еловек интеллигентный и
имеющий дивную жилплощадь в лице вашей комнаты, можете обходиться без радио.
Поймите, что в половине третьего ночью вы, лежа в  постели,  можете  слышать
колокола Вестминстерского аббатства.
     Я: Я не уверен, Петя, что  колокола  в  половине  третьего  ночи  могут
доставить удовольствие.
     Петя: Ну, если вы не хотите колоколов, вам будут  передавать  по  утрам
справки о валюте с нью-йоркской биржи. Наконец, если вы не хотите Нью-Йорка,
вечером вы услышите, сидя у себя в халате, как поет Кармен в Большом театре.
Вы закроете глаза и: "По небу полуночи ангел летел, и тихую песню он пел..."
     Я (соблазнившись): Во что обойдется ангел, дорогой Петя?
     Петя (радостно): За одиннадцать рублей я поставлю вам простое радио,  а
за тринадцать - с громкоговорителем на двадцать пять человек.
     Я: Ну зачем же на такое большое количество? Я холост...
     Петя: Меньше не бывает.
     Я: Хорошо, Петя. Вот три... еще три... шесть и  еще  семь.  Тринадцать,
ставьте.
     Петя (улетая из комнаты): Вы ахнете, Николай Иваныч.

     3 числа.
     Я действительно ахнул, потому что Петя проломил у меня стену в комнате,
вследствие чего отвалился громадный пласт штукатурки и перебил всю посуду  у
меня на столе.

     4 числа.
     Петя объявил, что он сделает  все  хозяйственным  способом  -  заземлит
через  водопровод,  а  штепсель  -  от  электрического  освещения.  Закончил
разговор Петя словами:
     - Теперь я отправляюсь на крышу.

     5 числа.
     Петя упал с крыши и вывихнул ногу.

     10 числа.
     Истину ногу починили, и он приступил к работам  в  моей  комнате.  Одна
проволока протянута к водопроводной раковине, а другая  -  к  электрическому
освещению.

     11 числа.
     В 8 часов вечера потухло электричество во всем  доме.  Был  неимоверный
скандал,  закончившийся  заседанием  жилтоварищества,   которое   неожиданно
вынесло постановление о том, что я - лицо свободной профессии и буду платить
по 4 рубля за квадратную сажень. Монтеры починили электричество.

     12 числа.
     Готово. В комнате серая пасть, но пока она молчит: не хватает какого-то
винта.

     13 числа.
     Это  чудовищно!  Старушка,  мать председателя жилтоварищества, пошла за
водой  к  раковине,  причем раковина сказала ей басом: "Крест и маузер!.." -
при  этом  этой  старой  дуре  послышалось,  будто  бы  раковина  прибавила:
"Бабушка",  и  старушка  теперь  лежит  в  горячке. Я начинаю раскаиваться в
своей затее.
     Вечером я прочитал в  газете:  "Сегодня  трансляция  оперы  "Фауст"  из
Большого театра на волне в 1000 метров". С замиранием сердца двинул рычажок,
как меня учил Петя. Ангел полуночи заговорил волчьим голосом в пасти:
     "Говорю из Большого театра, из  Большого.  Вы  слушаете?  Из  Большого,
слушайте. Если вы хотите купить ботинки, то вы можете сделать  это  в  ГУМе.
Запишите в свой блокнот: в ГУМе (гнусаво), в ГУМе".
     - Странная опера, - сказал я пасти, - кто это творит?
     "Там же вы можете приобрести самовар и белье.  Запомните  -  белье.  Из
Большого театра говорю. Белье только в ГУМе. А теперь я даю  зал.  Даю  зал.
Даю зал. Вот я дал зал. Свет потушили. Свет  потушили.  Свет  опять  зажгли.
Антракт  продолжится  еще  десять  минут,  поэтому  прослушайте  пока   урок
английского языка.  До  свидания.  По-английски:  гуд  бай.  Запомните:  гуд
бай..."
     Я сдвинул рычажок в сторону, и в  пасти  потухли  всякие  звуки.  Через
четверть часа  я  поставил  рычажок  на  тысячу  метров,  тотчас  в  комнате
заворчало, как на сковороде, и странный бас запел:

          Расскажите вы ей, цветы мои...

