лядя им в глаза.
   - Понимаем, - ответили они.
   - Кто вы есть? - спросил сидевший до  сих  пор  молча  в  углу  Дед
Мороз.
   Они перевели на него взгляд и оба враз ответили:
   - Изменники!..
   - Понимают, сукины дети! - сказал Дед Мороз.
   Руднев, указывая на седобородого Коренева, говорил:
   - Видите? Человеку уже давно на печке пора сидеть, и тот с  немцами
воюет. За вас, подлецов. А вас учили, надеялись...
   Хлопцы молчали.
   - Сидор Артемьевич! Я предлагаю: Дед Мороз тут самый старший. Пусть
он и рассудит, - сказал Руднев.
   - Добре. О це добре. Твое слово, Семен Ильич.
   Дед Мороз вышел из угла и подошел к ним. Казалось, он сейчас тут же
уложит их на месте.
   - Вы, молокососы! - загремел  его  голос.  -  Вас  как  судить,  по
совести чи по закону? Сами выбирайте. Как выберете, так и судить буду.
Только, чур-чура, не обижаться.
   В сенях завозились и засмеялись связные,  наблюдавшие  до  сих  пор
молча.
   Семенистый незаметно по подстенку подвинулся поближе и шепнул:
   - Просите по совести, вы, обормоты...
   Глаза по-озорному блестели.
   - Ну? Як судыть? - повторил Дед Мороз.
   - Судите по совести, - выдохнул Дяченко.
   - А тебя?
   - И меня, - сказал Курсик.
   Дед Мороз прошел по хате взад-вперед. Ковпак  скручивал  из  газеты
самокрутку, Базыма барабанил пальцами по столу, Руднев смотрел на Деда
Мороза  серьезно,  а  глаза  блестели  таким  же   огоньком,   как   у
Семенистого.
   Коренев подошел к хлопцам.
   - По совести? Ну, ваше  счастье.  Що  ж?  Скидайте  штаны.  Скидай,
скидай, не стесняйся.  Будем  вам  мозги  с  одного  места  на  другое
перегонять. Дежурный! По двадцать пять плетей каждому!
   Хлопцев уже схватили и положили на лавку.
   Последние пять плеток всыпал им сам Дед Мороз.
   Чтобы заключить историю офицериков, я расскажу сразу  и  конец  ее.
Дяченко оказался средним человеком, не шибко храбрым, но и не  трусом.
Воевал у Ковпака с полгода, затем был ранен и эвакуирован  на  Большую
землю. Курсик сразу после суда в штабе попал в роту  Карпенко,  воевал
хорошо, выдвинулся, был много раз  ранен,  ходил  на  Карпаты;  я  сам
вручил ему в 1944 году орден Красного Знамени. Он был убит в  бою  под
Брестом в мае 1944 года.
   А ведь приходили к нам и другие, этих было больше. Приходили люди с
выбитыми  зубами,  как  Бакрадзе,  с   сожженной   кожей,   как   Миша
Тартаковский, с  исполосованным  шомполами  телом...  Приходили  люди,
которые скрипели зубами при одном слове "немец".
   Приходили и такие, у  которых  где-то  глубоко  в  глазах  светился
огонек ненависти, злобы и предательства...
   Как узнать, как понять, как  расшифровать  души  их?  Как  отделить
честное, боевое, может, глубоко  заблудившееся,  но  раскаявшееся,  от
враждебного, предательского, чужого?..
   Вот стоит перед тобой человек, которого ты видишь впервые. И  нужно
решить ясно и бесповоротно. И без проволочек. Либо  принять  в  отряд,
либо... А в руках никаких документов, справок, а если и есть они,  так
веры им мало. Как  решать?  Может  быть,  перед  тобой  будущий  Герой
Советского Союза, а  может,  ты  впускаешь  за  пазуху  змею,  которая
смертельно ужалит тебя и твоих  товарищей.  Тут  не  скажешь:  придите
завтра; не напишешь резолюцию, которая гласит: удовлетворить  по  мере
возможности;   не   сошлешься   на   вышестоящее    начальство.    Чем
руководствоваться? Глаза - зеркало души человека.  Вот  так,  смотришь
ему в душу - и решаешь, что же за человек перед тобой. А  затем  даешь
смертельное задание, бросаешь в бой. Выдержит человек суровый  экзамен
войны, останется жив - первый рубикон пройден, живи, борись, показывай
нам дальше, кто ты есть. Погибнет - вечная ему слава. Сорвешься  -  не
пеняй на нас: нам не до сантиментов. Вот  норма,  суровая,  не  всегда
справедливая, но единственная.
