив
автомат к ноге, вытянулся по команде "смирно".
   - По приказу двести? - быстро окинув взглядом, спросил комиссар.
   - Так точно, Семен Васильевич! Опять четвертый батальон, -  ответил
Базыма.
   - Понятно, продолжайте, - и комиссар сел за стол.
   Приказ двести - это был основной закон ковпаковцев. Старому  бойцу,
воевавшему с 1941 года, достаточно было сказать: "Что,  хочешь,  чтобы
под приказ  двести  тебя  подвели?"  -  и  человек,  если  он  хоть  в
чем-нибудь чувствовал себя виноватым,  смирялся  и  каялся  в  грехах.
Каждому новичку, недавно поступившему в отряд, приказ двести, вместе с
партизанской присягой,  зачитывался  под  расписку.  Вокруг  этого  же
приказа строили свою работу политруки и парторги рот.  Он  имел  всего
несколько пунктов, с предельной ясностью гласивших, что только связь с
народом, с  массой  дает  силу  партизанам.  Мародерство  каралось  по
приказу двести,  как  измена  и  преступление  против  присяги.  Особо
злостных  преступников  по  приказу  двести  командиры   имели   право
расстреливать на месте.
   Помню, еще во времена рейда,  был  такой  случай.  На  хуторе,  где
стояла разведрота, украли мед, ограбили  пасеку  и  перевернули  ульи.
Виновника обнаружили по искусанному пчелами лицу. Бойца поставили  под
расстрел. Пришел дед-пасечник.
   - Лучше по морде надавайте, - упрашивал он.
   - У нас нельзя.
   - Ну, посадите на гауптвахту, на хлеб и на воду!
   Так и отпросил.
   А хлопец, рыжий веснушчатый украинец из-под Путивля, так и  остался
в отряде с прозвищем Мед.
   Сейчас перед нами стоял нарушитель приказа двести, которого  привел
связной восьмой роты Володя Шишов.
   Что привело этого мальчишку сейчас к нам, в штаб, что заставило его
вести  здорового  детину,  добродушно  озиравшегося  по   сторонам   и
отрыгивавшего сливки и масло, которыми час назад он так сладко наелся?
   Володя как бы отвечал на эти вопросы:
   - Бабы вокруг собрались. Когда замок сбили и сепаратор ломали,  они
смеялись.
   - Ну да, - угрюмо сказал арестованный. - Немец по восемьсот  литров
молока на корову наложение сделал... Они нам одобрение говорили.
   - А потом, когда  вы  стали  продукты  переводить,  какое  они  вам
одобрение говорили?
   Детина молчал.
   - Вот молчишь. А я скажу. Бабы кричали: "Грабители!  Бесстыдники  и
грабители!" Это про наш отряд, товарищ комиссар!
   Володя  сердито  толкнул  автоматом  в  спину  арестованного.   Тот
незлобно отодвинулся в сторону.
   - Через таких вот шкурников и мародеров на весь отряд пятно.
   Глаза Володи вдруг наполнились слезами, и, попытавшись еще  сказать
несколько слов, он вдруг заплакал.
   Базыма и Руднев посмотрели с понимающей улыбкой  друг  на  друга  и
отвернулись.
   Арестованный, до сих пор  добродушно  слушавший  укоризненные  речи
мальчугана, сейчас топтался и перебирал ногами в  стоптанных  сапогах,
как будто глиняный пол был раскаленной огромной сковородой.
   Володя изо всех сил старался сдержать слезы, и от этого они  лились
все обильнее.
   Руднев,  Базыма  сделали  вид,  что  обсуждают  что-то,   и   низко
склонились к карте, а я отошел к окну.
   Когда я повернулся от окна, Шишов стоял  возле  стенки,  беспомощно
опустив руки с автоматом, и сухими глазами смотрел в угол хаты. Я даже
вздрогнул, - такой  скорбной  показалась  мне  эта  тщедушная  фигурка
мальчика.
   ...Я   видел   патриотизм,   чистый,    как    слеза,    патриотизм
шестнадцатилетнего Володи Шишова.


25

   Данные разведки последних трех дней говорили: гитлеровцы вокруг нас
что-то готовят. От Коростеня по нашим следам неотступно шло  несколько
батальонов пехоты. Со стороны Житомира  тоже  выдвинуты  были  войска.
Подтянувшись  на  тридцать  -  пятьдесят  километров  северо-восточнее
города,  они  разместились  по  селам  в  ожидании  чего-то.   Видимо,
вражеское командование, сбитое с толку нашими крутыми  поворотами  под
Коростенем,   совершало   предварительную   перегруппировку,   отложив
решительные  действия  до  получения  более  точных  данных  о   наших
намерениях. Нужно было быть начеку. Мы форсировали по  мелководью,  по
льду и по жердяным мосткам реку Тетерев и,  совершив  небольшой  марш,
стали  в  двенадцати  километрах  от  Радомышля.   Ковпак   и   Руднев
скрытничали и не говорили о своих замыслах, но  мне  показалось,  что,
может, хоть сейчас они согласятся на южный вариант - удар по  асфальту
Житомир - Киев. Во всяком случае ясно было, что мы готовимся к  прыжку
и удару, иначе незачем было так рисковать. Вот уже  два  дня,  как  мы
устраивали стоянки перед самым носом у врага. Радомышль  сам  по  себе
городишко  небольшой  и  малозначительный,  но  от  него  до  Житомира
километров шестьдесят пять, до Киева не больше  ста,  кругом  довольно
густая сеть железных и шоссейных  дорог.  А  тут  еще  стала  донимать
авиация. Пока что это были разведчики: "костыли" и "рамы". Первые  все
время  висели  над  нашим  районом,  выслеживая  направление  движения
колонны, вторые пробовали даже раз-другой бомбить. Загадочно пока  вел
себя Киев. До него было далековато, и разведка моя туда не доставала.