     Вой и треск сопровождали эту арию. На улице возле моей  квартиры  стали
останавливаться прохожие. Слышно было, как в  коридоре  скопились  обитатели
моей квартиры.
     - Что у вас происходит, Николай Иваныч? - спросил голос, и  я  узнал  в
голосе председателя жилтоварищества.
     - Оставьте меня в покое, это - радио! - сказал я.
     - В одиннадцать часов я попрошу  прекратить  это,  -  сказал  голос  из
замочной скважины.
     Я прекратил это раньше, потому что не мог больше выносить воя из пасти.

     14 числа.
     Сегодня  ночью  проснулся  в  холодном  поту.  Пасть  сказала   весело:
"Отойдите на два шага". Я босиком вскочил  с  постели  и  отошел.  "Ну,  как
теперь?" - спросила пасть.
     - Очень плохо, - ответил я, чувствуя, как стынут босые ноги на холодном
полу.
     "Запятая и Азербайджан", - сказала пасть.
     - Что вам надо?! - спросил я жалобно.
     "Это я, Калуга, - отозвалась пасть,  -  запятая,  и  с  большой  буквы.
Полиция стреляла в воздух, запятая, а демонстранты, запятая..."
     Я стукнул кулаком по рычажку, и пасть смолкла.

     15 числа.
     Днем явился вежливый человек и сказал:
     - Я контролер. Давно ли у вас эта штука?
     - Два дня, - ответил я, предчувствуя недоброе.
     - Вы, стало быть, радиозаяц, да  еще  с  громкоговорителем,  -  ответил
контролер, - вам придется заплатить двадцать четыре  рубля  штрафу  и  взять
разрешение.
     - Это не я радиозаяц, а Петя радиомерзавец, - ответил я, - он меня ни о
чем не предупредил и,  кроме  того,  испортил  всю  комнату  и  отношения  с
окружающими. Вот двадцать четыре рубля, и еще шесть рублей я дам  тому,  кто
исправит эту штуку.
     - Мы вам пришлем специалиста, - ответил контролер и выдал мне квитанцию
на двадцать четыре рубля.

     16 числа.
     Петя исчез и больше не являлся...

 * Михаил Булгаков. Развратник


     (Разговорчик)


     Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
     OCR Гуцев В.Н.


