олуметра  эта
довольно высокая жердь была окружена небольшими колышками.
   - Погоди, Володя. Давай разберемся. На бумаге, должно быть,  что-то
написано. Свети.
   Лапин долго возился с фонариком, ворчал, открыл его, что-то вертел,
поплевывал на контакт. Наконец лампочка дала еле заметный, похожий  на
светящегося червячка блик. Его хватило  лишь  на  то,  чтобы  осветить
одну-две буквы. Так, повозившись с четверть часа, возвращаясь от буквы
к букве, мы наконец прочли: "Форзихтиг, минен".
   - А чего это  "форзихтиг,  минен"?  Похоже  на  фамилию,  -  сказал
Володя.
   Глаза слипались. Слушая товарища, я соображаю  в  полусне,  ворочая
мысли, как жернова: "Пожалуй,  действительно  это  фамилия.  Где-то  в
немецкой классике это есть. Что-то такое. "Мина  фон  Берлихинген"?  -
Кажется, Гете писал что-то? Или Лессинг? А есть  еще  Гец  фон...  фон
Барнгейм... Или, наоборот? Э-э, да черт с ними!"
   - Я знал, - сказал Володя. -  Форзихтиг  -  это  эсэсовское  звание
такое. Помните, изучали мы как-то. Гаулейтер, ландвирт, форзих...  Это
какой-нибудь большой или самый меньший начальник.
   "Но почему же колышки в земле?"
   Словно электрический ток пробежал по телу.
   - Скорее! Фонарик! - И я крепко, до боли в пальцах, прижал  кнопку,
как будто угасающий свет мог от этого разгореться ярче.
   Нагнулся к кругу, утыканному колышками. В центре круга я нашел  три
усика. Рожки, похожие на щупальца улитки,  торчали  из  земли.  Так  и
есть: это противопехотная  "лягушка".  Самая  страшная  для  человека,
взрывающаяся дважды мина. Первым взрывом она выбрасывается  из  земли.
Подпрыгнув на уровень полутора-двух метров, разрывается.  Она  наносит
поражение двумя сотнями шрапнелей, заключенных в  ней.  Редко  убивая,
она страшно  ранит.  Чаще  всего  в  грудь  и  голову.  Такая  штучка,
взорвавшаяся посреди колонны, может одна  вывести  из  строя  полсотни
людей... Опытные минеры знают не только, как  ее  втыкать,  но  и  как
вынимать... Были среди наших ребят и такие, которые не раз подрывались
на ней, но оставались живы и невредимы... Нужно только  после  первого
скрежещущего  взрыва  моментально  упасть  на  землю,  и  смертоносная
шрапнель пройдет поверху... Но  для  этого  нужно  обладать  быстротой
реакции летчиков-истребителей.
   - Ну ее к черту! Кидайте лягушку,  товарищ  подполковник!  Поползли
обратно, - шептал Лапин.
   И, задним числом испугавшись, мы поползли назад к  спящей  колонне.
Благо так удобнее нащупывать  оставленные  ветви  и  камни.  Казалось,
вот-вот грянет сзади взрыв.
   - А лежачего лягушка-то и не берет... Ага! - захихикал Лапин.
   И мне почудилось, что он в темноте не то  показывает  язык,  не  то
тычет фигу назад к перекрестку, заминированному врагом.
   - Ладно, ползи... пока живой.
   "Многое на свете хочет быть, да не бывает!" - ухмыляясь в бороду, я
свернулся калачиком и заснул рядом с комиссаром.


37

   На рассвете мы с Володей Лапиным вывели роты на  полонину  Синички.
Освеженные сном и прохладным ночным воздухом люди бодро брали  подъем.
Колонна даже подпирала нас сзади.
   - Володя, побыстрее! Прибавь шагу, - шутил Руднев.
   - Это они стада на  Синичке  увидели,  товарищ  комиссар.  Жмут  из
последнего.
