номере двадцать седьмом. После  снадобья  я  стал
засыпать и слышал, как фельдшерица говорила в коридоре:
     - Безнадежен.
     Это верно. У меня нет надежды. Напрасно в жгучей тоске в сумерки я  жду
сна - старую знакомую комнату и мирный свет лучистых глаз. Ничего этого  нет
и никогда не будет.
     Не тает бремя. И в ночь покорно жду,  что  придет  знакомый  всадник  с
незрячими глазами и скажет мне хрипло:
     - Я не могу оставить эскадрон. Да, я безнадежен. Он замучит меня.

     "Накануне" (литературное приложение),
     32 октября 1922 г.

Михаил Булгаков. Налет

     (В волшебном фонаре)


     Собр. Соч. в 10 т. Т. 1, М.: Голос, 1995.
     OCR Гуцев В.Н.


     Разорвало черную кашу метели косым  бледным  огнем,  и  сразу  из  тучи
вывалились длинные, темные лошадиные морды.
     Храп. Потом ударило огнем второй раз, Абрам упал в  глубокий  снег  под
натиском бесформенной  морды  и  страшной  лошадиной  груди,  покатился,  не
выпуская из рук... Стоптанный и смятый, поднялся в жемчужных,  рассыпавшихся
мухами столбах.
     Холода он не почувствовал. Наоборот, по всему телу прошел  очень  сухой
жар, и  этот  жар  уступил  место  поту  до  ступней  ног.  Тогда  же  Абрам
почувствовал, что это обозначает смертельный страх.
     Вьюга и он - жаркий страх -  залепили  ему  глаза,  так  что  несколько
мгновений он совсем ничего не видел. Черным и холодным косо мело, и проплыли
перед глазами огненные кольца.
     - Тильки стрельни... стрельни, сучья кровь, - сказал  сверху  голос,  и
Абрам понял, что это - голос с лошади.
     Тогда он  вспомнил  почему-то  огонь  в  черной  печечке,  недописанную
акварель на стене - зимний день, дом, чай  и  тепло.  Понял,  что  случилось
именно то нелепое  и  страшное,  что  мерещилось,  когда  Абрам,  пугливо  и
настороженно стоя на посту, представлял себе,  глядя  в  вертящуюся  метель.
Стрельни? О нет, стрелять он не  думал.  Абрам  уронил  винтовку  в  снег  и
судорожно  вздохнул.  Стрелять  было  бесполезно,  морды  коней  торчали   в
поредевшем столбе метели, чернела недалеко сторожевая будка, и серой  грудой
тряпья казались сваленные в  груду  щиты.  Совсем  близко  показался  темный
бесформенный второй часовой Стрельцов в остром  башлыке,  а  третий,  Щукин,
пропал.
     - Якого полку? - сипло спросил голос.
     Абрам вздохнул, взвел глаза  кверху,  стремясь,  вероятно,  глянуть  на
минутку на небо, но сверху сыпало черным и холодным, винт свивался  ввысь  -
неба там не было никакого.
     - Ну, ты мне заговоришь! - сказало тоже с высоты, но с другой  стороны,
и Абрам чутко тотчас услыхал сквозь гудение вьюги большую сдержанную  злобу.
Абрам не успел заслониться. Черное и  твердое  мелькнуло  перед  лицом,  как
птица, затем яростная обжигающая боль раздробила ему челюсти, мозг и зубы, и
показалось, что в огне треснула вся голова.
     - А... а-га-а, - судорожно выговорил Абрам, хрустя  костяной  кашей  во
рту и давясь соленой кровью.
     Тут же мгновенно вспыхнул Стрельцов - бледно-голубым и растерзанным - в
конусе электрического фонарика и еще совершенно явственно означился третий -
часовой Щукин, лежавший, свернувшись, в сугробе,
     - Якого?!-- взвизгнула метель. Абрам, зная, что второй удар  будет  еще
страшнее первого, задохнувшись, ответил:
     - Караульного полка.  Стрельцов  погас,  потом  вновь  вспыхнул.  Мушки
метели неслись беззлобным роем, прыгали, кувыркались в ярком конусе света.
     - Тю! Жида взяли! -  резнул  голос  в  темноте  за  фонарем,  а  фонарь
повернулся, потушил  Стрельцова  и  в  самые  глаза  Абраму  впился  большим
выпуклым глазом. Зрачок в нем сверкал. Абрам увидел кровь  на  своих  руках,
ногу в стремени и черное острое дуло из деревянной кобуры.
     - Жид, жид! - радостно пробурчал ураган за спиной.
     - И другой? - жадно откликнулся бас.
     Слышало только левое ухо Абрама, правое было мертво, как мертва щека  и
мозг. Рукой Абрам вытер липкую густую кровь  с  губ,  причем  огненная  боль
прошла по левой щеке в грудь и сердце. Фонарь  погасил  половину  Абрама,  а
всего Стрельцова показал в кругу света. Рука с седла сбила папаху  с  головы
Стрельцова, и прядь волос на нем стала дыбом.
     Стрельцов качнул головой открыл рот и неожиданно сказал слабо в  порохе
метели:
     - У-у, бандитье. Язви вашу душу.
     Свет прыгнул вверх, потом в  ноги  Абраму.  Глухо  ударили  Стрельцова.
Затем опять наехала морда.

