бедный
Василиса в состоянии непрерывного хронического кошмара. В  нем  сменялись  и
прыгали то грозные лица матросов с золотыми буквами на георгиевских  лентах,
то белые бумажки с синими печатями, то лихие  гайдамацкие  хвосты,  то  рожи
германских лейтенантов с моноклями. В ушах стреляли винтовки ночью  и  днем,
звонили тазы, из домовладельца Василиса превратился в председателя  домкома,
и каждое утро, вставая, ждал бедняга какого-то  еще  нового,  чрезвычайного,
всем сюрпризам сюрприза. И прежде всего дождался того,  что  природное  свое
имя, отчество и  фамилию  -  Василий  Иванович  Лисович  -  утратил  и  стал
Василисой.
     На бесчисленных бумажках и анкетах,  которых  всякая  власть  требовала
целые  груды,  преддомком  начал  писать:  Вас.  Лис.  и  длинную   дрожащую
закорючку.  Все   это   в   предвидении   какой-то   страшной,   необычайной
ответственности перед грядущей, еще неизвестной, но, по мнению  преддомкома,
карающей властью.
     Нечего и говорить, что лишь только Колька Бакалейников  получил  первую
сахарную карточку с "Вас." и "Лис.", весь двор начал называть  домовладельца
Василисой, а затем и все знакомые в городе. Так  что  имя  Василий  Иванович
осталось в обращении лишь на крайней случай  при  разговоре  с  Василисой  в
упор.
     Колька, ведавший в качестве секретаря домкома списками домовой  охраны,
не мог отказать себе в удовольствии в великую ночь на третье число поставить
на дежурство именно Василису в паре с самой рыхлой  и  сдобной  женщиной  во
дворе - Авдотьей Семеновной, женой сапожника. Поэтому в графе:  "2-е  число,
от 8 до 10" - Авдотья и Василиса.
     Вообще удовольствия  было  много.  Целый  вечер  Колька  учил  Василису
обращению с австрийским карабином. Василиса сидел на  скамейке  под  стеной,
обмякший и с помутневшими  глазами,  а  Колька  с  сухим  стуком  выбрасывал
экстрактором патроны, стараясь попадать ими в Василису.
     Наконец, насладившись вдоволь, собственноручно прикрепил к ветке акации
медный таз для варенья (бить тревогу) и ушел, оставив на скамейке совершенно
неподвижного Василису рядом с хмурой Авдотьей.
     - Вы посматривайте, Васил...ис... Иванович, -  уныло-озабоченно  бросил
Колька на прощание, - в случае чего... того... на  мушку,  -  и  он  зловеще
подмигнул на карабин.
     Авдотья плюнула.
     - Чтоб он издох, этот Петлюра, сколько беспокойства людям...
     Василиса пошевелился единственный раз после ухода Кольки. Он  осторожно
приподнял карабин руками за дуло и за ложе, положил его под скамейку дулом в
сторону и замер.
     Отчаяние овладело Василисой в десять, когда в  городе  начали  замирать
звуки жизни, а Авдотья заявила категорически, что  ей  нужно  отлучиться  на