   Действительно, люди, предвкушая еду, набирали темп. Но  сколько  ни
рыскали разведчики вокруг колыбы в поисках мяса, ничего не нашли.
   На Синичку выбрались роты Горланова, Бакрадзе и  та  часть  отряда,
которая перед боем была в хвосте. Подошел уставший Руднев. Под глазами
у него легли большие фиолетовые тени.
   - Нашли отары? - спросил он, тяжело дыша.
   - Стада исчезли, товарищ комиссар.
   - Так и знал. Это - мираж... - он вытер платком крупные капли  пота
со лба.
   Следя за его усталым жестом, я впервые заметил несвежий  воротничок
на его гимнастерке. С усилием поднявшись, он отозвал Базыму и  меня  в
сторону.
   -  Большая  часть  колонны  оторвалась.   Никто   не   знает,   где
остальные...
   - Остальные с Войцеховичем и Аксеновым, - виновато кашлянул Базыма.
   - Это я знаю. А где они? Когда оторвались?
   - Вчера, когда Горланов и Бакрадзе вели бой. Колонна взяла  вправо,
- смущенно докладывал начштаба.
   - А дальше? - допытывался комиссар.
   Базыма пожал плечами.
   - Вот видишь. И никто не знает. Машины-то  гудели  также  с  правой
стороны. Может, они перерезали путь колонне.
   Базыма возразил неуверенно:
   - Не должно бы. Бой слышен был бы.
   - Да где его тут, к черту, услышишь.
   Базыма повернулся ко мне.
   - Надо срочно посылать разведку.
   Я согласен с начальником штаба, но никак не мог решиться  на  такую
жестокость: посылать людей в разведку, когда они только что  дорвались
до еды.
   Разведчики, подошедшие сюда несколькими минутами раньше, обнаружили
на чердаке колыбы бочонок брынзы. Кашицкий и Землянко выгнали из  лесу
овцу и ягненка. Животные мигом очутились в котле...
   Руднев приказал немедленно выделить разведке первые  порции.  Через
двадцать минут хлопцы были готовы к выполнению задания. Мы  с  Базымой
тоже хлебнули из котелка жирного бульона. Захватив с  собой  по  куску
полусырого мяса, докарабкались на вершину организовать оборону.
   Обороняться  мы  пока  рассчитываем  только  ротами,   благополучно
ночевавшими у камня Довбуша и дошедшими с  нами  на  Синичку.  Большая
часть отряда блуждала где-то в горах.
   Наиболее опасный участок был со стороны Яремчи.
   Базыма прикинул по карте и на местности и необычайно ласково глянул
на меня.
   - Веди туда Горланова и Бакрадзе. Сходи сам.  Хлопцы  подкрепились,
должны держаться, - говорил он, странно растягивая слова.
   Затем, расстелив карту, что-то начал показывать на  ней.  Но  глаза
его слипались, и он, клюнув носом, виновато улыбнулся.
   - Разморило. Солнце, понимаешь... Ну, вали... Потом я тебя сменю, -
он сладко вытянулся и  хрустнул  стариковскими  рабочими  пальцами.  -
Светит вовсю, а до зенита еще, ох, далеко...
   Повел роты Горланова и Бакрадзе.
   Горьковатый  привкус  дыма,  прокоптившего  колыбу,  исчез.  Солнце
настолько яркое, что, казалось, горы просвечивали даже сквозь закрытые
веки. Можно идти с закрытыми  глазами,  надо  только  протянуть  руки,
чтобы не напороться на сучья.
   Еще там, на вершине, мы с  Базымой  отметили  удобный  для  обороны
небольшой кряжик,  пологими  уступами  спускавшийся  к  самой  Яремче.
Оттуда изредка доносились свистки паровоза. На рассвете я  слышал  там
пение петухов. Туда и вел я  роты  вдоль  хребта.  Во  всю  длину  его
тянулся невысокий, шириной в полтора-два  метра,  каменный  барьер.  С
одной стороны его извивалась канава. Извилины канавы  каменная  ограда
повторяла ритмически правильно. Это сделано руками человека. Но зачем?