     Оба - Абрам и Стрельцов - стояли рядом у высоченной груды щитов  все  в
том  же  голубоватом  сиянии  фонарика,  а  в  упор  перед  ними   метались,
спешиваясь, люди в серых шинелях. В конус попадала то винтовка с  рукой,  то
красный хвост с галуном и кистью на  папахе,  то  бренчащий,  зажеванный,  в
беловатой пене мундштук.
     Светились два огня - белый на станции, холодный и высокий, и низенький,
похороненный в снегу на той стороне за полотном. Мело все реже, все жиже,  и
не гудело, и не шарахало, высыпая в лицо и  за  шею  сухие,  холодные  тучи,
летела ровно и плавно в конусе слабеющая метель.
     Стрельцов стоял с лицом, залепленным красной маской, - его били долго и
тяжко за дерзость, размолотив всю голову.  От  ударов  он  остервенел,  стал
совершенно нечувствительным и, глядя одним глазом, зрячим и  ненавистным,  а
другим - зрячим багровым, опираясь вывернутыми руками  на  штабель,  сипя  и
харкая кровью, говорил:
     - Ух... бандитье... У, мать вашу... Всех половят, всех  расстреляют,  -
всех.
     Иногда вскакивала в конус фигура с черным костлявым пистолетом в руке и
била рукояткою Стрельцова. Он тогда ослабевал, рычал, и ноги  его  отползали
от штабеля, и удерживался он только руками.
     - Скорейше!
     - Скорей!
     Со стороны высокого белого станционного  огня  донесся  веером  залп  и
пропал:
     - Ну, бей, бей же скорей! - сипло вскрикнул  Стрельцов,-  нечего  людей
мучить зря.
     Стрельцов стоял в одной рубахе и желтых стеганых штанах; шинели и сапог
на нем не было, и размотавшиеся пятнистые  портянки  ползли  за  ним,  когда
отползали от щитов. Абрам же был в своей гадкой шинели и в  валенках.  Никто
на  них  не  польстился,  и  золотистая  солома  мирно  глядела  из  правого
разорванного носа также, как и всегда.
     Лицо у Абрама было никем никогда не виданное.
     - Жид смеется! - удивилась тьма за конусом.
     - Он мне посмеется, - ответил бас.
     У Абрама сами собой не щекотно и не больно вытекали из  глаз  слезы,  а
рот  был  разодран,  словно  он  улыбнулся  чему-то,  да  так   и   остался.
Расстегнутая шинель распахнулась, и руками он почему-то  держался  за  канты
своих черных штанов,  молчал  и  смотрел  на  выпуклый  глаз  с  ослепляющим
зрачком.
     "Так вот все и кончилось, - думал он, - как я и  полагал.  Акварели  не
увижу ни в коем случае больше, ни огня. И ничего не случится. Нечего ждать -
конец".
     - А ну, - подстерегала тьма. Сдвинулся  конус,  глаз  перешел  влево  и
прямо в темноте, против часовых в дырочках  винтовок  притаился  этот  самый
черный конец. Тут Абрам разом  ослабел  и  стал  оползать  -  ноги  поехали.
Поэтому сверкнувшего конца он совсем не почувствовал.