пять минут. Песнь Веденецкого гостя, глухо разлившаяся за кремовыми шторами,
немного облегчила сердце несчастного Василисы. Но только на минуту. Как  раз
в это время на пригорке за забором, над крышей сарая,  к  которому  уступами
сбегал запушенный снегом  сад,  совершенно  явственно  мелькнула  тень  и  с
шелестом обвалился пласт снега. Василиса закрыл глаза и в течение  мгновения
увидел целый ряд картин: вот  ворвались  бандиты,  вот  перерезали  Василисе
горло, и вот он - Василиса - лежит в гробу мертвый. И Василиса, слабо охнув,
два раза ударил палкой в таз. Тотчас же грохнули  в  соседнем  дворе,  затем
через  двор,  а  через  минуту  вся  Андреевская  улица   завывала   медными
угрожающими голосами, а в номере 17-м немедленно начали стрелять.  Василиса,
растопырив ноги, закоченел с палкой в руках.
     Месяц сиял...
     Загремела дверь, и выскочил, натаскивая пальто в рукава, Колька, за ним
Юрий Леонидович.
     - Что случилось?
     Василиса вместо ответа ткнул пальцем, указывая за сарай. Колька с Юрием
Леонидовичем осторожно заглянули в калитку сада. Пусто и  молчаливо  было  в
нем, и Авдотьин кот давно уже удрал, ошалевший от дьявольского грохота.
     - Вы первый ударили?
     Василиса судорожно вздохнул, лизнул губы и ответил:
     - Нет, кажется, не я...
     Колька, отвернувшись, возвел глаза к небу и прошептал:
     - О, что это за человек!
     Затем он выбежал в калитку и пропадал с четверть часа. Сперва перестали
греметь рядом, затем в номере 17-м, потом в номере  19-м,  и  только  долго,
долго кто-то еще стрелял в конце улицы, но перестал в конце концов и  он.  И
опять наступило тревожное безмолвие.
     Колька, вернувшись, прекратил пытку Василисы, властной рукой  секретаря
домкома вызвал Драбинского с женой (10 - 12 час.) и юркнул  обратно  в  дом.
Вбежав на цыпочках в зал, Колька перевел дух и крикнул суфлерским шепотом:
     - Ура! Радуйся, Варвара... Ура! Гонят Петлюру! Красные идут.
     - Да что ты?
     - Слушайте... Я сейчас выбежал на улицу,  видел  обоз.  Уходят  хвосты,
говорю вам, уходят.
     - Ты не врешь?
     - Чудачка! Какая ж мне корысть? Варвара Афанасьевна вскочила с кресла и
заговорила торопливо:
     - Неужели Михаил вернется?
     - Да, конечно. Я уверен, что их выдавили уже из  Слободки.  Ты  слушай:
как только их погонят, куда они пойдут? На город, ясно,  через  мост.  Через
город когда будут проходить, тут Михаил и уйдет!
     - А если они не пустят?
     - Ну-у... не пустят. Дураком не надо быть. Пусть сам бежит.
     - Ясно, - подтвердил Юрий Леонидович  и  подбежал  к  пианино.  Уселся,
ткнул пальцем в клавиши и начал тихонько:

