Рустам Гусейнов.
     Ибо прежнее прошло


 Это роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе.

               "Есть такая страна - Бог, Россия граничит с ней."
                                                        Рильке

      * ЧАСТЬ I. БЫТИЕ *

     Глава 1. БИБЛИОТЕКА

     Городишко  под  названием  Зольск  при  обходе  его хоть с
севера на юг, хоть с запада на восток, хоть как  угодно  иначе,
зрелище  собой  являет  не  самое живописное. Улицы его большей
частью   грунтовые,   домишки   деревянные,   почерневшие,   на
перекрестках встречаются не просыхающие круглый год лужи.
     Городишко   маленький.   Обойти   его   -   от   реки   N,
ограничивающей  его  с  западной стороны, до совхозных полей на
востоке, от запущенного кладбища  у  южной  черты  до  грязного
вокзальчика  на  севере  - можно и за одну прогулку. Дважды или
трижды в сутки отходящие от вокзальчика паровозы добираются  до
Москвы за два с небольшим часа.
     Городишко  -  районный  центр. Из промышленных заведений в
нем  -  один  консервный  завод  и  разные  мелкие  мастерские.
Центральная  часть  его  отдана  общественным службам: отделам,
управлениям, комитетам; здесь в отличие от  окраин  встречаются
асфальтовые и булыжные мостовые, каменные дома и особняки.
     Торговые  и бытовые заведения в городе принято нумеровать.
На вывесках,  гуляя  по  Зольску,  можно  прочитать,  например:
"Продмаг  No  1"  или "Городские бани No 2". Исключение сделано
для кинематографа. Кинематограф называется  "Прогресс",  что  и
запечатлено над входом в него черной масляной краской.
     Кинематограф стоит на одной из главных улиц - Советской, а
следующий  дом по ней считается в Зольске самым высоким. В доме
этом полных  три  этажа,  не  считая  чердака  и  подвала.  Дом
построен  давно,  и,  должно  быть, принадлежит к какому-нибудь
архитектурному стилю - с фасада он украшен  ложным  портиком  о
четырех  пилястрах.  Три этажа его целиком заняты всевозможными
конторами. Весною, о которой пойдет здесь речь  -  весною  1938
года - дом был заново выкрашен желтой краской.
     Помимо  парадного входа, с левой стороны дома, под кронами
деревьев,  едва  приметная,  существует  лестница,  ведущая   в
подвал. Спустившись по ней, на подвальной двери можно прочитать
табличку - совершенно в духе прочих зольских табличек:

     "Городская публичная библиотека No 1.
     С 10 до 20, перерыв с 14 до 15
     выходной: воскресенье".

     За  дверью  -  комната  с низким потолком, с зарешеченными
окнами.  Слева  от  входящего  в  комнату  стол,   надстроенный
подобием  прилавка,  справа  кресло и небольшой столик, прямо -
застекленные рыжие шкафы с книгами, в углу  между  прилавком  и
шкафами - дверь, ведущая в книгохранилище.
     В  комнате  этой  не  слишком  просторно, но вполне уютно.
Поверхность стола обтянута зеленой материей. Вечерами  над  ней
зажигается лампа под оранжевым абажуром. Лампу зажигает сидящая
за  столом  красивая  молодая  девушка - высокая, черноволосая,
кареглазая.  На  плечи  девушки  накинут  обыкновенно   пуховой
платок,  на  столе  под  лампой  лежит раскрытая книга. Девушку
зовут Вера Андреевна Горностаева.
     Вечерами в библиотеке безлюдно. В комнате полумрак.  Лампа
освещает  поверхность  стола,  отражается  в  стекле  одного из
шкафов. Продолговатые подвальные  окна  расположены  на  уровне
человеческого  лица.  Если  вечер погожий, створки правого окна
бывают открыты. Можно подойти к нему, прижаться лицом к решетке
- так, чтобы ее не стало видно, стоять  и  смотреть  на  темный
бревенчатый  дом  через  улицу,  на  черные  кроны деревьев над
домом, на звездное небо над деревьями. Если сколько-то  времени
стоять  так,  взгляд  уплывает  из  подвала,  плывет  навстречу
убежавшему от звезд свету и скоро встречается с бесконечностью.
Странно то, что мысленно можно провести от нее прямую  линию  в
подвал, между прутьев решетки. И ничто не стоит на пути.