   К Яремче барьер утолщался, образуя настоящую каменную стену.  Место
для обороны идеальное.
   Вопросительно взглянул на Бакрадзе.
   - Приставить ногу, - скомандовал он.
   С Бакрадзе и Горлановым пошли немного вперед. Горланов  нагнулся  и
что-то поднял, внимательно рассматривая зеленовато-ржавую  винтовочную
гильзу, набитую  землей.  Прошли  еще  несколько  шагов.  В  очередном
выступе обнаружили  целую  гору  гильз.  Еще  дальше  -  груда  ржавых
консервных банок.
   - Окопы, ей-богу, кацо, окопы!
   Горланов  внимательно  осматривался  по  сторонам.  Да,  это   были
полуразрушенные, завалившиеся, старые окопы.
   Как мы сразу не догадались?  Вот  откуда  этот  ритм  углублений  и
каменного бруствера. Подняв роты, мы уже уверенно  вели  их  за  собой
вдоль окопов, вырытых руками солдат первой мировой войны. Мы поднимали
патроны, пулеметные ленты, стреляные  гильзы  и  целые  обоймы;  ручки
старинных гранат системы Новицкого и  истлевшие  противогазы;  головки
снарядов и разбитые вдребезги винтовочные и пулеметные стволы: по этим
костям сцепившихся в  смертельной  схватке  прошлой  войны  полков  мы
определяли стыки взводов, рот  и  батальонов,  командные  пункты,  где
сидели штабс-капитаны и фельдфебели; мы устанавливали пулеметы точно в
тех местах, где стояли двадцать семь лет назад знаменитые "максимы".
   Оборона была  занята  вовремя.  Через  полчаса  со  стороны  Яремчи
показались немцы. Впереди шла  сильная  разведка...  Позади  двигались
колонной их главные силы.
   Давид долго вглядывался в цепи противника. Затем схватил бинокль. С
изумлением опустив его, поманил меня пальцем. Нагибаясь, он шипел  мне
в ухо:
   - Кацо! Ишаки! Ей-богу! Глазам своим не верю. Но  точно  вижу  -  с
ишаками идут. Немцы. Откуда они их здесь взяли? Проклятые фашисты!
   Дальше я ничего не мог понять. Он ругался по-грузински. Взял у него
бинокль.  Действительно,  в  колонне  мы  увидели   много   длинноухих
животных. На  их  спинах  болтались  вьюки.  Минометы  и  пулеметы.  Я
прикинул в уме. Против наших двух неполных рот  двигалось  по  меньшей
мере полтора-два батальона. Но у нас преимущество  обороны.  Посмотрел
на ребят. Растерянных лиц, бегающих глаз не видно.
   - Понимаешь, генацвале? - спросил Давид.
   Я понимал. Только внезапность и  только  большие  потери  в  первую
минуту могли заставить врага откатиться назад. Я объяснил командованию
задачу. С пистолетами в руках Горланов и Давид пошли вдоль цепи.
   - Если кто-нибудь, кацо, выстрелит раньше,  чем  сможет  различить,
какой цвет глаз у фашиста, - застрелю на месте. Будь ты мне  брат  или
самый лучший друг на свете - застрелю, - приблизительно так командовал
Давид.
   - Давид, маскироваться хватит!
   Три сотни немцев карабкались на гору уверенно и быстро.
   - Ничего не замечают... - шептал Сережа Горланов.
   Он заволновался. Я сделал ему замечание.
   - Не сорвись, товарищ лейтенант! Поближе, только поближе. Иначе нам
каюк!
   - Обувь у них специальная, - восхищенно шептал пулеметчик  Вывалин.
- И горные палки в руках.
   - Оружие облегченное, - с завистью вздохнул его второй номер.