     Стрелочник  кашлянул  и  вошел  к  начальству  в  комнату.   Начальство
помещалось за письменным столом.
     - Здравствуйте, Адольф Ферапонтович, - сказал стрелочник вежливо.
     - Чего тебе? - спросило начальство не менее вежливо.
     - Я... видите ли, в фактическом браке состою, - вымолвил  стрелочник  и
почему-то стыдливо улыбнулся. Начальство брезгливо поглядело на стрелочника.
     - Ты всегда производил на меня впечатление развратника, - заметило оно,
- у тебя и рот чувственный.
     Стрелочник окостенел. Помолчали.
     - Я тебя не задерживаю, - продолжало начальство, - ты чего стоишь возле
стола? Ежели ты пришел делиться грязными тайнами своей жизни, то они мне  не
интересны!
     - Я? Извольте видеть... Я за билетиком пришел...
     - За каким билетиком?
     - Жене моей бесплатный билетик.
     - Жене? Ты разве женат?
     - Я ж докладаю... в фактическом браке.
     - Хи-хи... Ты весельчак, как я на тебя погляжу. В  каком  же  ты  храме
венчался?
     - Да я в храме не венчался...
     - Где регистрировались, уважаемый железнодорожник? -  подчеркнуто  сухо
осведомилось начальство,
     - Да я ж... Я не регистри... Я ж докладаю: в факти...
     - Ну, видишь ли, друг, у тебя тогда не жена, а содержанка.
     - То есть как...
     - Очень просто. Подцепил, плутишка,  какую-нибудь  балерину,  а  теперь
носится во все стороны. Дай ей, мол, бесплатный билет! Ловкач!  Сегодня  она
бесплатный билет, а завтра она может  автомобиль  потребовать  или  моторную
лодку. Или международный вагон! Она тебе в свинушнике ездить не  станет  все
равно. Потом шляпку! А за шляпкой  -  чулки  фильдеперсовые.  Пропадешь  ты,
стрелочник, как собака  под  забором.  Целковых  триста  она  тебе  в  месяц
обойдется. Да это еще на хороший конец, при режиме  экономии,  а  то  и  все
четыреста!
     - Помилуйте! - воскликнул стрелочник с легким подвыванием в голосе. - Я
сорок целковых получаю!
     - Тем хуже. В долги влезешь, векселя начнешь  писать.  Ахнет  она  тебе
счет от портнихи за платье целковых на сто восемьдесят. У тебя  глаза  пупом
вылезут.  Повертишься,  повертишься  и  подмахнешь  векселек.  Срок  придет,
платить нечем, ты, конечно, в казино. Проиграешь сперва свои денежки,  затем
казенных тысяч пять, затем ключ  французский  гаечный,  затем  рожок,  затем
флаги зеленый и красный, затем фонарь, а в заключение - штаны. И  сядешь  ты
на рельсы со своей плясуньей в чем мать родила. Ну, а  потом,  конечно,  как
полагается, тебя будут с  треском  судить.  И  закатают  тебя,  принимая  во
внимание, со строгой изоляцией. Так что годиков  в  пять  не  уберешь.  Нет,
стрелочник, брось. Она что, француженка, кокотка-то твоя?
     - Какая же она француженка?! -  закричал  стрелочник,  у  которого  все
перевернулось вверх дном в голове. - Что вы, смеетесь? Марья она.  Шляпку?..
Что вы такое говорите - шляпку! Она не знает,  на  какое  место  эту  шляпку
надевать. Она щи мне готовит!
     - Щи и я тебе могу приготовить, но это не значит, что я тебе жена.
     - Помилуйте, да ведь она в одной комнате со мной живет.
     - Я с тобой тоже в одной комнате могу жить, но это не доказательство.
     - Помилуйте, вы мужчина...
     - Это мне и без тестя известно, - сказало начальство.
     У стрелочника позеленело в глазах. Он полез в карман и вынул газету.
     - Вот, извольте видеть, "Гудок", - сказал он.
     - Какой гудок? - спросило начальство.
     - Газетка.
     - Мне, друг, некогда сейчас газетки читать. Я их вечером обычно  читаю,
- сказало начальство, - ты говори короче, что тебе надо, юный красавец?
     - Вот написано в "Гудке"... разъяснение, что фактическим,  мол,  женам,
которые проживают вместе с мужем и на  его  иждивении,  выдаются  бесплатные
билеты... которые... наравне...
     - Дружок, - мягко перебило начальство, - ты находишься  в  заблуждении.
Ты, может быть, думаешь, что "Гулок" для меня закон. Голубчик, "Гудок" -  не
закон, это - газета для чтения, больше ничего.  А  в  законе  ничего  насчет
балерин не говорится.
     - Так, стало быть, мне не будет билета? - спросил стрелочник.
     - Не будет, голубчик, - ответило начальство.
     Помолчали.
     - До свидания, - сказал стрелочник.
     - Прощай и раскайся в своем поведении! - крикнуло ему начальство вслед.

x x x

     А "Гудок"-то все-таки закон, и стрелочник билет все-таки получит.

