мужу  пришлось
обезоруживать Василь Иваныча, причем он порезал себе  руку  (Василь  Иваныч,
после слов председателя, вооружился кухонным ножом,  чтобы  резать  Катерину
Ивановну. "Так я ж ей покажу").
     Председатель, заперев Катерину Ивановну  в  кладовке  Павловны,  внушал
Иванычу, что Катерина Ивановна убежала, и Василь Иваныч заснул со словами:
     - Ладно. Я ее завтра зарежу. Она моих рук не избежит.
     Председатель ушел со словами:
     - Ну и самогон у Сидоровны. Зверь самогон.
     В  три  часа  ночи явился Иван Сидорыч. Публично заявляю: если бы я был
мужчина,  а  не  тряпка,  я, конечно, выкинул бы Ивана Сидорыча вон из своей
комнаты.   Но  я  его  боюсь.  Он  самое  сильное  лицо  в  правлении  после
председателя.  Может  быть,  выселить  ему и не удастся (а может, и удастся,
черт  его  знает!),  но  отравить  мне  существование  он  может  совершенно
свободно.  Для  меня же это самое ужасное. Если мне отравят существование, я
не  могу  писать фельетоны, а если я не буду писать фельетоны, то произойдет
финансовый крах.
     -  Драсс...  гражданин журн...лист, - сказал Иван Сидорыч, качаясь, как
былинка под ветром. - Я к вам.
     - Очень приятно.
     - Я насчет эсперанто...
     - Заметку бы  написа...  статью...  Желаю  открыть  общество...  Так  и
написать. Иван Сидорыч, эсперантист, желает, мол...
     И вдруг Сидорыч заговорил на эсперанто (кстати:  удивительно  противный
язык).
     Не знаю, что прочел эсперантист в  моих  глазах,  но  только  он  вдруг
съежился, странные кургузые слова, похожие на помесь латинско-русских  слов,
стали обрываться, и Иван Сидорыч перешел на общедоступный язык.
     - Впрочем... извин...с... я завтра.
     - Милости просим, - ласково ответил я, подводя Ивана Сидорыча  к  двери
(он почему-то хотел выйти через стену).
     - Его нельзя выгнать? - спросила по уходе жена.
     - Нет, детка, нельзя.
     Утром  в  девять  праздник  начался  матлотом,   исполненным   Василием
Ивановичем на гармонике  (плясала  Катерина  Ивановна),  и  речью  вдребезги
пьяного Аннушкиного Миши, обращенной ко мне. Миша от своего лица и  от  лица
неизвестных мне граждан выразил мне свое уважение.
     В 10 пришел младший дворник (выпивший слегка), в 10 ч.  20  м.  старший
(мертво пьяный), в 10 ч. 25 м. истопник (в  страшном  состоянии).  Молчал  и
молча ушел. 5 миллионов, данные мною, потерял тут же в коридоре.
     В полдень Сидоровна  нахально не долила на три пальца четверть  Василию
Ивановичу. Тот тогда,  взяв  пустую  четверть,  отправился  куда  следует  и
заявил:
     - Самогоном торгуют. Желаю арестовать.
     - А ты не путаешь? - мрачно  спросили  его  где  следует.  -  По  нашим
сведениям, самогону в вашем квартале нету.
     - Нету? - горько усмехнулся Василий Иванович. - Очень даже замечательны
ваши слова.
     - Так вот и нету. И как ты  оказался  трезвый,  ежели  у  вас  самогон?
Иди-ка лучше проспись. Завтра подашь заявление, которые с самогоном.
     - Тэк-с... понимаем, - сказал, ошеломленно улыбаясь, Василий Иваныч.  -
Стало быть, управы на их нету? Пущай не доливают. А что  касается,  какой  я
трезвый, понюхайте четверть.
     Четверть оказалась с "явно выраженным запахом сивушных масел".
     - Веди! - сказали тогда Василию Ивановичу. И он привел.
     Когда Василий Иванович проснулся, он сказал Катерине Ивановне:
     - Сбегай к Сидоровне за четвертью.
     - Очнись, окаянная душа, -  ответила  Катерина  Ивановна,  -  Сидоровну
закрыли.
     - Как? Как же они пронюхали? - удивился Василий Иванович.
     Я ликовал. Но ненадолго. Через  полчаса  Катерина  Ивановна  явилась  с
полной четвертью. Оказалось, что забил свеженький источник у  Макеича  через
два дома от Сидоровны. В 7 час. вечера я вырвал Наташу из  рук  ее  супруга,
пекаря Володи ("Не сметь бить!!", "Моя жена" и т. д.).
     В 8 час. вечера, когда грянул лихой матлот и  заплясала  Аннушка,  жена
встала с дивана и сказала:
     - Больше я не могу. Сделай что хочешь, но мы должны уехать отсюда.
     -  Детка,  -  ответил  я  в  отчаянии.  - Что я могу сделать? Я не могу
достать  комнату.  Она  стоит  20  миллиардов,  я  получаю четыре. Пока я не
допишу романа, мы не можем ни на что надеяться. Терпи.
     - Я не о себе, - ответила жена. - Но ты  никогда  не  допишешь  романа.
Никогда. Жизнь безнадежна. Я приму морфий.
     При этих словах я почувствовал, что я стал железным.
     Я ответил, и голос мой был полон металла:
     - Морфию ты не примешь, потому что я тебе этого не позволю. А  роман  я
допишу, и, смею уверить, это будет такой роман,  что  от  него  небу  станет
жарко.
     Затем я помог жене одеться, запер дверь на ключ и замок, попросил  Дусю
первую (не пьет ничего, кроме  портвейна)  смотреть,  чтоб  замок  никто  не
ломал, и увез жену на три дня праздника на Никитскую к сестре.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

