связкой  ключей,  придирчивым   взглядом   осмотрел   одиночку.
Содержание  ее,  включавшее  в  себя приподнявшегося на топчане
Евгения Ивановича, видимо, не  вызвало  в  нем  подозрений.  Не
сказав  ни  слова, он отошел в сторону, а на его месте появился
бородатый высокий мужчина лет пятидесяти на вид,  в  пенсне,  с
тряпичным  узелком  в руках. Мелькнувший позади мужчины конвоир
приказал "Вперед!", мужчина шагнул в камеру,  и  дверь  за  ним
закрылась.
     Еще  не  закончилось  лязганье,  а  новый сосед Вольфа уже
прошел через камеру, бросил узелок на пол, и, присев на табурет
в углу,  беглым  поворотом  головы  изучил  обстановку.  Помимо
топчана  с  Евгением  Ивановичем  и табурета, на который присел
мужчина, в продолговатой камере  имелись:  деревянный  крашеный
стол, ржавая раковина и параша.
     - Элитарное   помещение,   -  внушительным  басом  обобщил
мужчина свои  впечатления  и,  привстав  на  секунду,  протянул
Евгению Ивановичу руку. - Гвоздев Иван Сергеевич.
     - Вольф,  -  осторожно  прикоснулся  к  ладони его Евгений
Иванович, но голос его спросонья не послушался, он  прокашлялся
и повторил. - Вольф, Евгений Иванович.
     - Будем  знакомы, - кивнув, констатировал вновь прибывший.
- Давно ли в наших краях? Впрочем... первый день, -  тут  же  и
ответил он сам себе.
     - Почему вы знаете?
     - Брились, - коротко пояснил Гвоздев. - А за что взяли?
     - Ни за что, - печально покачал головой Евгений Иванович.
     - Резонно, - снова кивнул тот. - Вы в шахматы не играете?
     - Нет.
     - Это жаль. Если не секрет, вы кто по профессии?
     - Я в отделе культуры работал.
     - Постойте...  Вы  сказали, Вольф? Ну, разумеется - Вольф!
Да я ведь вас  знаю.  Это  ведь  вы  прошлой  осенью  проводили
кампанию по инспекции эпитафий - по линии "Союза безбожников"?
     Евгений Иванович смутился слегка.
     - Когда ликвидировались надписи о воскресении из мертвых и
тому подобном  мракобесии?  Как  же, как же - Евгений Иванович!
Ну, что же, особенно рад познакомится. Всегда приятно сидеть  с
образованным человеком.
     - А вы, простите...
     - А    я    историк.   Специалист   по   рабовладельческим
цивилизациям.  Преподавал  в  Архивном  институте.   Ну,   это,
впрочем,   тоже   уже  исторический  факт.  В  последнее  время
профессиональный "стоверстник" и по совместительству  могильщик
трудящегося  элемента.  В  смысле  -  чернорабочий  на зольском
кладбище. Также по совместительству - шпион в пользу английской
буржуазии.
     Евгений Иванович прокашлялся.
     - Однако как же мы будем здесь спать вдвоем? - пробормотал
он.
     - Ну, это пустяки. Не  беспокойтесь;  сознавая  свою  роль
пришельца, на топчан я не претендую. Помещусь на полу - вот так
вот,  - показал руками Сергей Иванович, - головою под стол. Еще
и  место  останется.  Одиночная   камера,   уважаемый   Евгений
Иванович,  в  наше  время непозволительная роскошь. В общей, из
которой я к вам переместился, на восемь мест сегодня было, если
не ошибаюсь, семнадцать человек. Так что мы с вами находимся  в
привилегированном  положении. Вам-то, впрочем, и по социальному
статусу полагается. А вот  насчет  моего  переезда,  признаюсь,
гложут  меня  некоторые  сомнения.  Если  только это не простая
случайность, то логическое объяснение может  быть  одно...  Но,
впрочем, не стоит опережать события.
     - А вы давно здесь сидите?
     - Да уж месяца три. С февраля.
     - Скажите,  а  как здесь обстоят дела со свиданиями, ну, и
вообще... с порядками... С передачами, я имею в виду?
     - С порядками как и везде, дражайший Евгений  Иванович,  -
социализм  и  полное  торжество  идеалов.  Каждому  по труду, а
поскольку  труд  тюремным  распорядком  не  предусмотрен,   то,
соответственно...  Свидания  в  процессе  следствия  запрещены,
однако  передачи  допустимы  и  даже  иногда  доходят  -   если
содержимое  никого  особенно  не  соблазнит. Меня эти проблемы,
впрочем, никогда не  касались,  так  как  передачи  мне  носить
некому...  Ну-с,  -  добавил  он,  потянувшись к узелку, - пора
однако располагаться.