 * Михаил Булгаков. Москва Краснокаменная



     Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
     OCR Гуцев В.Н.


I
                                   УЛИЦА

     Жужжит "Аннушка", звонит, трещит, качается. По  Кремлевской  набережной
летит к храму Христа.
     Хорошо у храма. Какой основательный кус воздуха навис над Москвой-рекой
от  белых  стен  до  отвратительных  бездымных  четырех  труб,  торчащих  из
Замоскворечья.
     За храмом, там, где некогда величественно  восседал  тяжелый  Александр
III в сапогах гармоникой, теперь только пустой постамент. Грузный комод,  на
котором ничего нет и ничего, по-видимому, не предвидится. И над  постаментом
воздушный столб до самого синего неба.
     Гуляй - не хочу.
     Зимой  массивные  ступени,  ведущие  от памятника, исчезали под снегом,
обледеневали. Мальчишки - "Ява" рассыпная!" - скатывались со снежной горы на
салазках  и  в пробегавшую "Аннушку" швыряли комьями. А летом плиты у храма,
ступени  у  пьедестала  пусты.  Молчат  две  фигуры, спускаются к трамвайной
линии.  У  одной  за  плечами  зеленый горб на ремнях. В горбе - паек. Зимой
пол-Москвы  с горбами ходило. Горбы за собой на салазках таскали. А теперь -
довольно. Пайков гражданских нет. Получай миллионы - вали в магазин.
     У другой - нет горба. Одет хорошо. Белый крахмал, штаны в полоску. А на
голове выгоревший в грозе и буре бархатный  околыш.  На  околыше  -  золотой
знак. Не то молот и лопата, не то серп и грабли - во всяком случае, не  серп
и молот. Красный спец. Служит не то в ХМУ, не то в ЦУСе. Удачно  служит,  не
нуждается. Каждый день ходит на Тверскую в  гигантский  магазин  Эм-пе-о  (в
легендарные времена назывался Елисеев) и тычет пальцем в стекло, за  которым
лежат сокровища:
     - Э... э... два фунта...
     Приказчик в белом фартуке:
     - Слуш...с-с...
     И чирк ножом, но не от того куска, в который спец тыкал, что  посвежее,
а от того, что рядом, где подозрительнее.
     - В кассу прошу...
     Чек. Барышня бумажку на свет. Не ходят без этого бумажки никак. Кто  бы
в руки ни взял, первым долгом через нее на солнце. А что на ней искать надо,
никто в Москве не ведает. Касса хлопнула, прогремела и съела десять спецовых
миллионов. Сдачи: две бумажки по сту.
     Одна настоящая, с водяными знаками, другая, тоже с водяными знаками,  -
фальшивая.
     В Эм-пе-о - елисеевских зеркальных стеклах - все новые покупатели.  Три
фунта. Пять фунтов. Икра черная лоснится в банках. Сиги  копченые.  Пирамиды
яблок, апельсинов. К окну  какой-то  самоистязатель  носом  прилип,  выкатил
глаза на люстры-гроздья, на апельсины. Головой крутит. Проспал с  18  по  22
год!
     А мимо, по избитым торцам, - велосипедист за велосипедистом. Мотоциклы.
Авто. Свистят, каркают, как из пулеметов стреляют. На "автоконьяке" ездят. В
автомобиль  его нальешь, пустишь - за автомобилем сизо-голубой удушливый дым
столбом.
     Летят общипанные, ободранные,  развинченные  машины.  То  с  портфелями
едут, то в шлемах краснозвездных, а то вдруг подпрыгнет на кожаных  подушках
дама в палантине, в стомиллионной шляпе  с  Кузнецкого.  А  рядом,  конечно,
выгоревший околыш. Нувориш. Нэпман.
     Иногда мелькнет бесшумная,  сияющая  лаком  машина.  В  ней  джентльмен
иностранного фасона. АРА.
     Извозчики то вереницей, то в одиночку. Дыхание бури  их  не  коснулось.
Они такие, как были в 1822 г., и такие,  как  будут  в  2022,  если  к  тому
времени не вымрут лошади. С теми, кто торгуется, наглы, с "лимонными" людьми
- угодливы:
     - Вас возил, господин!
     Обыкновенная совпублика  -  пестрая,  многоликая  масса,  что  носит  у
московских кондукторш название: граждане (ударение на втором слоге), - ездит
в трамваях.
     Бог их знает, откуда они берутся, кто их чинит, но  их  становится  все
больше и больше. На 14 маршрутах уже скрежещет в Москве. Большею частью - ни
стать, ни сесть, ни  лечь.  Бывает,  впрочем,  и  просторно.  Вон  "Аннушка"
заворачивает под часы у Пречистенских ворот. Внутри кондуктор, кондукторша и
трое пассажиров. Трое ожидающих сперва машинально  становятся  в  хвост.  Но
вдруг хвост  рассыпался.  Лица  становятся  озабоченными.  Локтями  начинают
толкать друг друга. Один хватается за левую ручку,  другой  одновременно  за