          - Соль...до!..
          Проклятьем заклеймен...-

а Колька, зажав руками рот, изобразил, как солдаты кричат "ура":
     - У-а-а-а!..
     - Вы с ума сошли оба! Петлюровцы на улице!..
     - У-а-а-а!.. Долой Петлю... ап!..
     Варвара Афанасьевна бросилась к Кольке и зажала ему рот рукой.

     Первое убийство в своей жизни  доктор  Бакалейников  увидал  секунда  в
секунду на переломе ночи со второго на третье число. В полночь  у  входа  на
проклятый мост. Человека в разорванном черном пальто с лицом, синим и черным
в потеках крови, волокли по снегу два хлопца, а пан куренный бежал  рядом  и
бил  его  шомполом  по  спине.  Голова  моталась  при   каждом   ударе,   но
окровавленный уже не вскрикивал, а только странно  ухал.  Тяжело  и  хлестко
впивался шомпол в разодранное в клочья  пальто,  и  каждому  удару  отвечало
сиплое:
     - Ух... а...
     Ноги Бакалейникова стали ватными, подогнулись, и качнулась  заснеженная
Слободка.
     - А-а, жидовская морда! - исступленно кричал пан куренный. - К  штабелю
его на расстрел! Я тебе покажу,  як  по  темным  углам  ховаться!  Я  т-тебе
покажу! Що ты робив за штабелем? Що?!
     Но окровавленный не отвечал. Тогда  пан  куренный  забежал  спереди,  и
хлопцы отскочили, чтоб самим увернуться от взлетевшей блестящей трости.  Пан
куренный не рассчитал удара и молниеносно опустил шомпол на голову.
     Что-то кракнуло, черный окровавленный не ответил  уже:  "Ух..."  Как-то
странно, подвернув руку и мотнув головой, с колен рухнул на  бок  и,  широко
отмахнув другой рукой, откинул ее, словно хотел побольше захватить для  себя
истоптанной, унавоженной белой земли.
     Еще отчетливо Бакалейников видел, как  крючковато  согнулись  пальцы  и
загребли снег. Потом в темной луже  несколько  раз  дернул  нижней  челюстью
лежащий, как будто давился, и разом стих.
     Странно, словно каркнув, Бакалейников всхлипнул, пошел, пьяно  шатаясь,
вперед и в сторону от моста к белому зданию. Подняв голову  к  небу,  увидел
шипящий белый фонарь, а выше опять светило черное небо,  опоясанное  бледной
перевязью Млечного Пути, и играющие звезды. И в ту же минуту,  когда  черный
лежащий испустил дух, увидел доктор в небе чудо. Звезда Венера над Слободкой
вдруг  разорвалась  в  застывшей  выси  огненной  змеей,  брызнула  огнем  и
оглушительно  ударила.  Черная  даль,  долго  терпевшая  злодейство,  пришла
наконец на помощь обессилевшему и жалкому  в  бессилье  человеку.  Вслед  за
звездой даль подала страшный звук, ударила громом тяжко и длинно.  И  тотчас
хлопнула вторая звезда,  но  ниже,  над  самыми  крышами,  погребенными  под
снегом.

     ...Бежали серым стадом сечевики. И некому их было  удержать.  Бежала  и
Синяя дивизия нестройными толпами, и хвостатые шапки гайдамаков плясали  над
черной лентой. Исчез пан куренный, исчез полковник Мащенко. Остались  позади
навеки  Слободка  с  желтыми  огнями  и  ослепительной  цепью  белых   огней
освещенный мост. И город прекрасный, город счастливый выплывал навстречу  на
горах.
     У белой церкви с  колоннами  доктор  Бакалейников  вдруг  отделился  от
черной ленты и, не чувствуя сердца, на странных  негнущихся  ногах  пошел  в
сторону прямо на церковь. Ближе колонны. Еще ближе. Спину  начали  жечь  как
будто тысячи взглядов. Боже, все заколочено! Нет ни души. Куда бежать? Куда?
И вот оно сзади наконец, страшное:
     - Стый!
     Ближе колонна. Сердца нет.
     - Стый! Сты-ый!
     Тут доктор Бакалейников - солидный человек - сорвался и кинулся  бежать
так, что засвистело в лицо.
     - Тримай! Тримай його!!
     Раз. Грохнуло. Раз. Грохнуло. Удар. Удар. Удар.  Третья  колонна.  Миг.
Четвертая колонна. Пятая. Тут  доктор  случайно  выиграл  жизнь,  кинулся  в
переулок. Иначе бы в момент догнали конные гайдамаки на освещенной,  прямой,
заколоченной Александровской улице. Но дальше  -  сеть  переулков  кривых  и
черных. Прощайте!

     В пролом стены вдавился доктор Бакалейников. С минуту  ждал  смерти  от
разрыва сердца и глотал раскаленный воздух. Развеял по ветру  удостоверение,
что он мобилизован в  качестве  врача  "першого  полку  Синей  дывызии".  На
случай, если в пустом городе встретится красный первый патруль.