     Поднявшись с топчана, Вольф беспокойно прошелся до двери и
обратно.
     - Который час, вы случайно не знаете?
     - Что-то около часа ночи. А вы куда-нибудь торопитесь?
     - Как вы думайте, Иван Сергеевич, почему меня не  вызывают
на допрос? Мне не предъявили до сих пор никакого обвинения.
     Гвоздев от души рассмеялся.
     - Sancta  simplicitus. Какой допрос? На первый допрос меня
вызвали, дай Бог памяти, через полтора месяца.  Расслабьтесь  и
живите  полноценной  жизнью.  Не беспокойтесь о времени. Время,
если  задуматься  хорошенько,  всего  лишь  условность  досужей
человеческой  мысли  -  как  линии  меридианов на глобусе. А за
этими стенами мы с вами находимся в вечности, уважаемый Евгений
Иванович. Какая разница, который час? Отбой прошел, до  побудки
еще  далеко.  Здесь это единственно значимые временные единицы.
Да и те довольно условны. Вы, кстати,  когда-нибудь  слышали  о
том, что времени больше не будет?
     Расстояния  в камере позволяли сделать четыре шага в одном
направлении.  Сев  на  место,  Евгений  Иванович  зажмурился  и
обхватил  голову  руками.  Первый  разговор  после вынужденного
молчания, похоже, заново всколыхнул его душу.
     - За что? - произнес он с неподдельным отчаяньем в голосе.
- За что все это?
     Гвоздев оторвался на секунду от своего узелка, внимательно
на него посмотрел.
     - Если под данным вопросом вы разумеете  свою  провинность
перед существующей властью, то вопрос ваш бессмысленен. Но если
в этих стенах вы успели подняться до осознания кармической сути
человеческих  судеб,  то  покопайтесь получше в своей душе, и я
уверен, что ответ найдется.
     Евгений  Иванович  поднял  голову  и  минуту  смотрел   на
Гвоздева  осоловелым взглядом. Тот снова уже возился с узелком.
Развязав его,  он  аккуратно  выложил  на  стол  хлебный  паек,
деревянную ложку и какую-то книгу.
     - Кстати  о  кармической  сути,  -  добавил  он.  -  Вы не
одолжите мне вашу  дивную  подстилку  на  первую  ночь?  Завтра
надзиратель  обещал  позаботиться  о  моем спальном месте. Но в
самом деле, не идти же ему ночью на склад.
     - Возьмите, - сказал Евгений  Иванович,  тяжело  вздохнув,
поднялся  и  встал в углу, облокотившись о стену. - Я никому не
делал зла в своей жизни. Я хотел всего лишь спокойно дожить  до
старости. Мне оставалось до пенсии полтора года.
     - Не  печальтесь,  -  посоветовал  Гвоздев,  принимаясь за
подстилку.  -  Я  поделюсь  с  вами  простой  истиной,  Евгений
Иванович, которая в подлинном свете открылась мне только здесь.
Она  не  нова,  но  стоит  того, чтобы иногда задуматься о ней.
Каждый человек грешен. И  каждый  за  те  или  иные  дела  свои
достоин наказания. Если Бог решил наказать вас уже в этой жизни
- то  это  к  лучшему, поверьте. Значит, он еще не окончательно
махнул на вас рукой.
     Вдвое сложив и расстелив на полу подстилку, Гвоздев  кинул
под стол сильно похудевший узелок свой и моментально улегся.
     - Да и если подумать хорошенько, - продолжил он уже из-под
стола,  -  настолько  ли  серьезное  это  наказание,  чтобы так
переживать из-за него. В сущности, это и не наказание  даже,  а
испытание  - даже не из самых суровых. Что там будет дальше, об
этом рано задумываться,  а  пока  что  речь  идет  всего-то  об
ограничении  нашей  с  вами свободы перемещения в пространстве.
Ну, еще об отсутствии  привычного  уровня  комфорта.  Все  это,
голубчик  мой,  пустяки.  Подлинные испытания происходят в душе
человека. Мой вам совет, считайте это не наказанием, а подарком
судьбы, выкиньте из головы все заботы,  забудьте  о  планах,  о
незаконченных  делах,  о времени - думайте о вечном, постигайте
себя в этом мире. Так ли уж часто предоставлялась вам  подобная
возможность  в  вашей  предыдущей  жизни? Поверьте мне, Евгений
Иванович, в этой  камере  перед  вами  открываются  необозримые
горизонты духа. Закажите в библиотеке хорошие книги. Полистайте
для  разгона  хотя  бы  "Проголомены" Канта. Здешняя библиотека
очень  не  дурна.  Должно  быть,  она  не  состояла  под  вашим
надзором.