     У меня есть проект. В течение двух месяцев я берусь произвести осушение
Москвы если не полностью, то на 90%.
     Условия: во главе стану я. Штат помощников подберу я сам из  студентов.
Жалованье  им  нужно  положить  очень  высокое  (рублей  400  золотом.  Дело
оправдает).  100  человек.  Мне  -  квартиру  в  три  комнаты  с  кухней   и
единовременно 1000 рублей золотом. Пенсию жене, в случае если меня убьют.
     Полномочия неограниченные. По  моему  ордеру  брать  немедля.  Судебное
разбирательство в течение 24 часов, и никаких замен штрафом.
     Я  произведу  разгром  всех  Сидоровн  и Макеичей и отраженный попутный
разгром "Уголков", "Цветков Грузии "Замков Тамары" и т. под. мест.
     Москва станет как Сахара, и  в  оазисах  под  электрическими  вывесками
"Торговля до 12 час. ночи" будет только легкое красное и белое вино.

 * Михаил Булгаков. Сапоги-невидимки


     Рассказ


     Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
     OCR Гуцев В.Н.


                                      А   позволь   спросить  тебя,  чем  ты
                                   смазываешь   свои  сапоги,  смальцем  или
                                   дегтем?
                                                                   Из Гоголя

                                      Поди  ты  в болото, кум! Ничем я их не
                                   смазываю, потому что у меня их нету!
                                                                     Из меня

ВО СНЕ

     Восхитительный сон приснился сцепщику в  Киеве-товарном  Хикину  Петру.
Будто бы явился к Хикину неизвестный гражданин с золотой цепкой на животе  и
сказал:
     - Ты, Хикин, говорят, сапожный кризис переживаешь?
     - Какой там кризис,  -  ответил  Хикин,  -  просто  сапоги,  к  чертям,
развалились. Не в чем выйти.
     - Ай, яй, яй, - молвил, улыбаясь, неизвестный. - какой  скандал.  Такой
симпатичный, как ты, и вдруг выйти не может. Не сидеть же  тебе  целый  день
дома. Тем более что от этого служба может пострадать. Так ли я говорю?
     - Рассуждение ваше правильное, - согласился босой  спящий  Хикин,  -  а
дома сидеть нам невозможно. Потому что жена меня грызет.
     - Ведьма? - спросил неизвестный.
     - Форменная, - признался Хикин.
     - Ну, вот что, Хикин. Ты знаешь, кто я такой?
     - Откуда же нам знать, - храпел во сне Хикин.
     - Волшебник я, Хикин, вот в чем штука. И за  твои  добродетели  дарю  я
тебе сапоги.
     - Покорнейше благодарим, - свистел во сне Хикин.
     - Только, брат, имей в виду, что сапоги эти не  простые,  а  волшебные.
Невидимки сапоги.
     - Ну?
     - Вот тебе и "ну"!..
     Сонная  мгла  расступилась,  и  оказались  перед  Хикиным  изумительной
красоты сапоги. И немедленно сцарапал их Хикин, натянул и, хрипя и чмокая во
сне, отправился к законной жене своей Марье.
     Накоптила  трехлинейная  лампа  керосином,  наглотался  тяжкого  смрада
сцепщик, и пошел он криво и косо, боком, превратился в кошмар.
     Вынырнуло личико законной Марии, и спросил ее голосок:
     - Чего ты лазишь в одних подштанниках, идол?
     - Ты глянь, Манюша, какие сапоги мне волшебник выдал, -  мягко  пискнул
Хикин.
     - Волшебник?! - вскричала супруга. - Горе мое, допился до  волшебников.
Ты же босой, алкоголик несчастный, как насекомое. Глянь на себя в лужу!
     - Ответишь ты мне, Маня, за это слово, - дрожащим голосом молвил Хикин,
обидевшись на "насекомое", - пойми в своей голове: сапоги-невидимки.
     - Невидимки?!  Головушка  горькая,  глядите,  добрые  люди,  на  папашу
огромного семейства! Добрался до белой горячки.
     И завыли дети на печке, и начался ад кромешный в сцепщиковом семействе.
     Стрельнул во сне Хикин с Товарного-Киева на Крещатик, людную  улицу,  и
погиб.
     Будто  бы  шла  толпа  граждан  в  лакированных  ботинках  за  Хикиным,
улюлюкнула и выла:
     - Го...  го!..  Улю-лю!  Смотрите,  гражданчики,  на  сцепщика!  Пропил
сапоги. Ура! Бей  его,  сукина  сына!
     И милиционеры свистали. А один подскочил к Хикину, откозырял и доложил:
     - Позор, гражданин Хикин.  Попрошу  удалиться  с  главной  улицы  и  не
портить пейзаж.
     - Отойди от меня, снегирь! - взревел во сне Хикин.  -  Что  ты,  ослеп?
Сапоги невидимые.
     - А, невидимые, - спросил милиционер, - тогда пожалуйте, мосье Хикин, в
отделенье, там вам докажут, кто тут невидимый.
     И засвистал, как соловей.
     И от этого свиста Хикин проснулся в поту.
     И ничего: ни волшебника, ни сапог.