     Тринадцатого  мая,  в  пятницу,  незадолго  перед закатом,
когда как бы невзначай мы появляемся  в  Зольске,  над  городом
всходила полная, но бестелесная покуда луна; небо в сгущающихся
сумерках  оставалось прозрачным; вечер был безветрен, прохладен
и тих.
     Что-то  незадолго  до  восьми  по  лестнице,   ведущей   в
библиотеку,  спустился  мужчина - лет на вид около тридцати - в
сером добротном костюме, с кожаным портфелем  в  руке.  Мужчина
был  среднего роста, крепкого сложения, выражение лица его было
серьезно, взгляд казался задумчив. Спустившись  по  ступенькам,
мужчина   секунду   повременил,  глядя  на  жестяную  табличку,
свободной рукой провел по русым волосам, затем толкнул дверь.
     - Добрый вечер, Вера, - сказал он и подошел к столу.
     Библиотекарша подняла взгляд от книги, которую  читала,  и
улыбнулась ему:
     - Добрый вечер, Паша.
     Расстегнув  портфель,  мужчина выложил на прилавок книгу в
картонном переплете с разводами - похоже, дореволюционного  еще
издания.
     - Прочитал. Спасибо.
     - Понравилось? - поинтересовалась Вера Андреевна.
     - Понравилось.  Хотя  не  все.  Неровно  как-то  написано.
Иногда вдруг такие фразы встречаются - ни с того, ни с  сего  -
прочитаешь  и  остановишься.  Вот,  например,  вчера  прочитал:
"Значит, я и вижу, а потом и думаю -  потому  что  хвостики"  -
помните?  Ну, то есть - это у нервов хвостики. Они шевелятся, и
поэтому я думаю. Странно это - если так вот представить себе  -
хвостики.  Знаете,  я,  когда  это прочитал, вспомнил - однажды
давно листал я от нечего делать старую  книжку  по  медицине  и
откопал  в ней занятную историю. Описывалось там, как в прошлом
веке в Америке жил-был некий рабочий-железнодорожник.  Кажется,
даже  фамилию его помню - Кейтс, но это неважно. Важно, что был
он по общему признанию порядочным,  трудолюбивым  и,  в  общем,
нормальным  человеком.  Жил он себе и жил. А однажды случился с
ним несчастный случай. Он закладывал взрывчатку подо что-то там
для прокладки дороги, а она возьми и взорвись  раньше  времени;
да  еще  так, что железным костылем, который был у него в руке,
насквозь пробило этому Кейтсу голову чуть пониже левого  глаза.
Но  несмотря на это он остался жить и даже в уме не повредился.
А единственным последствием оказалось то, что из  приличного  и
воспитанного  человека  он  в  одночасье  превратился  вдруг  в
натурального хама - вел себя аморально, врал напропалую, грязно
ругался. Соседи очень удивлялись, а врач его сделал вывод,  что
в  мозгу  у  человека существует моральный центр, которого этот
Кейтс как раз и лишился в результате травмы. Моральный центр  -
как вам это кажется, Вера?
     - Не   знаю,   -  улыбнувшись,  покачала  она  головой.  -
По-моему, не может этого быть.
     - Вы думаете? Однако отчего-то должно это зависеть. Я имею
в виду - порядочность, нравственность, честность и все такое  в
человеке.  Почему  я,  например,  чувствую себя неприятно, если
совру? Ведь, кажется, нет  ничего  вокруг,  что  доказывало  бы
неблаговидность  вранья. И часто >похоже даже, что всем от него
становится лучше. Почему тогда неприятно? Может  быть,  все  же
моральный  центр? Впрочем... Действительно, ерунда, наверное, -
махнул он рукой. - Уютно тут у  вас  устроено,  -  оглянувшись,
переменил он тему.
     - А вы бы записались ко мне, - предложила Вера Андреевна.
     - Зачем?  -  удивился  он.  - Разве вы мне так не поверите
больше?
     - Ну, что вы, Паша, не в этом дело.  Просто  у  меня  ведь
тоже  план  есть - по охвату населения. И Вольф последнее время
бурчит -  как-будто  я  виновата,  что  в  Зольске  жителей  не
прибавляется. Вам-то ведь это ничего не стоило бы.
     - Этот  ваш  Вольф  -  неприятный  тип,  - заметил Паша. -
Скользкий какой-то. Я его тут встретил на неделе  в  райкоме...
Ну, хорошо, конечно, - кивнул он. - Я готов.
     - У  вас  паспорт  с  собой?  -  спросила Вера Андреевна и