     Винтом унесло метель по полотну, и  в  час  все  изменилось.  Перестало
сыпать сверху и с боков. Далеко, над  снежными  полями  разорвало  тучи,  их
сносило, и в прорези временами выглядывал край венца на золотой луне.  Тогда
на поле ложился жидко-молочный коварный отсвет, и рельсы струились вдаль,  а
груда щитов  становилась  черной  и  уродливой.  Высокий  огонь  на  станции
ослабел, а желтоватый, низенький, был неизменен. Его  первым  увидал  Абрам,
приподняв веки, и очень долго, как прикованный, смотрел на него.  Огонь  был
неизменен,  но  веки  Абрама  то  открывались,  то  закрывались,  и  поэтому
чудилось, что тот огонь мигает и щурится.
     Мысли у Абрама были странные, тяжелые, необъяснимые и вялые  -  о  том,
почему он не сошел с ума, об удивительном чуде и о желтом огне...
     Ноги он  волочил,  как  перебитые,  работая  локтями  по  снегу,  тянул
простреленную грудь и полз к Стрельцову  очень  долго:  минут  пять  -  пять
шагов. Когда дополз, рукой ощупал его,  убедился,  что  Стрельцов  холодный,
занесенный снегом, и  стал  отползать.  Стал  на  колени,  потом  покачался,
напрягся и встал  на  ноги,  зажал  грудь  обеими  руками.  Прошел  немного,
свалился и опять пополз к полотну, никогда не теряя из виду желтый огонь.
     - Кто же это, Господи? Кто? - женщина спросила в  испуге,  цепляясь  за
скобу двери. - Одна я, ей-богу, ребенок  больной.  Идите  себе  на  станцию,
идите.
     - Пусти меня, пусти. Я ранен, - настойчиво повторял Абрам, но голос его
был сух, тонок и певуч. Руками он хватался за дверь, но рука не слушалась  и
соскакивала, и Абрам больше всего боялся, что женщина закроет дверь. - Ранен
я, слышите, - повторил он.
     - Ой, лишенько, - ответила женщина и приоткрыла дверь.
     Абрам на коленях вполз в черные сенцы. У женщины провалились  в  кругах
глаза, и она смотрела на ползущего, а Абрам смотрел вперед на желтый огонь и
видел его совсем близко. Он шипел в трехлинейной лампочке.