НАЯВУ

     Вышел Хикин на станцию и увидал замечательное объявление:
                               Рабочий кредит
                             никому не вредит.
     ОТПО предлагает своим многоуважаемым покупателям безграничный кредит. А
по кредиту все дешево и сердито.
     - Сон в руку! - обрадовался Хикин и устремился в лавку.
     В  лавке  творилось  неописуемое.  Лезли  стеной,   сапоги   требовали.
Потребовал и Хикин, требуемые получил, напялил и только осведомился:
     - А почему у вас на 3 целковых дороже, чем на базаре?
     - Да вы же гляньте, сударь, какие  это  сапоги,  -  ответил  приказчик,
улыбаясь как ангел, - это же сапоги любительские. Что надо! Из  собственного
материалу.
     Надел Хикин любительские сапоги и  отправился  к  исполнению  служебных
обязанностей - сцеплять вагоны. И грянул во время обязанностей  любительский
дождик что надо, и через пять минут был Хикин без сапог. Ошалел Хикин,  снял
Хикин с ног любительские остатки и явился босой в ТПО.
     - Из собственного материалу? - грозно спросил он у уполномоченного.
     - Да, - нагло, развязно ответил уполномоченный.
     - Да ведь это же картонки?!
     - А я тебе разве обещал за 15 целковых из железа сапоги?
     Побагровел  тут  Хикин,   взмахнул   раскисшими   сапогами   и   сказал
уполномоченному такие слова, которые напечатать здесь нельзя.
     Потому что это были непечатные слова.

 * Михаил Булгаков. Московские сцены


     На передовых позициях


     Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
     OCR Гуцев В.Н.