выдвинула ящик из правой тумбы стола.
     - Дома, - покачал он головой.
     - Тогда мне надо  будет  потом  паспортные  данные  у  вас
списать. Так.
     Она  положила  перед  собой  чистую абонементную карточку,
взяла  из  чернильного  прибора  перо  с  длинным  полированным
черенком, обмакнула в чернильницу.
     - Кузькин  Павел  Иванович,  -  записала  она  в  карточке
аккуратным ученическим почерком. - Дата рождения?
     - 8 января 1905 года.
     - Суббота, - заметила Вера Андреевна, записывая.
     - Точно,   -   улыбнулся   он.   -   Накануне   "кровавого
воскресенья".
     - Место рождения?
     - Ростовская область.
     - А точнее?
     - Точнее  -  придонская  степь,  безымянный хутор. Пишите,
впрочем, станица Вислогузы - так и в паспорте записано.
     - Ви-сло-гузы.  Правильно?..  Место   жительства   знаю...
Национальность?
     - Вообще-то казак, но по паспорту русский.
     - Запишем  -  русский.  Род  занятий.  Начальник  Зольской
прокуратуры?
     - Можно написать - районный прокурор.
     - Хорошо, прокурор. Образование высшее. Так. Партийность?
     - Член партии с 35-го года.
     - Ну,  все,  -  задумчиво  просмотрев   написанное,   Вера
Андреевна  воткнула  перо  на  место.  -  Хотите что-нибудь еще
взять?
     - Да наверное, в другой раз. А то ведь теперь и просрочить
могу, - чуть улыбнулся он. - Кстати, все забываю вас  спросить.
Говорят,  вы тоже идете завтра на этот день рождения - к Баеву.
Вы с ним давно знакомы?
     - Я с ним, Паша, вообще не знакома.
     - Как это?
     - Вот представьте. Я вообще-то не решила пока, идти ли.  А
вы пойдете?
     - Ну,  я-то как бы обязан пойти. А вот... Но постойте, как
же он вас пригласил в таком случае? По почте?
     - Мне Харитон передал.
     - А-а, Харитон, -  разочаровано  протянул  Паша.  -  Тогда
ясно.  Значит,  он  Харитона  пригласил, а Харитон хочет с вами
прийти. Все приглашены с женами.
     - Я, Паша, Харитону, слава Богу, пока что не жена.
     - Это я знаю. Но жена в данном случае - понятие  условное.
То есть, лучше сказать - широкое.
     - При  Харитоне  я  бы  не  пошла, - покачала головой Вера
Андреевна. - Но похоже, он меня лично  пригласил.  Харитон  мне
именно  так  передал.  И  вот  еще  странно - сегодня днем сюда
прибежал Вольф - перепуганный  даже  больше,  чем  всегда  -  и
заявил,  что,  мол,  завтра  я  обязательно должна буду уйти из
библиотеки пораньше. Потому что на день  рождения,  на  который
меня  пригласили,  опаздывать  нельзя.  Я  спросила - а вас-то,
Евгений Иванович, пригласили или нет? Но он пробормотал  что-то
невразумительное  и  сразу  убежал.  Похоже  все-таки,  что  не
пригласили. Тогда откуда он знает, что меня пригласили.  Как-то
это все непонятно.
     Паша подумал несколько времени.
     - Что  касается  Вольфа,  то объяснение здесь только одно.
Должно  быть,  сегодня  ему  позвонили  и  попросили  за   вас.
Вероятно,  сам  Харитон.  А  что  касается  приглашения, то это
вполне может быть, что Баев пригласил вас лично.  Наверняка  он
наслышан  о  вас. Раз уж половина города знает вас в лицо, было
бы даже странно, если бы человек в его положении вовсе о вас не
слышал. Должно быть, решил, что пора, наконец, и познакомиться.
Говорят, завтра у него собирается весь зольский свет.  Так  что
без вас, Верочка, в любом случае не обойтись.
     - Спасибо  за  комплимент,  конечно.  Я ведь не знаю даже,
сколько ему исполняется?
     - Сорок пять. Круглая дата. Но  он  моложе  выглядит.  Для
такой должности он очень хорошо сохранился.
     - Для какой должности?
     Паша как-то покривился слегка.
     - Для  нервной.  Мне кажется, в любом случае, вам не стоит
отказываться.  Насколько  я  понимаю,  для   Баева   завтрашняя
вечеринка  -  дело  начальственного престижа. Поэтому, говорят,
там будет все, что только возможно. Я думаю, вы  не  пожалеете.
Да и мне с вами веселее будет.