   - Да, против нас специальные  горные  войска.  Это  я  вижу  по  их
уверенному, быстрому подъему.
   - Хорошо идут. Быстро, - шептали бойцы.
   Впереди шел высокий офицер. На его пилотке сбоку беленький цветок с
кокетливо изогнутыми лепестками. Он похож на ромашку.
   "Нет. Это не мирная ромашка. Это -  эдельвейс,  отличительный  знак
немецких горных стрелков".
   - Вижу глаза фашиста, - шепчет кто-то рядом.
   "Какие глаза у офицера с эдельвейсом на пилотке?"
   - Погоди еще, - хотел шепнуть Бакрадзе.
   Но шепот не удался его широкой глотке. В  этот  миг  и  я  различил
глаза своего немца. Они серые. Нет, голубые. Голос  Бакрадзе  заставил
его удивленно поднять левую бровь. Глаза голубые, они забегали и сразу
остановились.
   Оглушительный треск. Это во весь рост поднялся Бакрадзе.
   - Хлопцы, огонь!
   Швырнув одновременно две гранаты, он прыгнул в окоп.
   Здесь уже нет доблести. Доблесть была  в  том,  чтобы  выдержать  и
подпустить фашистов на десять - пятнадцать шагов. А сейчас происходило
просто избиение. Из всей роты фашистов вниз сбежали  считанные  егери.
Остальные легли перед каменным бруствером.  После  первого  же  залпа,
предоставив автоматчикам добивать вражескую разведку, я побежал  вдоль
окопа. Надо было перенести огонь всех  пулеметов  по  главной  колонне
немцев.  Она  в  недоумении  остановилась   за   полкилометра   внизу.
Скучилась.
   - Пулеметы! Огонь по колонне!
   Это не так легко - на ходу  побороть  инерцию  и  в  нужный  момент
изменить стихийный бешеный скок  боя.  Да  еще  ближнего,  на  десяток
шагов. Но все же удалось! По толпе мулов и  фашистов  уже  вели  огонь
наши пулеметы. Может быть, там вдали и не было больше потерь. Но  было
бегство.  Пусть  бегут.  Им  потом  труднее  будет  подниматься.   Они
поскользнутся на собственной крови. Своя кровь ведь очень скользкая  и
тяжелая.
   Несколько минут - и все кончено.
   Передышка кстати. Люди протирали накалившиеся  стволы,  задымленные
затворы, перезаряжали диски. Я тоже снял диск своего ППШ. Открыл  его.
Что такое? Всего израсходовано восемь  патронов.  Не  помню,  когда  я
менял диск в бою. И запасный диск тоже  тяжелый.  Он  полон  патронов.
Значит, за весь бой я дал всего одну очередь. Интересно! Что из  этого
следует? А  то,  что  всего  год  назад,  в  первой  своей  засаде,  я
израсходовал все свои патроны, то есть был в бою стрелком.  А  теперь?
Сам стрелял мало, но направлял  огонь  бойцов.  Не  в  этом  ли  смысл
командирского искусства? Обуздать свой  законный  азарт  бойца  и  тем
усилить огонь подчиненных? Так или не так,  но  одно  знаю  наверняка:
теперь вражеских трупов было  больше  раз  в  десять.  Прибежавший  от
Руднева связной подал мне записку.
   "Колонна нашлась. Продержитесь еще немного, орлы!"
   Когда стало ясно, что атака окончательно отбита, я пошел к колыбе.
   Подошли Войцехович, Аксенов, Павловский.
   - Они вчера взяли слишком вправо, - сказал Базыма.
   - Куда вас понесло? - пошутил Руднев.
   - В преисподнюю, - ответил Войцехович.
   - Булы у черта в гостях, - мрачно говорит Павловский. - Если бы  не
немецкие танки, дошли б до самой Яремчи. Теперь  нам  как  раз  курорт
требуется.
   Оказывается, Яремча - курортный городок на берегу Прута.
   - Как же вы выбрались с этого курорта? - спросил Ковпак.