     - Ну-с, господа, прошу вас,  -  любезно  сказал  хозяин  и  царственным
жестом указал на стол.
     Мы, не заставив себя просить вторично,  уселись  и  развернули  стоящие
дыбом крахмальные салфетки.
     Село нас четверо: хозяин - бывший присяжный  поверенный,  кузен  его  -
бывший  присяжный  поверенный  же,  кузина,  бывшая  вдова   действительного
статского советника, впоследствии  служащая  в  Совнархозе,  а  ныне  просто
Зинаида Ивановна, и гость - я - бывший... впрочем,  это  все  равно...  ныне
человек с занятиями, называемыми неопределенными.
     Первоапрельское солнце ударило в окно и заиграло в рюмках.
     - Вот и весна, слава богу; измучились с этой зимой, - сказал  хозяин  и
нежно взялся за горлышко графинчика.
     - И не говорите! - воскликнул я и,  вытащив  из  коробки  кильку,  вмиг
ободрал с нее шкуру, затем намазал на кусок батона сливочного масла, прикрыл
его килечным растерзанным телом и, любезно оскалив зубы  в  сторону  Зинаиды
Ивановны, добавил: - Ваше здоровье!
     И затем мы глотнули.
     - Не слабо ли... кхм... разбавил? - заботливо осведомился хозяин.
     - Самый раз, - ответил я, переводя дух.
     - Немножко как будто слабовато, - отозвалась Зинаида Ивановна.
     Мужчины хором запротестовали, и мы выпили по второй.  Горничная  внесла
миску с супом.
     После второй рюмки божественная  теплота  разлилась  у  меня  внутри  и
благодушие приняло меня в свои объятия. Я  мгновенно  полюбил  хозяина,  его
кузена и нашел, что Зинаида Ивановна, несмотря на свои 38 лет, еще  очень  и
очень недурна и борода Карла Маркса, помещавшегося прямо против меня рядом с
картой железных дорог на стене, вовсе не так уж  огромна,  как  это  принято
думать. История появления Карла Маркса в квартире поверенного,  ненавидящего
его всей душой, - такова. Хозяин мой - один из самых сообразительных людей в
Москве, если не самый сообразительный. Он едва ли  не  первый  почувствовал,
что происходящее - шутка серьезная и долгая,  и  поэтому  окопался  в  своей
квартире не кое-как, кустарным способом, а основательно.  Первым  долгом  он
призвал Терентия, и Терентий изгадил ему всю квартиру, соорудив  в  столовой
нечто вроде глиняного гроба. Тот  же  Терентий  проковырял  во  всех  стенах
громадные дыры, сквозь которые просунул толстые черные  трубы.  После  этого
хозяин, полюбовавшись работой Терентия, сказал:
     - Могут не топить парового, бандиты, - и поехал на Плющиху.  С  Плющихи
он привез Зинаиду Ивановну  и  поселил  ее  в  бывшей  спальне,  комнате  на
солнечной стороне. Кузен приехал через три дня из Минска. Он кузена охотно и
быстро приютил в бывшей приемной (из передней направо) и поставил ему черную
печечку. Затем пятнадцать пудов  муки  он  всунул  в  библиотеку  (прямо  по
коридору), запер дверь на ключ, повесил на дверь ковер,  к  ковру  приставил
этажерку, на этажерку пустые бутылки и какие-то старые газеты, и  библиотека
словно сгинула - сам черт не нашел бы в нее хода. Таким  образом,  из  шести
комнат осталось три. В одной он поселился сам, с удостоверением, что у  него
порок сердца, а между оставшимися двумя комнатами (гостиная и кабинет)  снял
двери, превратив их в странное двойное помещение.
     Это не была одна комната, потому что их было две, но и жить в них как в
двух было невозможно, тем более что в первой (гостиной) непосредственно  под
статуей голой женщины и рядом с пианино поставил кровать и, призвав из кухни
Сашу, сказал ей:
     - Тут будут приходить эти. Так скажешь, что спишь здесь.
     Саша заговорщически усмехнулась и ответила:
     - Хорошо, барин.
     Дверь кабинета он облепил мандатами, из которых  явствовало,  что  ему,
юрисконсульту такого-то  учреждения,  полагается  "добавочная  площадь".  На
добавочной площади он устроил такие  баррикады  из  двух  полок  с  книгами,
старого велосипеда без шин и стульев с гвоздями и трех карнизов, что даже я,
отлично знакомый с  его  квартирой,  в  первый  же  визит  после  приведения
квартиры в боевой вид разбил себе оба колена, лицо и руки и разорвал сзади и
спереди пиджак по живому месту.
     На пианино он налепил удостоверение, что Зинаида Ивановна - учительница
музыки, на двери ее комнаты удостоверение, что она служит в  Совнархозе,  на
двери кузена, что тот секретарь. Двери  он  стал  отворять  сам  после  3-го
звонка, а Саша в это время лежала на кровати возле пианино.
     Три года люди в серых шинелях и  черных  пальто,  объеденных  молью,  и