     Около трех ночи в квартире доктора Бакалейникова залился  оглушительный
звонок.
     - Ну я ж говорил! - заорал Колька. - Перестань реветь! Перестань...
     - Варвара Афанасьевна! Это он. Полноте.
     Колька сорвался и полетел открывать.
     - Боже ты мой!
     Варвара Афанасьевна кинулась к Бакалейникову и отшатнулась.
     - Даты... да ты седой...
     Бакалейников тупо посмотрел в зеркало и улыбнулся криво, дернул  щекой.
Затем, поморщившись, с помощью Кольки стащил пальто и, ни слова  ни  говоря,
прошел в столовую, опустился на  стул  и  весь  обвис,  как  мешок.  Варвара
Афанасьевна глянула на него, и слезы опять закапали  у  нее  из  глаз.  Юрий
Леонидович и Колька, открыв рты, глядели в затылок  Бакалейникову  на  белый
вихор, и папиросы у обоих потухли.
     Бакалейников обвел глазами тихую столовую, остановил мутный  взгляд  на
самоваре, несколько секунд  вглядывался  в  свое  искаженное  изображение  в
блестящей грани.
     - Да, - наконец выдавил он из себя бессмысленно.  Колька,  услыхав  это
первое слово, решился спросить:
     - Слушай, ты... Бежал, конечно? Да ты скажи, что ты у них делал.
     - Вы знаете, - медленно ответил Бакалейников, - они,  представьте...  в
больничных халатах, эти самые синие-то петлюровцы. В черных...
     Еще что-то  хотел  сказать  Бакалейников,  но  вместо  речи  получилось
неожиданное. Он всхлипнул  звонко,  всхлипнул  еще  раз  и  разрыдался,  как
женщина, уткнув голову с седым вихром в руки. Варвара Афанасьевна,  не  зная
еще, в чем дело, заплакала  в  ту  же  секунду.  Юрий  Леонидович  и  Колька
растерялись до того, что даже побледнели. Колька опомнился первый и  полетел
в кабинет  за  валерианкой,  а  Юрий  Леонидович  сказал,  прочистив  горло,
неизвестно к чему:
     - Да, каналья этот Петлюра.
     Бакалейников же поднял искаженное плачем лицо и, всхлипывая, выкрикнул:
     - Бандиты... Но я... я... интеллигентская мразь! - и тоже неизвестно  к
чему...
     И  распространился  запах  эфира.   Колька   дрожащими   руками   начал
отсчитывать капли в рюмку.

     Через  час  город  спал.  Спал  доктор  Бакалейников.  Молчали   улица,
заколоченные подъезды, закрытые ворота. И не  было  ни  одного  человека  на
улицах. И даль молчала. Из-за реки, от  Слободки  с  желтыми  потревоженными
огнями, от моста с бледной цепью фонарей не долетало  ни  звука.  И  сгинула
черная лента, пересекшая город, в мраке на другой  стороне.  Небо  висело  -
бархатный полог с алмазными брызгами, чудом склеившаяся Венера над Слободкой
опять играла, чуть красноватая, и лежала белая перевязь -  путь  серебряный,
млечный.

     "Накануне" (литературное приложение),
     10 декабря 1922 г.
Михаил Булгаков. В театре Зимина

     (Наброски карандашом)


     Собр. Соч. в 10 т. Т. 1, М.: Голос, 1995.
     OCR Гуцев В.Н.


     Не узнать зиминского театра. Окрашенные в какие-то  жабьи  серые  тона,
ярусы скрылись под темно-красными полотнищами с цифрой "5". Кресла в  ярусах
белеют пятнами - на спинах их разостланы номера юбилейного "Гудка".
     Зал наполняется, наполняется... Головы вырастают во всех ярусах.  Белые
полотнища газет колышутся в руках. Слышен смутный, волнующий говор и  шорох.
В оркестре переливаются трели кларнетов и флейт.

МИХАИЛ ИВАНОВИЧ

     - Смотри... смотри, - шепчет кто-то, - вон Калинин сидит.
     И точно, в первом ряду  на  сцене  среди  гостей  сидит,  благодушно  и
терпеливо ожидая начала заседания, всероссийский староста. Всматриваешься  и
начинаешь вспоминать, глядя в эти пытливые глаза: когда-то этот человек, что
стоит во главе пролетарского правительства, сам  работал  в  железнодорожных
мастерских.

