ком Дашенька.
     "Как, черт, ее зовут? - подумала личность. - Дай бог памяти... да, да,,
да, жена этого... ах ты, черт... вспомнил - Анна".
     - Дорогая Ж...анна, скажите, Ж...анна, с кем изменяет ихний супруг?
     - С Анной, - уверенно ответила Жанна.
     -  Так  я  и  знала!  -  с  рыданием  воскликнула  Дашенька.  -   Давно
догадывалась. Мерзавец!
     И с этими словами хлопнула мужа ридикюлем  по  правой  гладко  выбритой
щеке.
     И зал разразился бурным хохотом.

 * Михаил Булгаков. Брачная катастрофа



     Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
     OCR Гуцев В.Н.


                                      Следующие  договоры  признаются обеими
                                   сторонами  как  потерявшие  свою силу: 1)
                                   договор:  бракосочетание Е. К. В. герцога
                                   Эдинбургского,  С.-Петербург,  22  января
                                   1874 г.
                                       Выдержка из англо-советского договора

     Новость произвела впечатление разорвавшейся бомбы.

I

     Через три дня по опубликовании в газете "Руль" появилось сообщение:
     "Нам  сообщают  из  Москвы,  что  расторжение  договора  о  браке   его
королевского высочества  вызвало  грандиозное  возмущение  среди  московских
рабочих, и  в  особенности  транспортников.  Последние  всецело  на  стороне
симпатичного  молодожена.  Они  проклинают  Раковского,  лишившего   герцога
Эдинбургского возможности продолжать нести сладкие цепи Гименея, возложенные
на его высочество в г. С.- Петербурге 50 лет тому назад. По слухам, в Москве
произошли беспорядки, во время которых  убито  7000  человек,  в  том  числе
редактор газеты "Гудок" и фельетонист, автор фельетона "Брачная катастрофа",
напечатанного в э 1277 "Гудка".

II

     Письмо, адресованное Понсонби: "Свинья ты, а не Понсонби!
     Какого же черта лишил  ты  меня  супруги?  Со  стороны  Раковского  это
понятно - он большевик,  а  большевика  хлебом  не  корми,  только  дай  ему
возможность устроить какую-нибудь гадость герцогу. Но ты?! Вызываю  тебя  на
дуэль.
     Любящий герцог Эдинбургский".

III

     Разговор в спальне герцога Эдинбургского:
     Супруга: А, наконец-то ты вернулся, цыпочка. Иди сюда, я тебя  поцелую,
помпончик.
     Герцог (крайне расстроен): Уйди с глаз моих!
     Супруга: Герцог, опомнитесь! С кем вы говорите? Боже, от кого  я  слышу
эти грубые слова? От своего мужа...
     Герцог: Фигу ты имеешь, а не мужа...
     Супруга: Как?!
     Герцог: А вот так. (Показывает ей договор.)
     Супруга: Ах! (Падает в обморок.)
     Герцог (звонит лакею): Убрать ее с ковра.

                                  Занавес

 * Михаил Булгаков. Бенефис лорда Керзона


     (От нашего московского корреспондента)


     Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
     OCR Гуцев В.Н.