   Как часто думалось мне: "Эх, к нам бы на исправительные курсы  всех
бюрократов,  волокитчиков,  кляузников  и  перестраховщиков!  Тут  или
быстро выпрямились бы их души, тверже и решительней  стали  характеры,
или непосильная ноша ответственности переломила бы их хребет".  У  нас
все эти недуги излечивались быстро - как зарубцовывается туберкулез на
морозном воздухе Сибири. Больной либо вскоре выздоравливает, либо  так
же быстро умирает. Ибо силой неумолимых обстоятельств,  подобно  капле
прокипяченной воды, мы были коллективом без тунеядцев.
   Разведка, разведка и еще раз разведка... Разведка у партизан -  это
половина успеха. Лучшие разведывательные поиски и диверсионные фортели
периода Князь-озера принадлежат народному учителю белорусу  Кашицкому.
Он очень быстро наловчился пускать в ход магнитные  мины  замедленного
действия, и вскоре они, с его легкой руки, стали взрываться  то  возле
ночных постов немцев  в  центре  города,  то  под  несгораемым  шкафом
районной  жандармерии,   а   то   и   под   матрацем   у   мозырьского
гебитскомиссара.
   Особенно много шума и смеха вызвал взрыв магнитной мины на печке  у
начальника  "бюро  труда",  изменника,  подлеца,  ведавшего  угоном  в
Германию наших людей. Взрыв  случайно  произошел  тогда,  когда  через
Житковичи к нам летел самолет. Взрывом разнесло печку  и  сожгло  дом.
Население торжествовало,  уверенное,  что  одной-единственной  бомбой,
брошенной с самолета, летчики разбомбили  гнездо  самого  ненавистного
человека в районе. Легенды о самолетах, специально нащупывающих гнезда
отъявленных изменников, ловко пущенные Кашицким,  еще  больше  усилили
эффект.
   По своей давней привычке узнавать людей,  которыми  руководишь,  не
только по их анкетным данным, а стараясь понять их душу  (разумея  под
душой скрытые, не выявленные  в  действии,  потенциальные  возможности
человека), я занялся прежде всего изучением разведчиков  главразведки.
Опасность  подстерегает  разведчика  тысячами   глаз,   а   он   может
противопоставить ей лишь зоркость пары своих да еще  сметку,  быстроту
мысли и воображения, улавливающих и фильтрующих звуки, краски, запахи.
Он должен  читать  неуловимые  знаки  природы,  рассказывающей  ему  о
присутствии  врага.  Разведчиков  в  отряде  было  более  восьмидесяти
человек, включая и моих восемнадцать автоматчиков из тринадцатой роты.
Но стиль, классический почерк разведчика определяли все  же  несколько
человек: Черемушкин и Мычко - отчаянные  хлопцы, действовавшие  всегда
решительно и с налету, Ваня Архипов - хитростью, юмором, так  сказать,
артистически. Это он, еще в первые дни организации  отряда,  явился  в
невообразимом штатском  наряде  в  отряд  и  чуть  не  был  принят  за
немецкого шпиона. Затем, уже став разведчиком, он задержался как-то  в
селе у знакомого колхозника и опомнился лишь тогда,  когда  село  было
полностью занято немцами. Он переоделся, сунул свою винтовку в  мешок,
вскинул его на плечи и промаршировал по  улице  села,  где  его  знало
почти все население, мимо немцев. Хотя, по его собственному признанию,
душа у него и была в пятках, но все же у этого  неисправимого  штукаря
хватило духу подморгнуть бабам, стоявшим  у  журавля,  и  крикнуть  им
весело: "Смотрите, бабы, как  я  из  гансов  дураков  делаю".  Бабы  с
замиранием сердца  смотрели,  как  проходил  вихляющей  походкой  мимо
немцев этот лихой партизан. А чем еще можно  победить  истосковавшееся
сердце солдатки, даже если смерть скалит на тебя  свои  зубы,  как  не
лихостью  и  умением  в  любой  обстановке  кинуть  безносой  в   лицо
презрительную шутку?! Словом, Архипов, или, как его прозвали в отряде,
Ванька Хапка, был прирожденный артист. Каждая  разведка  у  него  была
спектаклем. Но все же, увлекаясь, он часто забывал основное задание  и
мог выделывать свои фортели  без  пользы,  так  просто,  забавы  ради.
Словом, разведчик был мало дисциплинированный, нецелеустремленный,  но
веселый и музыкальный. Я уже на Князь-озере пришел к выводу, что Хапку
посылать  надо  на  дела  рискованные  и  интересные,  но   там,   где
требовалось получить точные сведения и в строго ограниченный срок, его
кандидатура была мало подходяща.