     - А  что, вы действительно были шпионом? - поинтересовался
вдруг Евгений Иванович.
     Гвоздев  даже  вылез  из-под  стола,  присел  на  полу   и
посмотрел на Вольфа с искренним любопытством.
     - Ну, я имел в виду, - немного смутился тот. - Вас хотя бы
за что-нибудь конкретное арестовывали?
     - Вы   хотите   спросить  -  совершил  ли  я  какой-нибудь
проступок против  гражданского  общества?  Формально,  кажется,
нет.  А по существу, все мы, живущие здесь, ежедневно совершаем
одно большое общественное преступление. Но это, впрочем, совсем
другая тема для разговора.
     - Я не понимаю вас.
     - Значит, вы счастливый человек, Евгений Иванович.
     Вольф вздохнул, подошел к  столу  и  взял  в  руки  книгу,
которую Гвоздев достал из узелка.
     - "Преступление и наказание".
     - Да.  Перечитываю,  знаете  ли,  с большим удовольствием.
Между прочим, только теперь вижу, что  написано-то  было  не  о
том, а о нашем времени. И о нашей с вами судьбе в том числе.
     - Что вы имеете в виду?
     Иван  Сергеевич  усмехнулся  слегка  и облокотился о ножку
стола.
     - Я ведь не ошибаюсь - вы были призваны следить за идейной
чистотой зольского  книжного  фонда?  Скажите,  эта  книга  еще
хранится в городской библиотеке?
     - Почему  же  нет?  Из  Достоевского  на изъятие проходили
только "Бесы".
     - Ну да, ну да. Знаете, если со временем что-нибудь спасет
Россию, так только Божье чудо и глупость ее тиранов.  Вот  вам,
Евгений  Иванович,  никогда  не  приходило в голову, что это, в
сущности, одно и то же: укокошить  и  ограбить  злую  старушку,
чтобы   осчастливить   сотню   хороших   людей;   уничтожить  и
экспроприировать   буржуев,    чтобы    осчастливить    мировой
пролетариат? Разве это не одна идея?
     Вольф не ответил.
     - Ее,  правда,  всегда  бывает трудно осуществить в чистом
виде. Под горячую руку всегда попадаются  заодно  и  совершенно
посторонние  люди,  как  то: сестры, эсеры, интеллигенты и тому
подобные. Но дело даже не в этом. В сути своей все  удивительно
просто.  Дело  в том, что если Бога нет, то все позволено, цель
оправдывает средства, и в теории Раскольникова нет изъяна. Если
же Бог есть, то есть нравственные заповеди, которые гласят, что
ни убивать, ни грабить нельзя ни при каких  обстоятельствах,  и
никакая  цель  не способна оправдать безнравственных средств ее
достижения. Самое обидное то,  что  все,  решительно  все,  что
случилось  с  нами,  до  последней точки было предвидено, когда
поколение, уничтожившее эту страну, еще и не родилось на  свет.
Вся  судьба  России  предсказана  и предупреждена. Но никто, ни
один горлопан, из почитавших себя русскими  интеллигентами,  не
дал  себе  труда  понять.  Так что же теперь удивляться? Наше с
вами пребывание здесь -результат все той же идеи - Бога нет,  и
цель оправдывает средства. Ведь Бога нет, Евгений Иванович?
     - Я  ни  в чем не виноват, - сказал вдруг Вольф, присел на
край топчана и стал смотреть в угол камеры; взгляд его сделался
горек. - Вы, конечно, можете смеяться надо мной за эти эпитафии
- смейтесь, пожалуйста, но имейте в  виду,  я  всю  свою  жизнь
старался  никому  не  сделать зла. Если вы верите в Бога, тогда
объясните мне, почему он так несправедлив. Почему одним в  этой
жизни  дается  все  -  деньги,  слава,  таланты - все! А другим
ничего, ни  даже  спокойной  человеческой  жизни.  Я  в  юности
пробовал писать стихи - у меня не получалось. Пробовал рисовать
- тоже  не  получалось.  И  я  не  роптал.  Я думал - меня ждет
обычная, тихая жизнь. У моего отца были деньги. Я не был ленив.