     Ровно в шесть утра поезд вбежал под купол  Брянского  вокзала.  Москва.
Опять дома. После карикатурной провинции  без  газет,  без  книг,  с  дикими
слухами - Москва, город громадный, город единственный,  государство,  в  нем
только и можно жить.
     Вот они извозчики. На Садовую запросили 80  миллионов.  Сторговался  за
полтинник. Поехали. Москва. Москва. Из парков уже  идут  трамваи.  Люди  уже
куда-то спешат. Что-то здесь за месяц новенького? Извозчик  повернулся,  сел
боком, повел туманные, двоедушные речи. С одной стороны,  правительство  ему
нравится, но, с другой стороны, - шины полтора  миллиарда!  Первое  мая  ему
нравится,  но  антирелигиозная  пропаганда  "не  соответствует".  А  чему  -
неизвестно. На физиономии написано, что есть какая-то новость, но узнать  ее
невозможно.
     Пошел весенний благодатный дождь,  я  спрятался  под  кузов,  извозчик,
помахивая кнутом, все рассказывал разные разности, причем триллионы  называл
"триллиардами" и плел какую-то околесину насчет патриарха Тихона, из которой
можно было видеть только одно, что он - извозчик - путает Цепляка, Тихона  и
епископа Кентерберийского.
     И вот дома. А никуда я больше из Москвы не  поеду.  В  десять  простыня
"Известий", месяц в руках  не  держал.  На  первой  же  полосе  -  "Убийство
Воровского"!
     Вот оно что. То-то у извозчика - физиономия. В Москве уже знали  вчера.
Спать не придется днем. Надо идти на улицу,  смотреть,  что  будет.  Тут  не
только Боровский. Керзон. Керзон. Керзон. Ультиматум. Канонерка.  Тральщики.
К протесту, товарищи!! Вот так события! Встретила Москва. То-то  показалось,
что в воздухе какое-то электричество!
     И все-таки сон сморил. Спал до двух дня.  А  в  два  проснулся  и  стал
прислушиваться. Ну да, конечно, со стороны  Тверской  -  оркестр.  Вот  еще.
Другой. Идут, очевидно.
     В два часа дня Тверскую уже нельзя было пересечь. Непрерывным  потоком,
сколько хватал глаз, катилась медленно людская лента,  а  над  ней  шел  лес
плакатов и знамен. Масса старых знакомых - октябрьских и майских,  но  среди
них мельком новые,  с  изумительной  быстротой  изготовленные,  с  надписями
весьма  многозначительными.  Проплыл  черный   траурный   плакат   "Убийство
Воровского - смертный час европейской буржуазии". Потом красный: "Не  шутите
с огнем, господин Керзон". "Порох держим сухим".
     Поток густел, густел, стало трудно пробираться вперед по краю тротуара.
Магазины закрылись, задернули решетками двери. С  балконов,  с  подоконников
глядели сотни голов. Хотел уйти в переулок, чтобы окольным  путем  выйти  на
Страстную площадь, но  в  Мамонтовском  безнадежно  застряли  ломовики,  две
машины  и  извозчики.  Решил  катиться  по  течению.   Над   толпой   поплыл
грузовик-колесница. Лорд Керзон, в цилиндре, с раскрашенным багровым  лицом,
в помятом фраке, ехал стоя. В руках он держал веревочные цепи, накинутые  на
шею восточным людям в пестрых халатах, и погонял их бичом. В  толпе  сверлил
пронзительный свист. Комсомольцы пели хором:

          Пиши, Керзон, но знай ответ:
          Бумага стерпит, а мы нет!

     На  Страстной   площади   навстречу   покатился   второй   поток.   Шли
красноармейцы рядами без оружия. Комсомольцы кричали им по складам:
     - Да здрав-ству-ет Крас-на-я Ар-ми-я!
     Милиционер ухитрился на несколько секунд прорвать реку и  пропустил  по
бульвару два автомобиля и кабриолет. Потом ломовикам хрипло кричал:
     - В объезд!
     Лента хлынула на Тверскую и поплыла вниз. Из переулка вынырнул знакомый
спекулянт, посмотрел на знамена, многозначительно хмыкнул и сказал:
     - Не нравится мне это что-то... Впрочем, у меня грыжа.
     Толпа его затерла за угол, и он исчез.
     В Совете окна были открыты, балкон забит людьми. Трубы в потоке  играли
"Интернационал", Керзон, покачиваясь, ехал над головами. С  балкона  кричали
по-английски и по-русски:
     - Долой Керзона!!
     А напротив, на балкончике под обелиском  Свободы,  Маяковский,  раскрыв
свой чудовищный квадратный рот, бухал над толпой надтреснутым басом:

          ...британ-ский лев вой!
          Ле-вой! Ле-вой!

     - Ле-вой! Ле-вой! - отвечала ему толпа.  Из  Столешникова  выкатывалась
новая лента, загибала к обелиску. Толпа звала Маяковского. Он вырос опять на
балкончике и загремел:
     - Вы слышали, товарищи, звон, да не знаете, кто такой  лорд  Керзон!  И
стал объяснять:
     - Из-под маски вежливого лорда глядит клыкастое лицо!!.  Когда  убивали
бакинских коммунистов...
     Опять загрохотали трубы у Совета. Тонкие женские голоса пели:

          Вставай, проклятьем заклейменный!