     - А вы разве без жены пойдете?
     - С женой, - пожал он плечами. - Ну и что?
     - Да нет, ничего.
     Протянув  руку,  она  переложила том, прочитанный Пашей, с
прилавка на стол - поверх небольшой стопочки  книг,  сданных  в
этот  вечер,  оправила  платок  на  плечах  и взглянула куда-то
поверх Паши.
     - Смотрите-ка, - сказала она, кивнув, - бабочка.
     Паша посмотрел.
     Об  оконное   стекло   в   самом   деле   билась   большая
светло-желтая бабочка.
     - Первая  в этом году, - сказала Вера Андреевна. - Надо ее
выпустить.
     Она встала из-за стола, подошла к окну. Вдвоем они  вскоре
загнали  бабочку  в угол оконной рамы, и Вера Андреевна накрыла
ее ладонями. Паша открыл входную дверь. Бабочка  секунду-другую
помедлила  на ладони, подрагивая крыльями, потом взлетела круто
и сразу растворилась в сумерках. Вера  Андреевна  вернулась  за
стол.
     - "Потому  что хвостики", - повторил вдруг Паша. - Знаете,
я подумал сейчас: случись этому насекомому родиться  не  первой
бабочкой,  а первой мухой - вам бы не пришло в голову выпустить
его... ее. Вы бы в крайнем случае просто  ее  прихлопнули.  Так
ведь?
     - Ну так что же?
     Он пожал плечами.
     - В  действительности  ведь  между  бабочкой  и  мухой нет
никакой разницы.
     - Как это нет? Бабочка красивая.
     - Ну,   красота.   Красота   -   это   ваше   субъективное
человеческое  чувство.  Для природы они равны - бабочка и муха.
Только человек  почему-то  решил,  что  имеет  право  судить  о
созданиях природы: это вот красиво, а то - прихлопнуть.
     - К чему вы это говорите?
     - Так  просто.  Знаете,  мне  кажется, что похоже мы часто
судим людей.
     - Не понимаю.
     - Ну, как вам объяснить? Если строго  взглянуть,  то  наши
суждения  о людях - этот, например, хороший, порядочный, а этот
вот - дрянь, мерзавец - примерно такого же рода. В природе  все
равны,  и никто не виноват, что один питается нектаром, порхает
с цветка на цветок, а другой кружит вокруг навоза  и  при  этом
противно  жужжит.  Для природы все одинаковы: хоть Лев Толстой,
хоть я, Паша Кузькин; хоть вы, красивая девушка, хоть,  скажем,
этот  ваш  Вольф - маленький лысый старикашка. Все одинаковы, и
нельзя  сказать  даже  -  одинаково  прекрасны  или   одинаково
уродливы  - просто одинаковы. "Потому что хвостики". А все наши
моральные, эстетические и другие  чувства  -  всего  лишь  наши
моральные, эстетические и другие чувства; больше ничего. Да и у
каждого они свои. Как вы думаете?
     - По-моему, это несколько натянутая аналогия.
     - Возможно,  -  вздохнул  он  и  посмотрел  на часы. - Вы,
кстати, не собираетесь ли уже домой?
     - Да, сейчас пойдем, - кивнула она. - Расставлю это все по
местам.
     Поднявшись из-за стола, она взяла обеими  руками  стопочку
книг  и понесла их в хранилище. Паша, покуда ее не было, как-то
нервно прошелся из угла в угол, пару  раз  поморщился  каким-то
мыслям  своим,  вернулся  к  прилавку,  рассеянно  посмотрел на
фотографический портрет Сталина, нависающий над столом.  Сталин
с портрета смотрел мимо Паши, слегка улыбался чему-то.
     Вернувшись  из  хранилища,  Вера  Андреевна  быстро навела
порядок на столе: Пашиной карточке  подобрала  нужное  место  в
продолговатом  ящике-картотеке,  сдвинула  какие-то  бумаги  на
край, достала  из  ящика  сумочку,  бросила  в  нее  зеркальце,
помаду,   какие-то   еще  пустяки,  задвинула  ящик,  выключила
настольную лампу и, кивнув, направилась к выходу.  Паша  открыл
ей дверь.
     На  тесной  площадке  у  лестницы  он помог ей навесить на
засов никудышный заржавленный замок, отдал  ей  ключ  и  первым
взошел наверх по ступенькам.
     Над  Зольском  темнело.  Деревья,  одетые светлой листвой,
стояли недвижно.  Они  пошли  налево  по  Советской.  Встречный
прохожий  у кинотеатра, остановившись, приподнял шляпу, вежливо
поздоровался с Верой Андреевной и затем еще пару раз  обернулся
им вслед на ходу.