Вы скажете - я мелко мыслю, не возвышенно, не философски. Но  я
хочу  понять:  если  я  создан на этой Земле человеком, с моими
человеческими желаниями, надеждами, мечтами, то неужели  только
для  того,  чтобы  я всю жизнь боролся с ними, гнал их от себя,
стремясь к чему-то иному? Разве не естественно то, что я  хотел
немного  человеческой  радости,  хотел, чтобы сбылись мои самые
простые мечты. Если же с самого начала я должен был принести их
в жертву  каким-то  абстрактным  нравственным  ценностям  и  не
пытаться достичь ничего в этой кошмарной и нищей жизни, тогда я
не понимаю, зачем было создавать меня таким? Между прочим, Иван
Сергеевич, - добавил он тихо, - из райкома у меня было указание
сносить  все  памятники,  на  которых  есть надписи о загробной
жизни, и уже были присланы рабочие. А я на свой  риск  заставил
их затирать надписи, а не выкорчевывать плиты.
     Показалось, он всхлипнул.
     - Это,  конечно,  благородно, - совершенно серьезно кивнул
Иван Сергеевич. - Но что касается  нравственных  ценностей,  вы
напрасно  считаете их абстрактными. Забвение их другими людьми,
как видите, очень конкретно бьет сейчас по вашей личной судьбе,
по  тем  же  вашим  мечтам  и  человеческим  радостям.  И   так
происходит  всегда  -  в большей или меньшей степени, - Гвоздев
задумался, помолчал минуту. - Знаете, почему я верю в Христа? -
спросил он вдруг. - Не потому, что он творил чудеса, не  потому
что  воскрес  из  мертвых. В этом я как раз очень сомневаюсь. Я
верю в  Него  потому,  что  те  несколько  правил  -  несколько
несложных, всем понятных ограничений свободы человека - которые
оставил  Он  после  Себя,  до сих пор остаются вернее, точнее и
полнее многих томов законов, придуманных людьми для того, чтобы
организоваться в этом мире. Любому  количеству  людей  в  любой
точке  земного  шара  достаточно придерживаться их между собой,
чтобы  там,  где  они  живут,  немедленно  возникло  то   самое
совершенное  общество,  к  которому  так  стремятся люди во все
времена.
     - Если бы  еще  их  начали  придерживаться  все  сразу,  -
заметил Вольф.
     - Невозможно, - согласился Гвоздев. - Разом невозможно. Но
каждому  в  отдельности  начать  никогда  не  поздно. И никакое
общество этому не помеха, поверьте. Это только так кажется, что
среда немедленно заест. Главное - не идти  на  компромиссы,  не
убеждать  себя,  что  ради  такой-то  громадной  цели, такой-то
маленький пустячок можно себе позволить... Ну и  еще,  пожалуй,
не нужно бояться смерти.
     Евгений  Иванович  посмотрел на него как-то дико. Гвоздев,
кажется, не заметил этого, улыбнулся каким-то мыслям своим.
     - Не сочтите за комплимент, Евгений Иванович, -  продолжил
он,  -  но  приятно,  что  у  нас  с  вами  интересный разговор
получается. Этот ваш вопрос -  насчет  человеческих  желаний  -
весьма серьезная штука на самом деле. Что предписано человеку в
этой  жизни  -  аскетизм или радость? Кто более "угоден Богу" -
какой-нибудь  отец-пустынник,   глядящий   на   эту   жизнь   с
презрением,  едва  не  с  ненавистью,  жаждущий только одного -
жизни иной; или homo delektus  -  человек  радующийся.  Вам  не
приходилось  случайно читать Бердяева? Впрочем, пардон, вопрос,
конечно, неуместный. Лично мне многое не нравится в его  идеях.
Уж  очень  назойливо  он сравнивает нашу жизнь с сыпью на лице,
твердит о прыщавости  и  болезненности  человеческой  сути,  об
изначальной греховности жизни земной. Но кто же все-таки прав -
Бердяев   или  Бетховен,  поющий  этой  жизни  оду  к  радости?
Согласитесь,   серьезный   вопрос,   без   него   человеку   не
определиться.   А   ответ,   по-моему,   совершенно   очевиден.
Достаточно простого логического упражнения. В чем суть  доброго
поступка?  Сделать  так,  чтобы  другому было радостно. Значит,
если мы принимаем добро за плюс, за положительный полюс  жизни,
то и радость мы должны принять за плюс. Если Богу угодно добро,
то,  значит,  ему  угодна  и  радость. Если Богу угодна была бы
печаль, то нам следовало бы творить зло, не так ли?