     Вполне ночь расцвела уже  под  самое  утро.  Студеная  и  вся  усеянная
звездами. Крестами, кустами, квадратами  -  звезды  сидели  над  погребенной
землей, и в самой высшей точке и далеко за молчащими  лесами  на  горизонте.
Холод, мороз и радужный венец на склоне неба, у луны.
     В сторожке у полотна был душный мир, и огонек, по-прежнему неутомимый и
желтый, горел скупо, с шипением.
     Сторожиха бессонно сидела на лавке у стола, глядела мимо огня на  печь,
где под грудой тряпья и бараньим тулупом с шипением жило тело Абрама.
     Жар ходил волнами от  мозга  к  ногам,  потом  возвращался  в  грудь  и
стремился задуть ледяную свечку, сидящую в сердце. Она ритмически  сжималась
и расширялась, отсчитывая секунды, и выбивала их ровно и тихо. Абрам  свечки
не слыхал, он слышал ровное шипение огня в трехлинейном стекле,  причем  ему
казалось, что огонь живет в его голове, и этому огню Абрам  рассказывал  про
винт метели, про дробящую боль в скулах и мозгу, про Стрельцова, занесенного
снегом. Абрам хотел Стрельцова вынуть из сугроба и вытащить на печь, но  тот
был тяжелый и грузный, как вбитый  в  землю  кол.  Абрам  хотел  мучительный
желтый огонь в мозгу вынуть и выбросить, но огонь  упорно  сидел  и  выжигал
все, что было внутри  оглохшей  головы.  Ледяная  стрелка  в  сердце  делала
перебой, и часы жизни начинали идти  странным  образом,  наоборот,  -  холод
вместо жара шел от головы к ногам, свечка перемещалась в  голову,  а  желтый
огонь в сердце, и сломанное тело Абрама колотило  мелкой  дрожью  в  терции,
вперебой и нелад со стуком жизни, и уже мало было бараньего меха, и хотелось
доверху заложить мехами  всю  сторожку,  съежиться  и  лечь  на  раскаленные
кирпичи.

     Прошли годы. И случилось столь же  радостное,  сколь  и  неестественное
событие: в клуб привезли дрова.
     Конечно, они были сырые, но и сырые дрова  загораются  -  загорелись  и
эти. Устье печки изрыгало уродливых огненных чертей, жар выплывал и танцевал
на засохшей елочной гирлянде, на лентах портрета, выхватывая край бороды, на
полу и на лице Брони. Броня сидела на корточках у самого  устья,  глядела  в
пламя, охватив колени руками, и бурочные мохнатые сапоги  торчали  носами  и
нагревались  от  огненного  черта.  Голова  Брони  была  маково-красной   от
неизменной повязки, стянутой в лихой узел.
     Остальные  сидели  на  дырявых  стульях  полукругом  и   слушали,   как
повествовал Грузный. Як басом рассказал про атаки, про  студеные  ночи,  про
жгучую войну. Получилось так, что Як был храбрый и  неунывающий  человек.  И
действительно, он был храбрый. Когда он кончил, плюнул в серое,  перетянутое
в талии ведро и выпустил клуб паршивого дыма от гнилого, дешевого табаку.
     - Теперь Абрам, - сказала Броня,  -  сущий  профессор.  Он  тоже  может
рассказать что-нибудь интересненькое. Ваша очередь, Абрам, - она говорила  с
запинкой, потому  что  Абрам  -  единственный,  недавний,  приезжий  человек
получал от нее в разговоре вы.
     Маленький, взъерошенный, как воробей, вылез из заднего ряда и  попал  в
пламя во всей своей красоте. На нем была куртка на вате, как некогда  носили
лабазники, и замечательные на всем  рабфаке  и  вряд  ли  в  целом  мире  не
единственные штаны: коричневые, со  странным  зеленоватым  отливом,  широкие
сверху и узкие внизу. Правое ухо башмака они почему-то никогда не  закрывали
и покоились сверху, позволяя каждому видеть полосу серого Абрамова чулка.
     Обладатель брюк был глух и поэтому на  лице  всегда  сохранял  вежливую
конфузливую улыбку, в нужных случаях руку щитком прикладывал к левому уху.
     - Ваша очередь, Абрам, - распорядилась Броня громко, как все говорили с
ним, - вы, вероятно, не воевали, так вы расскажите что-нибудь вообще.
     Взъерошенный воробей поглядел в  печь  и,  сдерживая  голос,  чтобы  не
говорить громче, чем надо, стал рассказывать. В конце концов он  увлекся  и,
обращаясь к пламени и к маковой Брониной повязке, рассказывал  страстно.  Он
хотел вложить в рассказ все: и винт метели, и внезапные лошадиные  морды,  и
какой бывает бесформенный страшный страх, когда  умираешь,  а  надежды  нет.
Говорил  в  третьем  лице  про  двух  часовых  караульного  полка,  говорил,
жалостливо поднимая брови, как недострелили одного из них и он пополз прямо,
все время на желтый огонь, про бабу-сторожиху, про госпиталь, в котором врач
ручался, что часовой ни за что не выживет, и как этот часовой выжил... Абрам
левую руку держал в кармане куртки, а правой указывал в печь на  огонь,  как
будто бы там огонь и рисовал ему эту картину. Когда кончил, то  посмотрел  в
печку с ужасом и сказал:
     - Вот так.
     Все помолчали.
     Як снисходительно посмотрел на коричневые штаны и сказал:
     - Бывало... Отчего ж... Это бывало на Украине... А это с кем произошло?
     Воробей помолчал и ответил серьезно:
     - Это со мной произошло.
     Потом помолчал и добавил:
     - Ну, я пойду в библиотеку.
     И ушел, по своему обыкновению прихрамывая.
     Все головы повернулись ему вслед, и все долго смотрели,  не  отрываясь,
на коричневые штаны, пока ноги Абрама не пересекли весь  большой  зал  и  не
скрылись в дверях.