   Вот в таком тревожном настроении я прибыл в Крымок -  большое  село
на южном берегу реки Тетерев. После предыдущих напряженных переходов и
марша через степь  мы  в  эту  ночь  сделали  всего  десять-двенадцать
километров и к полуночи уже расквартировались. Люди спали, для коней в
пойме Тетерева набрали сена, и они, удивленные тем, что марш прервался
среди ночи, весело жевали, фыркали и  перекликались  низким,  ласковым
ворчаньем, словно благодарили спавших хозяев за отдых. Они заслуживали
его - наши лошади-солдаты, за последнюю неделю отмахавшие  до  трехсот
километров, ночами без  устали  тянувшие  по  грязной,  неустоявшейся,
кочковатой   весенней   дороге   тяжелый    обоз    с    боеприпасами,
продовольствием и ранеными. Но не из жалости, видимо, давал нам Ковпак
эту передышку. Мне казалось, что  и  кони  понимали  это.  В  ласковом
перефыркивании слышен был добрый солдатский призыв: "Готовьсь, братцы,
готовьсь. Отдыхай, пока можно, а завтра марш-марш!.."
   Я бродил ночью улицей незнакомого села и  думал:  "Хорошо  людям...
они знают лишь то, что отдых дается им перед новым тяжелым  переходом.
Да и то знают ли?.. Хорошо солдату. Он знает, что воевать надо, а если
надо, то уж лучше воевать  под  началом  командиров,  которым  веришь,
таких, которые никогда не подводили тебя под  пулю  без  нужды".  И  я
вспомнил слова Кольки Мудрого, сказанные еще во время рейда к  Днепру,
в первые дни моего пребывания в отрядах Ковпака:
   "Вот сидят дед Ковпак и комиссар Семен Васильевич и маракуют насчет
моей жизни и дел моих солдатских. И еще ни разу не было, чтобы  они  в
своих мыслях маху дали. Вот оно и понятно, откуда  у  меня,  у  Кольки
Мудрого, смелость берется".
   Да, вот откуда смелость... Вера в своего командира на войне  значит
многое, а в войне партизанской еще больше. И как  трудно  должно  быть
человеку, на чьи  плечи  люди  складывают  эту  почетную,  но  тяжелую
ношу... Давай спать, хлопцы, ведь сами Ковпак и  Руднев  насчет  нашей
жизни маракуют, и еще не было ни разу, чтобы  они  в  этом  деле  маху
дали...
   Лошади пофыркивали, часовые и патрули негромко позвякивали оружием.
Заставы, вероятно, подошли к своим местам. Откуда-то,  из  чащи  леса,
изредка доносились еле слышные одиночные выстрелы. Намечая заставы, мы
с Базымой  наиболее  сильную  выставили  под   самый   Радомышль.   От
преследовавших нас по пятам  коростеньских  частей,  с  севера,  отряд
прикрылся рекой, а в Радомышль легко могли быть подброшены  войска  из
Житомира. Киев все еще был для меня загадкой.
   Под Радомышль  в  село  Березницы  вышла  заставой  четвертая  рота
Пятышкина - директора средней школы  города  Путивля.  Базыма  не  без
основания звал его "коллега".
   Я так и не уснул этой ночью, в неясной тревоге болтаясь  по  улицам
Крымка. На рассвете зашел в хату и только стал  умащиваться  на  отдых
рядом с Коробовым, как часовые подняли  шум.  Прямо  по  улице  катила
машина. Пулеметчики комендантского взвода, Гаврилов  и  Кириллов,  уже
поставили в воротах ручник, но с машины крикнули пароль и  затормозили
у штаба. Машина  -  обыкновенная  полуторка  "газ"  -  была  захвачена
четвертой ротой в Березнице еще ночью. Но, выполняя мое  требование  -
обязательно достать "языка", который сейчас необходим был до зарезу, -
Пятышкин задержал ее до утра. Он надеялся, что  "язык"  сам  придет  к
нему в руки и  его  машиной  доставят  в  штаб  молниеносно  и  вполне
комфортабельно. Расчет  его  оказался  верным.  Действительно,  только
рассвело, как прямо на секреты, выставленные ротой, напоролся  человек
в штатском,  но  с  оружием.  Когда  хлопцы  заговорили  с   ним,   он
отрицательно замотал головой и забормотал:
   "Их бин бухгальтер... - А затем задал вопрос:  -  Зинд  зи  руссише
полицай?" - чем помог часовым  выйти  из  затруднительного  положения,
бить ли его сразу прикладом по черепку, или немного подождать.  Хлопцы
радостно загорланили: "Йяа, йяа, руссише полицай, пойдем, пойдем, пан"
- и привели его к Пятышкину, который, задав немцу несколько вопросов и
выяснив, что он всего полчаса как вышел из Радомышля и шел в Березницу
к "девушка Маруся", сразу отправил немца на машине ко мне.
   Читатель, вероятно, уже знает из книг, очерков,  фильмов  о  войне,
что такое  "язык".  Это  то,  чем  блистают  разведчики,  очеркисты  и
драматурги. Разведчикам "язык" дает право на лишние сто граммов, и  по
величине, значению, а также  характер