девицы с портфелями и в дождевых брезентовых плащах рвались в квартиру,  как
пехота на проволочные заграждения, и ни черта не добились. Вернувшись  через
три года в Москву, из которой я легкомысленно уехал, я застал все на прежнем
месте. Хозяин  только  немного  похудел  и  жаловался,  что  его  совершенно
замучили
     Тогда  же  он  и  купил  четыре  портрета  Луначарского  он пристроил в
гостиной на самом видном месте, так что нарком стал виден решительно со всех
точек  в  комнате.  В столовой он повесил портрет Маркса, а в комнате кузена
над  великолепным  зеркальным  желтым шкафом кнопками прикрепил Л. Троцкого.
Троцкий  был  изображен  анфас  в  пенсне,  как  полагается,  и с достаточно
благодушной  улыбкой  на  губах.  Но  лишь хозяин впился четырьмя кнопками в
фотографию,  мне  показалось, что председатель реввоенсовета нахмурился. Так
хмурым  он  и  остался.  Затем  хозяин  вынул  из  папки  Карла  Либкнехта и
направился  в  комнату  кузины. Та встретила его на пороге и, ударив себя по
бедрам, обтянутым полосатой юбкой, вскричала:
     - Эт-того недоставало! Пока я жива, Александр Палыч, никаких Маратов  и
Дантонов в моей комнате не будет!
     - Зин... при чем здесь Мара...  -  начал  было  хозяин,  но  энергичная
женщина повернула его за плечи и выпихнула вон. Хозяин задумчиво повертел  в
руках цветную фотографию и сдал ее в архив.
     Ровно через полчаса последовала очередная атака. После третьего  звонка
и стука кулаками в цветные волнистые стекла парадной двери  хозяин,  накинув
вместо пиджака измызганный френч, впустил трех. Двое были в  сером,  один  в
черном, с рыжим портфелем.
     - У вас тут комнаты...  -  начал  первый  серый  и  ошеломленно  окинул
переднюю взором. Хозяин предусмотрительно не зажег электричества, и зеркала,
вешалки, дорогие кожаные стулья и оленьи рога расплылись во мгле.
     -  Что  вы,  товарищи!!  - ахнул хозяин и всплеснул руками, - какие тут
комнаты?!  Верите  ли,  шесть комиссий до вас было на этой неделе. Хоть и не
смотрите!  Не  только  лишней  комнаты  нет, но еще мне не хватает. Извольте
видеть,  -  хозяин  вытащил  из  кармана  бумажку, - мне полагается 16 аршин
добавочных, а у меня 13 1/2. Да-с. Где я, спрашивается, возьму 2 1/2 аршина?
     - Ну, мы посмотрим, - мрачно сказал второй серый.
     - П-пожалуйста, товарищи!..
     И тотчас перед  нами  предстал  А.В.  Луначарский.  Трое,  открыв  рты,
посмотрели на наркомпроса.
     - Тут кто? - спросил первый серый, указывая на кровать.
     - Товарищ Епишина, Александра Ивановна.
     - Она кто?
     - Техническая работница, - сладко улыбаясь, ответил хозяин,  -  стиркой
занимается.
     - А не прислуга она у вас? - подозрительно спросил черный.
     В ответ хозяин судорожно засмеялся:
     - Да что вы,  товарищ!  Что  я,  буржуй  какой-нибудь,  чтобы  прислугу
держать! Тут на еду не хватает, а вы: "прислуга"! Хи-хи!
     - Тут? - лаконически спросил черный, указывая на дыру в кабинет.
     - Добавочная, 13 1/2, под конторой моего  учреждения,  -  скороговоркой
ответил хозяин.
     Черный немедленно шагнул в полутемный кабинет. Через секунду в кабинете
с грохотом рухнул таз, и я слышал, как черный,  падая,  ударился  головой  о
велосипедную цепь.
     - Вот видите, товарищи, - зловеще  сказал  хозяин,  -  я  предупреждал:
чертова теснота.
     Черный выбрался из волчьей ямы с искаженным лицом. Оба  колена  у  него
были разорваны.
     - Не ушиблись ли вы? - испуганно спросил хозяин.
     - А... бу... бу...  ту...  ту...  ма...  -  невнятно  пробурчал  что-то
черный.
     - Тут товарищ Настурцина, - водил и показывал хозяин,  -  тут  я,  -  и
хозяин широко показал на Карла Маркса. Изумление нарастало на лицах трех.  -
А тут товарищ Щербовский, - и торжественно он махнул рукой на Л.Д. Троцкого.
     Трое в ужасе глядели на портрет.
     - Да он что, партийный, что ли? - спросил второй серый.
     - Он не партийный, - сладко ухмыльнулся хозяин, - но он  сочувствующий.
Коммунист в душе. Как и я сам. Тут у нас все ответственные работники  живут,
товарищи.
     -  Ответственные,  сочувствующие,  -  хмуро  забубнил  черный,  потирая
колено, - а шкафы зеркальные. Предметы роскоши.
     - Рос-ко-ши?! - укоризненно ахнул хозяин, - что вы, товарищ!! Белье тут
лежит  последнее,  рваное.  Белье,  товарищ,  предмет  необходимости.  - Тут
хозяин  полез  в карман за ключом и мгновенно остановился, побледнев, потому
что  вспомнил,  что  как  раз  вчера шесть серебряных подстакан