ИНТЕРНАЦИОНАЛ

     - Торжественное заседание  союза  железнодорожников  разрешите  считать
открытым, - объявляет т. Андреев.
     В ярусах и партере встает живой человеческий  лес.  Встает  оркестр,  и
катятся победные звуки Интернационала.
     Долго перекатываются и стучат спинки опускаемых  стульев.  Сотни  людей
садятся, шурша газетными листами.
     Начинаются речи...

КАК ВСТРЕЧАЛИ ВСЕРОССИЙСКОГО СТАРОСТУ

     - Слово для приветствия от  Всероссийского  Центрального  Исполни...  -
начал было т. Андреев и не мог окончить фразы. Лишь только  Михаил  Иванович
Калинин поднялся со стула, в зале начался грохот всплесков. Несколько  минут
бушевали в театре аплодисменты, и взволнованный Калинин не мог начать  своей
речи.
     Кричали  приветствия,  потом   рукоплескали,   опять   кричали,   опять
грохотали... За партером встали ярусы, встали на сцене и тянулись к Калинину
сотни плещущих рук.

КАЛИНИН - ПОЧЕТНЫЙ ЧЛЕН СОЮЗА ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИКОВ

     Встал т. Андрейчик и предложил  избрать  т.  Калинина  почетным  членом
союза. Конец его фразы покрыл гул голосов и грохот рукоплесканий.
     - Просим... просим!!!

ВАГОН-МОДЕЛЬ

     Двое мастеров в серых куртках выходят на авансцену. Один из них  читает
приветствие союзу, другой сбрасывает красное сукно, и  под  ним  оказывается
великолепно исполненный товарный вагон-модель - в 1/10  настоящей  величины.
Это - дар союзу от калужских главных мастерских.
     В зале и на сцене приподнимаются и смотрят на художественно исполненную
модель. Гремят аплодисменты.

КРАСНОЙ АРМИИ ПРИВЕТ!

     Волна бурного прибоя... Катится грохот: прочитали привет Красной  армии
- соратнику железнодорожников  в  великой  борьбе.  Встают,  как  один.  Без
оркестра  поют  сотни  голосов  Интернационал.  Музыканты,  услыхав   пение,
начинают наполнять оркестр. Берутся за инструменты... и  медные  звуки  труб
прорезывают тысячный великий хор.

М.Б.
     "Гудок", 11 февраля 1923г.

Михаил Булгаков. Как он сошел с ума


     Собр. Соч. в 10 т. Т. 1, М.: Голос, 1995.
     OCR Гуцев В.Н.


1

     Дверь в отдельную камеру отворилась, и  вошел  доктор  в  сопровождении
фельдшера и двух сторожей. Навстречу им с развороченной постели, над которой
красовалась табличка: "Заведующий Чаадаевской школой на  Сызранке.  Буйный",
поднялся человек в белье и запел, сверкая глазами:
     - От Севильи до Грена-а-ды!! Наше вам, гады!! В  тихом  сумраке  ночей!
Раздаются, сволочи, серенады!! Раздается звон мечей!..
     - Тэк-с... Серенады. Позвольте ваш пульсик, - вежливо сказал  доктор  и
протянул руку. Левым глазом он при этом мигал фельдшеру, а правым сторожам.
     Белый человек затрясся и взвыл:
     - Мерзавец!! Признавайся: ты Пе-Де шестьдесят восемь?
     - Нет, заблуждаетесь, - ответил доктор, - я доктор... Как температурка?
Тэк-с... покажите язык.
     Вместо языка белый человек показал доктору страшный волосатый кукиш  и,
ударив вприсядку, запел:
     - Ужасно шумно в доме Шнеерсона...
     - Кли бромати, - сказал доктор, - по столовой ложке...
     - Бромати?! - завыл белый человек.  -  А  окна  без  стекол  ты  видел,
каналья? Видел нуль?.. Какой бывает нуль, видел, я спрашиваю тебя, свистун в
белом халате?!!
     - Морфий под кожу, - задушевно шепнул доктор фельдшеру.
     - Морфи?! - завопил  человек.  -  Морфи?!  Бейте,  православные,  Пе-Де
шестьдесят восемь.
     Он размахнулся и ударил доктора по уху так страшно и метко, что у  того
соскочило пенсне.
     - Берите его, братики, -  захныкал  доктор,  подтирая  носовым  платком
кровь из носа, - наденьте на него горячечную рубашку...
     Сторожа, пыхтя, навалились на белого человека.
     - Кар-раул!! - разнесся крик под сводами  Канатчиковой  дачи.  -  Карр!
шестьдесят вос!.. ап!!