правую. Не входят, а "лезут".  Штурмуют  пустой  вагон.  Зачем?  Что  такое?
Явление это уже изучено. Атавизм. Память о тех временах, когда не стояли,  а
висели. Когда ездили мешки с людьми. Теперь подите повисните!  Попробуйте  с
пятипудовым мешком у Ярославского вокзала сунуться в вагон.
     - Граждане, нельзя с вещами.
     - Да что вы... маленький узелочек...
     - Гражданин! Нельзя!!! Как вы понятия не имеете!!
     Звонок. Стоп. Выметайтесь.
     И:
     - Граждане, получайте билеты. Граждане, продвигайтесь вперед.
     Граждане продвигаются, граждане получают. Во что попало одеты граждане.
Блузы, рубахи,  френчи,  пиджаки.  Больше  всего  френчей  -  омерзительного
наряда, оставшегося на память о войне. Кепки, фуражки.  Куртки  кожаные.  На
ногах большей частью подозрительная стоптанная рвань с кривыми каблуками. Но
попадается уже лак. Советские сокращенные барышни в белых туфлях.
     Катит пестрый маскарад в трамвае.
     На трамвайных остановках гвалт, гомон.  Чревовещательные  сиплые  альты
поют:
     -   Сиводнишняя  "Известия-а"...  Патриарха  Тихххх-аа-ана...  Эсеры...
"Накану-у-не"... Из Бирлина только што па-а-алучена...
     Несется трамвай среди говора, гомона, гудков. В Центр.
     Летит  мимо  Московской  улицы.  Вывеска на вывеске. В аршин. В сажень.
Свежая  краска бьет в глаза. И чего-чего на них нет. Все есть, кроме твердых
знаков   и   ятей.   Цупвоз.   Цустран.   Моссельпром.  Отгадывание  мыслей.
Мосдревотдел. Виноторг. Старо-Рыковский трактир. Воскрес трактир, но твердый
знак  потерял.  Трактир  "Спорт". Театр трудящихся. Правильно. Кто трудится,
тому  надо  отдохнуть  в театре. Производство "сандаль". Вероятно, сандалий.
Обувь дамская, детская и "мальчиковая". Врывсельпромгвиу. Униторг, Мосторг и
Главлесторг. Центробумтрест.
     И в пестром месиве слов, букв на черном фоне белая фигура - скелет руки
к  небу  тянет.  Помоги!  Г о л о д. В  терновом  венце, в обрамлении  косм,
смертными  тенями покрытое лицо девочки и выгоревшие в голодной пытке глаза.
На  фотографиях  распухшие дети, скелеты взрослых, обтянутые кожей, валяются
на  земле. Всмотришься, п р е д с т а в и ш ь себе и день в глазах посереет.
Впрочем,  кто  все  время  ел,  тому непонятно. Бегут нувориши мимо стен, не
оглядываются...
     До поздней ночи улица шумит. Мальчишки - красные  купцы  -  торгуют.  К
двум ползут стрелки  на  огненных  круглых  часах,  а  Тверская  все  дышит,
ворочается, выкрикивает. Взвизгивают скрипки в кафе  "Куку".  Но  все  тише,
реже. Гаснут окна в переулках... Спит  Москва  после  пестрого  будня  перед
красным праздником...
     ...Ночью спец, укладываясь, Неизвестному Богу молится:
     - Ну что тебе стоит? Пошли назавтра ливень.  С  градом.  Ведь  идет  же
где-то град в два фунта. Хоть в полтора.
     И мечтает:
     - Вот выйдут, вот плакатики вынесут, а сверху как ахнет...
     И дождик идет, и порядочный. Из перержавевших водосточных труб  хлещет.
Но идет-то он в несуразное, никому не нужное время - ночью. А наутро на небе
ни пылинки!
     И баба бабе у ворот говорит:
     - На небе-то, видно, за большевиков стоят...
     - Видно, так, милая...
     В десять по Тверской прокатывается оглушительный  марш.  Мимо  ослепших
витрин, мимо стен, покрытых вылинявшими  пятнами  красных  флагов,  в  новых
гимнастерках с красными, синими, оранжевыми клапанами на груди,  с  красными
шевронами, в шлемах, один к одному, под лязг тарелок, под рев труб  рота  за
ротой идет красная пехота.
     С двухцветными эскадронными значками - разномастная кавалерия на рысях.
Броневики лезут.
     Вечером на  бульварах  толчея.  Александр  Сергеевич  Пушкин,  наклонив
голову, внимательно смотрит на гудящий у его ног Тверской бульвар. О чем  он
думает - никому не известно... Ночью транспаранты горят. Звезды...
     ...И  опять  засыпает  Москва.  На огненных часах три. В тишине по всей
Москве  каждую  четверть  часа  разносится  таинственный  нежный перезвон со
старой  башни,  у  подножия которой, не угасая всю ночь, горит лампа и стоит
бессонный часовой. Каждую четверть часа несется с кремлевских стен перезвон.
И  спит  перед  новым  буднем улица в невиданном, неслыханном красноторговом
Китай-городе.