     Маяковский все выбрасывал тяжелые, как  булыжники,  слова,  у  подножия
памятника кипело, как в муравейнике, и чей-то голос с балкона прорезал шум:
     - В отставку Керзона!!
     В Охотном во всю  ширину  шли  бесконечные  ряды,  и  видно  было,  что
Театральная площадь залита народом сплошь. У Иверской  трепетно  и  тревожно
колыхались огоньки на свечках и припадали к иконе с тяжкими вздохами  четыре
старушки, а мимо Иверской через оба пролета Вознесенских ворот бурно  сыпали
ряды. Медные трубы играли марши. Здесь Керзона несли на штыках, сзади  бежал
рабочий и бил его лопатой по голове. Голова в скомканном  цилиндре  моталась
беспомощно в разные стороны. За Керзоном  из  пролета  выехал  джентльмен  с
доской на груди: "Нота", затем гигантский картонный кукиш с надписью: "А вот
наш ответ".
     По Никольской удалось  проскочить,  но  в  Третьяковском  опять  хлынул
навстречу поток. Тут Керзон мотался с веревкой на шесте. Егю били головой  о
мостовую. По Театральному проезду  в  людских  волнах  катились  виселицы  с
деревянными  скелетами  и   надписями:   "Вот   плоды   политики   Керзона".
Лакированные машины застряли у поворота на Неглинный в  гуще  народа,  а  на
Театральной площади было сплошное море. Ничего подобного в Москве я не видал
даже в октябрьские дни. Несколько минут пришлось нырять в рядах и закипающих
водоворотах, пока удалось пересечь ленту юных  пионеров  с  флажками,  затем
серую стену красноармейцев и выбраться  на  забитый  тротуар  у  Центральных
бань. На Неглинном было свободно. Трамваи  всех  номеров,  спутав  маршруты,
поспешно уходили по Неглинному. До Кузнецкого было свободно, но на Кузнецком
опять засверкали красные пятна и посыпались ряды. Рахмановским переулком  на
Петровку, оттуда на бульварное  кольцо,  по  которому  один  за  другим  шли
трамваи. У Страстного снова толпы. Выехала колесница-клетка. В клетке  сидел
Пилсудский, Керзон, Муссолини. Мальчуган  на  грузовике  трубил  в  огромную
картонную трубу. Публика с тротуаров задирала головы. Над  Москвой  медленно
плыл на восток желтый воздушный шар.  На  нем  была  отчетливо  видна  часть
знакомой надписи: "...всех стран соеди...".
     Из корзины пилоты выбрасывали листы летучек, и они, ныряя и  чернея  на
голубом фоне, тихо падали в Москву.

 * Михаил Булгаков. Колыбель начальника станции



     Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
     OCR Гуцев В.Н.


                                      Спи, младенец мой прекрасный,
                                      Баюшки-баю...
                                      Тихо светит месяц ясный
                                      В колыбель твою.
                                                                   Лермонтов

                                      Спи, мой мальчик,
                                      Спи, мой чиж,
                                      Мать уехала в Париж...
                                                        Из соч. Саши Черного

     - Объявляю общее собрание рабочих и служащих ст. Шелухово  Каз.  дороги
открытым!  -  радостно  объявил  председатель   собрания,   оглядывая   зал,
наполненный преимущественно рабочими службы пути, - на повестке  дня  у  нас
стоит доклад о неделе войны 1914 года. Слово  предоставляется  тов.  Де-Эсу.
Пожалуйте, тов. Де-Эс!
     Но тов. Де-Эс не пожаловал.
     - А где ж он? - спросил председатель.
     - Он дома, - ответил чей-то голос.
     - Надо послать за ним...
     - Послать обязательно, - загудел зал. - Он  интересный  человек  -  про
войну расскажет - заслушаешься!
     Посланный вернулся без товарища Де-Эса, но зато с письмом.
     Председатель торжественно развернул его и прочитал:
     - "В ответ на приглашение ваше от такого-то числа сообщаю, что  явиться
на собрание не могу.
     Основание: лег спать"..
     Председатель застыл с письмом в руке, а в зале кто-то заметил:
     - Фициально ответил!
     - Спокойной ночи!
     - Какая же ночь,  когда  сейчас  5  часов  дня?  Председатель  подумал,
посмотрел в потолок, потом на свои сапоги, потом куда-то в  окно  и  объявил
печально:
     - Объявляю заседание закрытым.
     А в зале добавили:
     - Колыбель начальника станции есть могила общего собрания.
     И тихо разошлись по домам. Аминь!

 * Михаил Булгаков. Коллекция гнилых фактов


     (Письма рабкоров)


     Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
     OCR Гуцев В.Н.