М.Б.
     "Гудок", 25 декабря 1923

Михаил Булгаков. Необыкновенные приключения доктора


     Собр. Соч. в 10 т. Т. 1, М.: Голос, 1995.
     OCR Гуцев В.Н.


     Доктор N, мой друг, пропал. По одной версии его убили, по другой  -  он
утонул во время посадки в Новороссийске, по третьей -  он  жив  и  здоров  и
находится в Буэнос-Айресе.
     Как бы там ни было, чемодан,  содержавший  в  себе  3  ночных  сорочки,
бритвенную кисточку, карманную рецептуру доктора Рабова (изд. 1916 г.),  две
пары носков, фотографию профессора Мечникова, окаменевшую французскую булку,
роман "Марья Лусьева за границей", 6 порошков пирамидона по 0,3  и  записную
книжку доктора, попал в руки его сестры.
     Сестра  послала  записную  книжку  по  почте  мне  вместе  с   письмом,
начинавшимся словами: "Вы литератор и  его  друг,  напечатайте,  т.  к.  это
интересно"...  (Дальше  женские  рассуждения  на  тему  "О  пользе  чтения",
пересыпанные пятнами от слез.)
     Я не нахожу,  чтоб  это  было  особенно  интересно  -  некоторые  места
совершенно нельзя разобрать (у доктора  N  отвратительный  почерк),  тем  не
менее печатаю бессвязные записки из книжки  доктора  без  всяких  изменений,
лишь разбив их на главы и переименовав их.
     Само собой, что гонорар я отправлю доктору N в Буэнос-Айрес, как только
получу точные сведения, что он действительно там.

I. БЕЗ ЗАГЛАВИЯ - ПРОСТО ВОПЛЬ

     За что ты гонишь меня, судьба?! Почему я не родился сто лет тому назад?
Или еще лучше: через сто лет. А еще лучше,  если  б  я  совсем  не  родился.
Сегодня один тип мне сказал: "Зато вам будет что порассказать вашим внукам!"
Болван такой! Как будто  единственная  мечта  у  меня  -  это  под  старость
рассказывать внукам всякий вздор о том, как я висел на заборе!..
     И притом не только внуков, но даже и детей у меня не будет, потому что,
если так будет продолжаться,  меня,  несомненно,  убьют  в  самом  ближайшем
времени...
     К черту внуков. Моя специальность - бактериология. Моя любовь - зеленая
лампа и книги в моем  кабинете.  Я  с  детства  ненавидел  Фенимора  Купера,
Шерлока Холмса, тигров и ружейные выстрелы, Наполеона, войны и всякого  рода
молодецкие подвиги матроса Кошки.
     У меня нет к этому склонности. У меня склонность к бактериологии.
     А между тем...
     Погасла зеленая лампа. "Химиотерапия спириллезных заболеваний" валяется
на полу. Стреляют в переулке.  Меня  мобилизовала  пятая  по  счету  власть.
............................................................................