     Глава 2. ХАРИТОН

     По  правде  говоря,  Харитону  вовсе  не  хотелось сегодня
писать  это  обвинительное  заключение.   Время   двигалось   к
полуночи,  а  за  эту  рабочую  неделю  он сильно вымотался. Но
Степан Ибрагимович почему-то внимательно следил за этим  делом,
и  он обещал ему закончить с Гвоздевым до выходных. Может быть,
потому, что - едва не в единственном за последнее время - был в
этом деле привкус настоящей антисоветчинки, или потому, что сам
Гвоздев вел  себя  на  следствии  на  редкость  податливо,  но,
похоже,  Степан  Ибрагимович не хотел пускать его по спискам, а
предполагал вывести на трибунал.  Поди,  еще  и  с  подвалом  в
газете.
     Наверное,  это было разумно, только неясно, зачем при этом
еще и спешить? Что может решить здесь  неделя-другая?  Впрочем,
сверху  ему,  конечно,  виднее. Могут быть у Баева на этот счет
свои соображения, о которых ему не докладывается.
     Охлопав себя по карманам, Харитон достал из галифе коробок
спичек и закурил. Клубы табачного дыма устремились  под  абажур
коричневой  настольной  лампы.  Щурясь,  он  пересчитал  папки,
скопившиеся за неделю с левой стороны стола. Папок  было  ровно
десять.  Кто  решится  сказать,  что  он  не ловит мышей в этом
квартале?
     Эбонитовая настольная лампа с подвижными ножкой и абажуром
освещала не больше половины небольшого кабинета. Свет лежал  на
поверхности  обшарпанного  стола, на коричневом сейфе с тяжелой
связкой  ключей  в  замочной  скважине.   Свет   обрывался   на
расстегнутом  вороте  харитонового кителя, на петлицах старшего
лейтенанта, и  если  бы  не  полная  луна,  глядевшая  в  узкое
одностворчатое  окно,  едва ли можно было разглядеть остальное.
Именно: глухой деревянный шкаф напротив стола,  привинченный  к
полу  табурет  посередине  между  шкафом  и  столом,  небольшой
потрепанный кожаный диванчик, черты лица Харитона,  черты  лица
на  застекленном  портрете  над  Харитоном.  В  этом ненадежном
освещении, кажется,  возможно  было  найти  нечто  общее  в  их
чертах.  И  тут и там были усы, глаза с чуть заметным прищуром,
густые волосы, зачесанные назад. Только и усы, и черты  лица  у
молодого лейтенанта были и много тоньше и много изящнее, чем на
портрете.
     Да,  время двигалось к полуночи, и Харитон с удовольствием
отложил бы это заключение до понедельника, но... Надо. Баев  не
так  уж часто уделял внимание какому-нибудь конкретному делу, и
раз уж обещал он ему - надо. Держа папиросу  в  зубах,  Харитон
придвинул  к  себе папку Гвоздева, раскрыл и, наискось пробегая
глазами,   стал   перелистывать   аккуратно   подшитые    листы
протоколов.
     Дело  выглядело  вполне завершенным, и он мог быть доволен
собой:  он   провел   его   без   халтуры   и   не   без   доли
профессионального   артистизма.   Все   пункты  были  Гвоздевым
подписаны, и даже сверх того, что Харитон планировал  для  себя
изначально.  Между прочим, остались скрытые для самого Гвоздева
ниточки к  его  брату,  которого  так  старательно  пытался  он
выгородить.    Братом   этим   можно   будет   заняться   через
месяц-другой, а для обвинительного заключения сегодня, в общем,
ничего уже не требовалось, кроме чернил и чистого  бланка.  Ну,
еще, конечно, усилия воли под конец рабочей недели.
     Склонившись  в  табачном  дыму  над  столом,  правой рукой
Харитон перелистывал листы протоколов, а большим и указательным
пальцами левой одновременно вертел с  ребра  на  ребро  коробку
"Казбека".  За очередным листом в деле открылась череда страниц
чуть меньшего формата - с текстом, отпечатанным на машинке.
     Да, вот только этот его  рассказ.  Затянувшись  папиросой,
Харитон откинулся на спинку стула. Включать или не включать его
в  заключение?  С одной стороны, рассказ этот вполне можно было
расценить, как враждебный, и логичным  выглядело  бы  намерение
обвиняемого  заодно  напечатать  и  его  на  Западе;  с  другой
стороны,  ничего  сверх  прочих  выдвигаемых  обвинений   такое
намерение  не  прибавило  бы  уже. А как профессионалу Харитону
было видно, что в  законченную,  строгую  и  по-своему  изящн