ФАКТ 1
     ИСТОРИЯ О ТОМ, КАК ФЕЛЬДШЕР ЖЕРТВОВАЛ СУКНО В МОПР

     Этот гнилой факт, насквозь пронизанный алкоголизмом, получился в  нашем
N-м клубе Западных железных дорог, когда был организован вечер МОПРа.
     Шел вечер крайне торжественно, с бойкой продажей  сукна  с  аукциона  в
пользу МОПРа.
     Тогда неожиданно грянул вопль, похожий на поросенка.
     Все рабочие головы обернулись, как одна.
     И что же они увидали?
     Нашего фельдшера приемного покоя.
     Он качался, как маятник, совершенно красный.
     Все задались вопросом: откуда появился фельдшер?
     И, во-вторых, - не пьян ли он?
     И оказалось, что он действительно  пьян,  но  что  удивительнее  всего,
мгновенно оказались пьяными и завклубом, и председатель правления,  и  члены
наших комиссий.
     Один из пораженных членов клуба выступил и заявил фельдшеру:
     - Вы не похожи на себя!
     А фельдшер ответил с дерзостью:
     - Не твое дело.
     Тут все поняли, что нарезался фельдшер в клубе, совместно с правлением,
якобы пивом.
     Но мы знаем, какое это пиво.
     Несмотря на опьянение, фельдшер сквозь всю толпу проник к эстраде  и  в
одно мгновенье ока выиграл сукно с аукциона, причем всем заявил:
     - Видали, какой я пьяный! Назло вам жертвую сукно в МОПР!
     Лишь только аукционист объявил  об  его  пожертвовании,  как  фельдшер,
увидев, что сукно его забирают,  раскаялся  в  своем  поступке  и  с  плачем
объявил:
     - Это я  сделал  без  сознания,  в  состоянии  опьянения.  Факт  считаю
недействительным и требую возвращения сукна.
     При общих криках ему с презрением вернули сукно, и он покинул клуб.
     После этого председатель правления, упав, разбил себе лицо в  кровь,  а
заведующего клубом вывела из клуба его невеста.
     Вот какие вечера...
     Позорно писать!

 * Михаил Булгаков. Комаровское дело



     Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
     OCR Гуцев В.Н.


     С начала 1922  года  в  Москве  стали  пропадать  люди.  Случалось  это
почему-то чаще всего с московскими лошадиными барышниками или  подмосковными
крестьянами, приезжавшими покупать лошадей.  Выходило  так,  что  человек  и
лошади не покупал, и сам исчезал.
     В то же время ночами обнаруживались странные и неприятные находки -  на
пустырях Замоскворечья, в развалинах домов, в брошенных недостроенных  банях
на Шаболовке оказывались смрадные, серые  мешки.  В  них  были  голые  трупы
мужчин.
     После нескольких таких находок в Московском уголовном розыске  началась
острая тревога. Дело было в том, что все мешки  с  убитыми  носили  на  себе
печать  одних  и  тех  же  рук  -  одной  работы.  Головы  были  размозжены,
по-видимому, одним и тем же тупым предметом, вязка трупов была одинаковая  -
всегда умелая и аккуратная, - руки  и  ноги  притянуты  к  животу.  Завязано
прочно, на совесть.
     Розыск начал работать по странному делу настойчиво. Но  времени  прошло
немало, и свыше тридцати человек улеглись в мешки среди груд  замоскворецких
кирпичей.
     Розыск шел медленно, но упорно. Мешки вязались характерно -  так  вяжут
люди, привычные к запряжке лошадей. Не извозчик ли убийца? На дне  некоторых
мешков нашлись следы овса. Большая вероятность  -  извозчик.  22  трупа  уже
нашли, но опознали из них только семерых. Удалось выяснить, что все  были  в
Москве по лошадиному делу. Несомненно - извозчик.
     Но больше никаких следов. Никаких нитей  абсолютно  от  момента,  когда
человек хотел купить лошадь, и до момента, когда его  находили  мертвым,  не
было.  Ни  следа,  ни  разговоров,  ни  встреч.  В   этом   отношении   дело
действительно исключительное.
     Итак - извозчик. Трупы в Замоскворечье, опять в  Замоскворечье,  опять.
Убийца - извозчик, живет в Замоскворечье.
     Агентская широкая  петля  охватила  конные  площади,  чайные,  стоянки,
трактиры. Шли по следам замоскворецкого извозчика.
     И вот в это время очередной труп нашли со свежей пеленкой,  окутывающей
размозженную голову. Петля сразу сузилась - искали семейного, у него недавно
ребенок.
     Среди тысячи извозчиков нашли.
     Василий Иванович Комаров, легковой, проживал на Шаболовке в доме э  26.
Извозным промыслом занимался странно -  почти  никогда  не  рядился,  но  на
конной площади часто бывал. Деньги имел всегда. Пил много.
     Ночью на 18 мая в квартиру на  Шаболовку  явилась  агентура  с  ордером
наружной  милиции,  якобы  по  поводу  самогонки.  Легковой  встретил  их  с
невозмутимым спокойствием. Но когда стали  открывать  дверь  в  чуланчик  на
лестнице, он, выпрыгнув со второго этажа в сад, ухитрился  бежать,  несмотря
на то, что квартиру оцепили.
     Но ловили слишком серьезно и  в  ту  же  ночь  поймали  в  подмосковном
Никольском, у знакомой молочницы Комарова. Застали  Комарова  за  делом.  Он
сидел и писал на обороте удостоверения личности показание о  совершенных  им
убийствах и в этом показании зачем-то путал и оговаривал своих соседей.
     В Москве на Шаболовке в это время агенты  осматривали  последний  труп,
найденный в чулане. Когда чулан открывали, убитый был еще теплый.