II. ЙОД СПАСЕТ ЖИЗНЬ

     Вечер... декабря.
     Пятую власть выкинули, а я чуть жизни не лишился... К  пяти  часам  дня
все спуталось. Мороз.  На  восточной  окраине  пулеметы  стрекотали.  Это  -
"ихние". На западной пулеметы - "наши". Бегут какие-то с винтовками.  Вообще
- вздор. Извозчики едут. Слышу, говорят: "Новая власть тут..."
     "Ваша часть (какая, к черту,  она  моя!!)  на  Владимирской".  Бегу  по
Владимирской и ничего не понимаю. Суматоха  какая-то.  Спрашиваю  всех,  где
"моя" часть... Но все летят, и никто не отвечает. И вдруг вижу - какие-то  с
красными хвостами на шапках пересекают улицу и кричат:
     - Держи его! Держи!
     Я оглянулся - кого это?
     Оказывается -меня!
     Тут только я сообразил, что надо было делать -  просто-напросто  бежать
домой! И я кинулся бежать. Какое счастье, что догадался юркнуть в  переулок.
А там сад. Забор. Я на забор.
     Те кричат:
     - Стой!
     Но как я ни неопытен во всех  этих  войнах,  а  понял  инстинктом,  что
стоять вовсе не следует. И через забор. Вслед: трах! трах! И  вот  откуда-то
злобный, взъерошенный белый пес ко мне. Ухватился за шинель, рвет вдребезги.
Я свесился с забора. Одной рукой держусь, в другой банка с йодом  (200  gr.)
Великолепный германский йод. Размышлять некогда. Сзади топот.  Погубит  меня
пес. Размахнулся и ударил его банкой по голове. Пес моментально окрасился  в
рыжий цвет, взвыл и исчез. Я через сад. Калитка. Переулок. Тишина. Домой...
     ...До сих пор не могу отдышаться!
     ...Ночью стреляли из пушек на юге, но чьи это -  уж  не  знаю.  Безумно
йода жаль.

III. НОЧЬ СО 2 НА 3

     Происходит что-то неописуемое... Новую власть тоже  выгнали.  Хуже  нее
ничего на свете не может быть. Слава Богу. Слава Богу. Слава...
     Меня мобилизовали вчера. Нет, позавчера. Я сутки провел на обледеневшем
мосту.  Ночью  15  градусов  ниже  нуля  (по  Реомюру)  с ветром. В пролетах
свистело  всю  ночь.  Город горел огнями на том берегу. Слободка на этом. Мы
были  посредине. Потом все побежали в город. Я никогда не видел такой давки.
Конные.  Пешие.  И  пушки  ехали,  и  кухни. На кухне сестра милосердия. Мне
сказали,  что  меня  заберут в Галицию. Только тогда я догадался бежать. Все
ставни  были  закрыты,  все  подъезды  были  заколочены.  Я бежал у церкви с
пухлыми  белыми  колоннами. Мне стреляли вслед. Но не попали. Я спрятался во
дворе  под  навесом  и просидел там два часа. Когда луна скрылась, вышел. По
мертвым  улицам  бежал  домой.  Ни одного человека не встретил. Когда бежал,
размышлял  о  своей  судьбе.  Она  смеется  надо  мной.  Я - доктор, готовлю
диссертацию, ночью сидел, как крыса, притаившись, в чужом дворе! Временами я
жалею, что я не писатель. Но, впрочем, кто поверит! Я убежден, что, попадись
эти мои заметки кому-нибудь в руки, он подумает, что я все это выдумал.
     Под утро стреляли из пушек.

IV. ИТАЛЬЯНСКАЯ ГАРМОШКА

     15 февраля.
     Сегодня пришел конный полк, занял весь квартал. Вечером ко мне на прием
явился один из 2-го эскадрона (эмфизе