2

     В кабинете доктора через два месяца сидел печальный, похудевший человек
в пальто с облезлым воротником и мял в руках шапку.  Вещи  его,  стянутые  в
узел, лежали у ног.
     - А насчет буйства, - вздыхая, говорил человек, - прощения  просим.  Не
обижайтесь. Сами изволите понимать, не в себе я был.
     - Вздор, голубчик, - ответил доктор, - это у нас часто  случается.  Вот
микстурку будете принимать через два часа по столовой ложке. Ну, и, конечно,
никаких волнений.
     - За микстурку благодарим, -  ответил  человек,  вздыхая,  -  а  насчет
волнений... Нам без волнений нельзя. У нас должность такая, с волнениями,  -
он тяжело вздохнул.
     - Да что такое, голубчик, - посочувствовал доктор, - вы расскажите...
     Печальный человек крякнул и рассказал:
     - Зима, понимаете ли, холодно... Школа-то наша Чаадаевская без  стекол,
отопление не в порядке, освещение тоже. А ребят, знаете ли,  вагон.  Нуте-с,
что тут делать? Начал я писать нашему ПД-68 на Сызранке. Раз пишу - никакого
ответа нету. Два пишу - присылает  ответ:  как  же...  обязательно...  нужно
сделать и прочее тому подобное. Обрадовался я. Но только проходит порядочное
время, а дела никакого не видно. Ребята между тем в школе пропадают. Ну-с, я
опять ПД-68. Он мне ответ: как же, следует обязательно. Я ему  опять.  Он  -
мне. Я ему. Он. Нет, думаю. Так нельзя. Пишу тогда  ПЧ,  так,  мол,  и  так,
составьте, сделайте ваше одолжение, акт. Что же вы думаете? Молчание. Бросил
я тогда. Пе-Де-68 начал шпарить к Пе-Че. Я ему. Он  в  ответ:  копия  вашего
уважаемого письма прислана к Пе. Я ему опять. А он к Пе опять. Я ему. А он -
Пе. Пе... тьфу... ему. Он - Пе. Я, он, он, я. Что тут прикажешь делать?!  Он
молчок. Что ж это, думаю, за наказание? А? И началось тут  у  меня  какое-то
настроение скверное. Аппетиту нету.  Мелькание  в  глазах.  Чепуха.  Однажды
выхожу из школы и вижу: бабушка моя покойная идет. Да-с, идет, а в  руках  у
нее крендель в виде шестьдесят восемь. Я ей: бабушка, вы ж  померли?  А  она
мне: пошел вон, дурак! Я к доктору нашему. Посмотрел меня и  говорит  -  вам
надо бромати пить. Это не полагается, чтобы бабушек видеть...
     Осатанел я, начал писать кому попало: в доркультотдел шесть раз написал
- не отвечают. Написал тогда в управление дороги четыре раза -  зачем,  черт
меня знает! Не отвечают. Я еще раз.  Что  тут  началось  -  уму  непостижимо
человеческому. Приходит телеграмма:  никаких  расходов  из  эксплуатационных
средств на культнужды не производить. Ночью бабушка: "Что, говорит,  лежишь,
как колода? Напиши Эн. Они - добрый господин". Уйди, говорю, ведьма. Померла
и молчи! Швырнул в нее подсвечником, да в зеркало  и  попади.  А  наутро  не
утерпел - написал Эн. Приходит телеграмма - произвести  необходимый  ремонт.
Я, конечно, Пе. А от Пе телеграмма - произвести необх