   Митя Черемушкин - разведчик-ас. Вологодский охотник. Еще с  детства
развитая  способность  выслеживания  как  бы  определила   ему   место
разведчика на войне.  Он  и  на  марше  ходил  осторожной,  охотничьей
поступью и, принюхиваясь к дороге,  лесу,  людям,  зорко  всматривался
своими  озорными  глазами  в  темноту.  Это  он  обучал  Толстоногова,
горожанина-еврея,  разведывательному  искусству.  Тот  быстро  перенял
приемы Черемушкина, и часто они ходили в разведку вдвоем. Когда  же  в
разведку  шел  весь  взвод  Черемушкина,  то  только  своему   ученику
Толстоногову доверял командир взвода идти первым. Если же  приходилось
отлучиться или делить взвод на две группы, то во главе  второй  группы
он тоже назначал своего помощника.
   Закадычный  друг  Черемушкина,  Федя  Мычко,  такой  же  плотный  и
круглолицый, отличался от своего корешка лишь более светлыми  волосами
и более  буйным  нравом,  особенно  во  хмелю.  Правда,  и  Черемушкин
кротостью и тягой к трезвенности  не  обладал.  Единственным  способом
укротить разбушевавшихся корешков-командиров взводов капитан  Бережной
считал уже испытанный им дважды окрик: "Комиссар  идет".  Услышав  эти
слова, оба хлопца моментально превращались в милых, забавных медвежат,
которые забивались куда-нибудь подальше на сеновал или  в  сарай,  где
тихо и миролюбиво урчали о том, что, мол, выпили они  самый  последний
раз и что ведут они себя тихо и мирно.
   Несмотря на неразрывную дружбу,  между  Черемушкиным  и  Мычко  шло
скрытое и яростное соревнование, и  не  дай  бог  если  кто-нибудь  из
разведчиков Мычко получал замечание  за  плохо  выполненную  разведку,
тогда как хлопцы Черемушкина удостаивались похвалы или  благодарности.
Мычко  ходил  хмурый,  а  бедный  проштрафившийся   разведчик   боялся
показаться своему командиру на глаза, пока каким-либо сногсшибательным
делом не поправлял свою репутацию.
   На особом счету был командир отделения Гомозов. Тихий и  спокойный,
он был замечателен своей выносливостью и мог вести разведку  буквально
по нескольку  суток  подряд.  Его  обычно  мы   посылали   в   дальние
разведывательные рейды, иногда на сотни километров в сторону  от  пути
отряда.
   Немного  обособленным  был  взвод  конных  разведчиков.  Раньше  им
командовал Миша Федоренко, по прозвищу Бабабушка. Он немного  заикался
и, когда заходил в хату, говорил, потирая руки и смеша своих бойцов  и
хозяев:
   - Ба-ба-бушка, вари картошку, тащи огурцов, а пол-литра  у  солдата
всегда найдется. Выпьем, милая с-старушка.
   Тетки всегда с радостью угощали после такого вступления.
   Мишу Федоренко  ранило  в  Бухче  вместе  с  Горкуновым,  и  мы  их
отправили  на  Большую  землю  первым  же  самолетом   Лунца.   Сейчас
отделением командовал сибиряк Саша  Ленкин,  по  прозвищу  Усач.  Усач
пробился к Ковпаку из окружения под Оржицей еще в сентябре 1941  года.
Был известен военной выправкой, удалью, неважной дисциплиной и любовью
к лошадям, на которых ездил мастерски. Посадкой в седле он приводил  в
восхищение Михаила Кузьмича Семенистого. Одет был всегда опрятно, я бы
сказал - изысканно.  Имел  и  недостатки:  слабоват  был  по  "женской
части". Винить его в этом было трудно, так как  то  ли  благодаря  его
внешности, то ли еще почему-либо, но девчата и молодухи сами  липли  к
нему, как мухи на мед. Словом, все его достоинства и  недостатки  были
сугубо кавалерийского происхождения, и никому из нас  и  в  голову  не
могло прийти, что этот лихой  "гусар"  до  войну  владел  ультрамирной
профессией бухгалтера леспромхоза.
   Имел он еще недостаток: любил  посмеяться  над  партизанами  других
соединений, особенно над теми, которые воевали слабо.
   Партизаны с удовольствием говорили  о  выходках  Ленкина.  Комиссар
вызвал Ленкина к себе.
   - Это что за зазнайство?
   Он часто распекал лихого кавалериста-забияку.
   Однажды, после очередного разноса Ленкина, когда тот ушел,  Ковпак,
сидевший до сих пор молча, повернулся в телеге на другой бок.