 * Михаил Булгаков. Торговый ренессанс


     Москва в начале 1922-го года


     Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
     OCR Гуцев В.Н.


     Для того, кто видел Москву всего каких-нибудь полгода назад, теперь она
неузнаваема, настолько резко успела изменить ее новая экономическая политика
(нэпо, по сокращению, уже получившему права гражданства у москвичей).
     Началось  это  постепенно...  понемногу...  То  тут,   то   там   стали
отваливаться деревянные щиты, и из-под них глянули  на  свет  после  долгого
перерыва запыленные и  тусклые  магазинные  витрины.  В  глубине  запущенных
помещений загорелись лампочки, и при  свете  их  зашевелилась  жизнь:  стали
приколачивать, прибивать, чинить, распаковывать ящики и коробки с  товарами.
Вымытые витрины засияли. Вспыхнули сильные круглые лампы над выставками  или
узкие ослепительные трубки по бокам окон.
     Трудно понять, из каких таинственных недр обнищавшая Москва  ухитрилась
извлечь товар, но она достала его и щедрой рукой  вытряхнула  за  зеркальные
витрины и разложила на полках.
     Зашевелились  Кузнецкий,  Петровка,  Неглинный,   Лубянка,   Мясницкая,
Тверская, Арбат. Магазины стали расти как грибы,  окропленные  живым  дождем
нэпо...   Государственные,   кооперативные,   артельные,    частные...    За
кондитерскими,   которые   первые   повсюду   загорелись    огнями,    пошли
галантерейные,