   - По азимуту Войцехович вывел, щоб его на  той  свит  такой  азимут
выводил! - ругался Павловский.
   Связные - злые гении Павловского - объяснили  причину  его  злости.
Заметив колонну немцев, стоявшую на шоссе с зажженными фарами,  хлопцы
свернули с тропы. Стали  выходить  напрямик,  по  азимуту.  Озлобление
Павловского было вызвано тем, что по  азимуту  Вася  вышел  на  обрыв.
Почти все лошади свалились в пропасть. Ночью никто не обратил  на  это
внимание. У всех была одна  цель  -  выйти,  выбраться,  найти  своих,
догнать командование, ушедшее вперед. Но, дойдя до  колыбы,  достигнув
цели сегодняшней ночи, все поняли: свалившиеся в пропасть кони  -  это
не только груз, но это и последняя надежда на пищу.
   Вот когда слово  "азимут"  показалось  людям,  попавшим  в  тяжелое
положение  в  горах,  чем-то  чудовищным.  Азимут   -   прямой   путь,
прочерченный мысленно по  земной  поверхности,  здесь,  в  горах,  мог
погубить отряд. Еще один такой ночной "марш по азимуту" и...
   - Как же это ты, Вася? - тихо укорял своего помощника Базыма.
   - Я старался вывести. Тут на полонине стада были...
   - Оставь, Григорий Яковлевич. Вывел - и  молодец.  А  стада...  это
мираж... - устало сказал комиссар.
   - Как, Семен Васильевич? - Слова застряли в горле у Войцеховича.
   Он смотрел остекленевшим взглядом куда-то  поверх  наших  голов.  Я
повернулся по направлению его взгляда. Три бойца подошедшей по азимуту
группы, собрав кости уже съеденной нами овцы  и  ягненка,  скрылись  в
глухом ельнике.


38

   Немцы больше не пытались нас атаковать со стороны Яремчи. Противник
был замечен с другой стороны Синички. А через час после отбитой первой
атаки на Бакрадзе и Горланова обрушились немецкие  самолеты.  Они  как
будто с ума сошли от бессильной злости. Бомбовые удары  сыпались  один
за другим.
   По приказу Руднева я направился к старым окопам. Горланов закусывал
в пятидесяти метрах от окопа. Он пил из немецкой фляги кофе. Перед ним
лежала гора немецких документов. Он весело засмеялся.
   - Никакой жалости не имеют воздушные  гансы.  Не  успели  мы  своих
фашистов выпотрошить как следует, налетели,  и  давай  молотить  своих
мертвецов. Вы поглядите - ни одного целого нет.
   Действительно,  так  бесславно  погибшая  немецкая  рота  привлекла
внимание немецких самолетов.
   Трупы, лежавшие впереди старых окопов,  представляли  собой  жалкое
зрелище. Вероятно, на каждого убитого фашиста было потрачено несколько
бомб; земля была  изорвана  в  клочья,  изрыта  воронками,  части  тел
заброшены на кусты и деревья, лохмотья одежды и кишок свисали с  веток
сосен и буков.
   - Боевые деревья стоят на склонах Карпат, -  подмигнул  мне  Сережа
Горланов.
   На всем склоне до самой  Яремчи  не  было  видно  движения  немцев.
Самолеты бомбили от бессильной злости. А может  быть,  отвлекали  наше
внимание, подготовляя атаку на другом склоне горы. Скорее всего и то и
другое.
   Уверившись, что наша оборона здесь крепка, я возвратился к штабу.
   Но в центре обороны было плохо. Большая  часть  отряда,  измученная
хождением по Васиному "азимуту", лежала замертво. Лихорадочный румянец
на щеках, опухшие руки и ноги, болезненный сон с открытыми глазами.
   Что всего хуже - люди иногда вставали и брели  куда  глаза  глядят,
забыв взять с собой оружие.