   - Трымать хлопцив треба, щоб не зарывались. А все ж  таки  з  цього
хлопця толк буде. Гордость  у  чоловика  есть,  а  без  гордости  який
солдат? Ни, Семен Васильевич, ты его за це бильше не  ругай.  З  цього
усатого буде вояка, щоб я вмер, буде...
   - Ну, знаешь, так мы можем далеко зайти, - возразил комиссар.
   - Далеко чи близко, а чоловик за честь своего отряда борется. А  як
получается у него це по-хулигански - наше дило навчыть.  Вершыгора,  а
ну, пошли на саме трудне дило Ленкина, и хай соби охотников набере...


12

   Пока я налаживал разведывательные  и  диверсионные  дела,  аэродром
работал вовсю. Каждую ночь прилетало  по  две-три  машины.  Мы  успели
отправить почти всех раненых. Улетели Горкунов, Миша  Федоренко,  врач
Дина Маевская и много  других  бойцов  и  командиров.  Легче  стало  с
боеприпасами, взрывчаткой и всем другим,  необходимым  в  партизанском
обиходе. Наш партизанский штаб  в  Москве  начал  понемногу  расширять
ассортимент. Среди военного груза стали  появляться  и,  так  сказать,
культтовары: книги, журналы, а затем и люди. Каждый вновь  прилетевший
приводил Ковпака в ярость.
   - Мени патроныв и толу треба, а вони мени людей шлють.
   Вскоре  после  недовольных   радиограмм   Ковпака   посылка   людей
прекратилась. Затем через несколько  ночей  все  же  из  Москвы  стали
прибывать к нам более важные пассажиры. Они спокойно вылезали из машин
на лед, как будто на обыкновенном аэродроме аэрофлота.
   Прилетел к нам корреспондент "Правды"  Коробов.  Он  жаждал  боевой
жизни и приключений, и я решил его пристроить по  своему  ведомству  -
при разведке. Вызвав Черемушкина, временно  заменявшего  Бережного,  я
сказал ему:
   - Тут товарищ с Большой земли прибыл. Хочет с  нами  в  рейд  идти.
Принять его и всем обеспечить!
   Черемушкин понял мою команду  по-своему.  Вечером  того  же  дня  в
разведке была устроена вечеринка в  честь  дорогого  гостя  с  Большой
земли.
   Вареного  и  жареного  было   припасено   хозяйственным   старшиной
Зеблицким - сибиряком по рождению и сибаритом по натуре -  достаточно.
Было чем и промочить горло. Но одного не учли  гостеприимные  хозяева.
Ледовый аэродром уже нащупала немецкая авиация и бомбила лед  и  село.
Хозяева, боясь пожаров, вынесли всю утварь, и в том  числе  и  посуду,
далеко на огород. Когда был  накрыт  стол  и  гости  и  хозяева  чинно
расселись по местам, Черемушкин, кроме сулеи с жидкостью и черепков  с
холодцом, ничего стеклянного или фарфорового на  столе  не  обнаружил.
Командир грозно нахмурил брови. Зеблицкий  ответил  ему  отрицательным
жестом. Черемушкин смущенно кашлянул в рукав, но тут взгляд  его  упал
на одиноко стоящий на подоконнике цветочный горшок.  Позабытый  цветок
уже окоченел от ледяного дыхания мороза, врывавшегося сквозь заткнутые
подушками окна.  Черемушкин  молча  вытряхнул  безжизненное  растение,
тщательно вытер цветочницу, заткнул хлебом отверстие в  дне  горшка  и
наполнил его  до  краев  живительной  влагой.  Бедному  корреспонденту
пришлось с трепетом приложиться к этой посудине. Быть бы ему мертвецки
пьяным, не окажись  с  ним  его  закадычного  друга  Матвеева,  хлопца
недюжинной силы, шофера и владимирского пимоката.  Парнишке  этому  не
страшны были ни финны, ни немцы, ни цветочные горшки.
   Но вскоре разведчики нашли с корреспондентом общий язык, тем  более
что политрук Ковалев - ходячая библиотека художественной литературы  -
перевел при  помощи  Коробова  разговор  на  культурно-просветительные
темы. Вечер закончился вполне благопристойно.
   На другой день Коробов рассказал мне  о  вечере,  и  я  понял  свою
оплошность.   Про   себя   я   решил   в   дальнейшем   более   строго
регламентировать подобные торжественные  встречи.  Но,  в  общем,  все
обошлось хорошо.  Разведчики  заявили,  что  гостя  они  зачислили  на
довольствие  на  весь  рейд.  Потому  ли,  что  Коробов  был  неплохой
рассказчик, или потому, что ребята знали, что еще за участие в финской
кампании не пером, а пулеметом он был награжден орденом Ленина,  -  но
между разведчиками и прессой  был  установлен  контакт  и,  как  любят
выражаться газетчики, найден общий язык.