     - У вас все по полочкам, - сказал Евгений Иванович. -  Вам
проще. Но и по-вашему выходит, что я прав. Я хочу жить.
     - Вы  правы без сомнения. Жизнь хорошая штука. Если бы еще
вы согласились со мной, что жизнь и карьера, радость и деньги -
немного разные вещи. Радость ведь - это не сама жизнь,  а  наше
восприятие  ее.  Лично я, например, считаю, что прожил за этими
стенами три месяца полноценной и, в общем, радостной  жизни.  У
меня,  в  частности, никогда до сих пор не было так сразу много
интересных собеседников, как здесь. Все зависит на  самом  деле
только от вас.
     Вольф ничего не ответил на это.
     - Однако  я бы вздремнул немного, - помолчав, заметил Иван
Сергеевич и поправил узелок под столом. - Скоро начнут  долбить
в  дверь,  тогда  мы  сможем  продолжить  наш  славный  диспут.
Спокойной  ночи,  Евгений  Иванович,  -  заключил  он  и  снова
растянулся на подстилке.
     На  этой  подстилке в бурый цветочек еще в прошлую пятницу
супруга Евгения Ивановича гладила ему сорочки. Она сунула ее  в
чемодан  в  последний момент, сквозь слезы оглядывая комнату и,
видимо, не в силах сообразить, что следует еще собрать ему.
     Тусклый желтый свет десятисвечевой лампы  освещал  грязный
цементный  пол  камеры,  края  подстилки,  ноги засопевшего уже
сокамерника его. Евгений Иванович долго еще сидел, не шевелясь,
уставившись на рваные без шнурков ботинки на ногах у  Гвоздева,
потом  как-то боком повалился на свой топчан, подобрал под себя
колени и, беззвучно простонав, закрыл глаза.

     Глава 18. СЮРПРИЗ

     Первая Пашина мысль, когда он  вынырнул  из  забытья  этим
утром, была - проспал. Будильник не прозвенел, или он забыл его
завести.  Но  тут  же  он  вспомнил,  что  сегодня воскресенье,
проспать ему нечего, тогда он закрыл глаза и снова задремал.  В
этой муторной дреме - где-то на самой границе между сном и явью
- он   знал   уже,   что  пробуждение  не  обещает  ему  ничего
радостного. И поэтому  оставался  в  ней  почти  умышленно,  на
секунду  только  заглядывал  в  утро,  и  снова уходил, и снова
оказывался среди обманчивых подвижных законов иного бытия.
     Но однажды, открыв глаза, он понял, что сон  его  окончен.
Тогда  в  секунду улетучились призрачные образы, жизнь овладела
Пашей без  остатка,  в  голову  вскочило  похмелье,  и  лавиной
обрушились мучительные воспоминания о вчерашнем дне.
     Столько  из  ряда  вон  выходящих  событий вместила в себя
вторая его половина, что трудно  было  даже  расставить  их  по
порядку, не то что разобраться в них. Это письмо из Вельяминово
- Глебов  арест; весь этот день рождения - пышный и бестолковый
- на котором он  выпил  к  тому  же  лишнего  под  конец;  этот
мальчишка и... И Вера Андреевна.
     Это  было  ужасно. Это просто невозможно было - то, как он
разговаривал  с  ней  там,  на  площади.  Как  вообще  мог   он
разговаривать  с  ней  об  этом?!  Конечно,  он  был  пьян, но,
пожалуй, и не вспомнить, когда в  последний  раз  он  настолько
терял контроль над собой. Дело даже не в том, что он говорил ей
такие вещи, за одну сотую которых любому человеку легко угодить
на другой конец материка; говорить с ней можно без опаски о чем
угодно - это он давно понял. А просто ни к чему, настолько ни к
чему ей было знать обо всем этом.
     Что теперь будет думать она о нем? Захочет ли вообще еще с
ним общаться?  До  сих  пор она явно думала о нем лучше, чем он
есть на самом деле. Она подозревала,  конечно,  чем  приходится
ему  заниматься.  Но, кажется, ей представлялись в нем какие-то
душевные метания, сомнения, идеи. Она, похоже, думает,  что  он
верит в Бога. Он же до вчерашнего дня и не предполагал, что она
верит  в  Него. Все-таки все люди на удивление живут - каждый в
своем измерении. Это правда - то, что сказала она вчера на  дне
рождения  -  никто  ни  о  ком  не  знает  ничего действительно
важного.  Все  словно  бы  заключены  в  одиночные   камеры   и
перестукиваются между собой, не представляя даже, с кем именно.
     Она  решила, что он переживает за свою бес