   Руднев с тревогой сказал:
   - Побросали ящики с патронами и толом.
   - Как? Все?
   - Нет, конечно. Но были такие случаи. И что делать  -  не  знаю.  В
других условиях для примера расстрелять нужно было бы  одного-двух.  А
тут рука не поднимается.
   В этот день пришло спасение. Не гуцульские  стада,  не  трофеи,  не
даже  манна  с  неба.  Спасение  пришло  от   чудовищной   скаредности
Павловского. Кто-то пронюхал: Павловский  тащит  по  горам  три  мешка
сахара. Панин побежал к Рудневу, требуя чуть ли не  расстрела  старого
скупердяя.
   Комиссар несколько мгновений безразлично слушал  ругань  Панина,  а
когда наконец понял, в чем дело, рассмеялся.
   - Чудак. Ему в ноги за это поклониться надо!
   - Как поклониться?
   - Для кого он его тащит! Для себя?
   - Еще бы для себя...
   - Зови его сюда.
   Установив,  что  сахар  действительно  есть,  комиссар  создал  под
руководством Павловского и Панина чрезвычайный комитет,  комиссию  или
что-то в этом роде. Быстро произвели расчеты.  Получилось  на  каждого
бойца по триста граммов сахару.
   Медсестры, старшины и парторги рот  разнесли  по  лагерю  сахар.  И
совершилось чудо: лежавшие до сих пор без движения люди, съев  две-три
горсти сахарного песку, запив его карпатской ключевой водицей,  лежали
без движения на спине, как  бы  прислушиваясь,  как  живительная  сила
разбегается по жилам.
   Одни, повернувшись на бок,  засыпали,  другие  садились,  ощупывали
рукою  автомат  и  патронташ.  А  иные  уж  согласны  были  и  песенку
подтянуть.
   - Это же чудеса! - уверял своих хлопцев комвзвода Деянов. - Это  же
тебе не Павловский, а сам господь  бог,  Иисус  Христос  и  все  сорок
святителей!
   - Действительно, вроде как Иисус  Христос.  Тот,  слыхал  я,  пятью
хлебами накормил пять тысяч,  -  поддакивал  меланхолично  мрачноватый
майор Дегтев.
   - Это що? Иисус Христос накормить-то накормил. А вот  были  ли  они
сыты - вот вопрос, - сказал Деянов.
   - Ну, а мы не то что после свадьбы или крестин, но все же, - сказал
старшина Бычков. Разглаживая рыжие усы,  он  нашел  на  них  несколько
песчинок сахара.
   И хотя до вечера по лагерю без конца молотила авиация - были убитые
и раненые, все мы понимали: кризис миновал.


39

   Кроме боя и бомбежки, а также "библейских" чудес Павловского,  день
на горе  Синичке  для  командования  был  знаменателен   еще   многим.
Во-первых, прояснилась обстановка.  Горные  стрелки,  боевую  разведку
которых полностью уничтожили Бакрадзе и Горланов,  принадлежали  26-му
эсэсовскому полку. Из документов и допросов единственного  пленного  я
выяснил, что полк этот только вчера разгрузился из эшелонов на станции
Яремча. Десять дней назад его спешно погрузили на пароход  в  Норвегии
(он стоял там с сорокового года!), перебросили  через  проливы  и  уже
эшелонами через Германию и Польшу примчали в Карпаты. Были данные, что
он не единственный, что следом за ним из Норвегии  движется  еще  один
горный полк.  Пока  что  группировка  немецких  войск,  раскрытая  нам
Гартманом   на   горе   Поляничка   вплоть   до   нумерации    полков,
подтверждалась.
   Мы уже несколько дней ощущали:  войсками,  брошенными  на  Ковпака,
командует умный и хитрый военачальник.  Сегодня  на  горе  Синичке  мы
кое-что узнали о нем. Генерал Кригер из вермахта, попавший в немилость
за излишне  трезвую  оценку  событий  на  фронте,  а   также   си