   Авиационного  инженера  В.  прямо  из  теплой  московской  квартиры
всунули в самолет, а часов через семь-восемь он  уже  вылезал  на  лед
аэродрома и, беспомощно озираясь, спрашивал:
   - А далеко тут немцы?
   - Близко, близко, -  восторженно  известил  его  комвзвода  Деянов,
низенький скуластый парень из шестой роты.
   - У-у, - произнес  нечленораздельно  инженер,  очевидно  с  холода,
пятясь к самолету.
   - Куда, куда? - кричал Деянов. - Далеко, далеко немцы!
   И когда инженер немного успокоился  и  подошел  к  костру,  Деянов,
неловко оправдываясь, говорил мне тихо: "Я думал, ему надо,  чтоб  они
близко были, а ему, вишь, надо, чтобы подальше".
   Инженера повезли в село на отдельную квартиру. Утром он  проснулся,
когда никого не было в  хате,  выглянул  в  окно.  Увидев  часового  в
немецкой шинели у ворот, он забрался на чердак. Просидел он там  битых
два часа, пока хозяин  хаты,  долго  разыскивавший  пропавшего  гостя,
смеясь, не позвал его завтракать.
   Когда о случившемся узнали и инженера подняли на смех, Ковпак встал
на его защиту:
   - Ну, чего вы ржете!.. Со всяким  такое  может  случиться.  Завезлы
чоловика, як кота в мишку, чорт-те зна куды... Тут з непривычки  и  не
то може почудиться.
   Но все же инженер был желанным гостем в отряде. Он прибыл к  нам  в
связи с аварией, без которой все-таки не  обошлось  на  нашем  ледовом
аэродроме. Инженер привез винты к пострадавшему самолету. Летчик  этой
машины мало летал в тыл врага и посадил машину  далеко  от  сигнальных
огней. Затем зарулил совсем  в  другую  сторону  и  въехал  в  ледяную
трещину, заглушив моторы винтами об лед. Винты поломались,  но  машина
осталась целой. Инженер привез новые винты. Несколько сот человек  под
командой Павловского два дня подымали  и  подняли  наконец  машину  из
продавленной ею  полыньи.  Инженер  с  Павловским  руководил  подъемом
самолета и уже на второй день вместе с партизанами смеялся над  своими
страхами. Достаточно было двух дней, чтобы  все  его  представления  о
немецком "тыле" показались ему дикими и несуразными.
   - Вы понимаете, ведь никакой  разницы,  как  если  бы  я  выехал  в
подмосковный колхоз. Только что у всех людей за плечами оружие. Вот  и
вся разница.
   - Ну, положим, разныци ты ще не бачив. Буде тоби ще и разныця...  -
говорил Павловский.
   - Не пугайте, не уговаривайте, все  равно  не  страшно,  -  смеялся
инженер.
   - Вишь, как его на храбрость потянуло, - замечал комвзвода Деянов.
   - Разныцю, бачь, раки зъилы, - бурчал под нос Павловский.
   Он немного ревновал к инженеру. Не будь его, он мог  бы  вписать  в
свою бурную биографию еще один подвиг - подъем чуть ли не со дна озера
громадной машины. А так приходилось делить лавры.
   Инженер  освоился  с  народом  быстро.  Этому  помогала  обстановка
кипучей деятельности.  Подъем  самолета  близился  к  концу.  Смекалка
партизан выручала инженера. К концу второго дня  машина  уже  была  на
льду и к ночи была отбуксирована к  берегу.  Но  в  конце,  когда  уже
ставили винты, все  дело  сорвалось.  Немецкая  авиация  нащупала  наш
аэродром.  "Юнкерсы"  стали  беспрерывно  кружиться  над  озером.  Они
все-таки высмотрели  замаскированную  машину  и  зажгли  наш  самолет,
беспомощно стоявший у берега. Затем "юнкерсы" принялись бомбить лед, и
ровная площадка, похожая  на  бетон,  вспузырилась  большими  круглыми
полыньями, забитыми мелким крошевом льда.
   Ледовый аэродром кончил  свое  существование.  Закончилась  и  наша
стоянка на льду. Ковпак был не в духе - он  надеялся  получить  еще  с
десяток тонн груза. Но все же ледовый аэродром крепко выручил нас.  Мы
отправили на Большую землю всех раненых,