x x x

     Пока  шло  следствие, Москва гудела словом "Комаров-извозчик". Говорили
женщины  о  наволочках,  полных  денег,  о  том,  что  Комаров кормил свиней
людскими внутренностями, и т. д.
     Все это, конечно, вздор.
     Но та сущая правда, что выяснилась из следствия, такого сорта,  что  уж
лучше были бы и груды денег в наволочках и даже гнусная кормежка свиней  или
какие-нибудь зверства, извращения. Оно, пожалуй, было бы легче, если б  было
запутанней и страшней, потому что тогда стало бы понятно самое  страшное  во
всем этом деле - именно сам этот человек,  Комаров  (несущественная  деталь:
он, конечно, не Комаров Василий  Иванович,  а  Петров  Василий  Терентьевич.
Фальшивая фамилия - вероятно, след уголовного, черного прошлого... Но это не
важно, повторяю).
     Никакого желания нет писать уголовный фельетон, уверяю читателя, но нет
возможности заняться ничем другим, потому что сегодня неотступно целый  день
сидит в голове желание все-таки этого Комарова понять.
     Он, оказывается, рогожи специальные имел,  на  эти  рогожи  спускал  из
трупов кровь (чтобы мешков не марать и саней); когда позволили средства, для
этой же цели  купил  оцинкованное  корыто.  Убивал  аккуратно  и  необычайно
хозяйственно: всегда одним и тем же приемом, одним молотком по  темени,  без
шума и спешки, в тихом разговоре (убитые все  и  были  эти  интересовавшиеся
лошадьми люди. Он предлагал им на конной свою  лошадь  и  приглашал  их  для
переговоров на квартиру) наедине, без всяких сообщников, услав жену и детей.
     Так бьют скотину. Без сожаления, но  и  без  всякой  ненависти.  Выгоду
имел,  но  не  фантастически  большую.   У   покупателя   в   кармане   была
приблизительно стоимость лошади. Никаких богатств у  него  в  наволочках  не
оказалось, но он пил и ел на эти  деньги  и  семью  содержал.  Имел  как  бы
убойный завод у себя.
     Вне этого был обыкновенным плохим человеком, каких миллионы. И жену,  и
детей бил и пьянствовал, но по праздникам приглашал к себе  священников,  те
служили у него,  он  их  угощал  вином.  Вообще  был  богомольный,  тяжелого
характера человек.
     Репортеры,  фельетонисты,  обыватели   щеголяли   две   недели   словом
"человек-зверь". Слово унылое, бессодержательное, ничего не  объясняющее.  И
настолько выявлялась эта мясная хозяйственность в убийствах,  что  для  меня
лично она сразу убила все эти несуществующие  "зверства",  и  утвердилась  у
меня другая формула: "И не зверь, но и ни в коем случае не человек".
     Никак нельзя назвать человеком Комарова, как нельзя назвать часами одну
луковицу, из которой вынут механизм.
     Эту формулу для меня процесс подтвердил. Предстал перед судом футляр от
человека - не имеющий в себе  никаких  признаков  зверства.  Впрочем,  может
быть, какие