?  Но  ведь  я  же знаю, какая мысль за этим
скрывается. Совершенно ясная мысль: "вот скоро она обернется  и
увидит, каким задумчивым, пристальным взглядом я на нее смотрю;
решит  - должно быть, какая-нибудь мысль или чувство скрывается
за этим взглядом; может что из этого и выгорит". Ровным  счетом
ничего  из  этого  не  выгорит.  Ну,  конечно,  я вижу какой ты
красивый, испорченный  и  самодовольный  ребенок.  Кому-нибудь,
возможно,   ты   и   нужен   такой  -  красивый  испорченный  и
самодовольный. Но уж никак не мне."
     Вера Андреевна вздохнула и, наконец, повернулась к нему.
     - Ну, как дела? - спросила она.
     - Нормально,  -  ответил   Алексей,   и,   видимо,   сходу
сообразив,  что  игра  в  солидные  чувства не проходит, весело
прищурился.  -  Вчерашним  вечером,  Вера,   с   тобой   ничего
необыкновенного не происходило?
     - Нет, а что?
     - Как  что? Пятница, тринадцатое число, полнолуние - и все
вчера.  У  меня  в  квартире  весь  день   творилась   какая-то
чертовщина.   Сначала  соседский  кот  забрался  в  форточку  и
опрокинул фикус на подоконнике. После обеда приснился  покойный
дедушка  -  в  матросской  бескозырке  и  туркменском халате. А
Харитоша  -  так  тот  вообще  с  потусторонними  силами  вчера
общался. Не рассказывал он тебе? Ты спроси.
     - Послушай,   Алексей,   -   вдруг  развеселилась  и  Вера
Андреевна. - Но ведь тебе же должно быть хоть  немного  неловко
после того, что ты говорил мне тогда, на танцах? Разве нет?
     - Отчего   же   неловко?  -  удивился  Алексей.  -  Совсем
наоборот.  Неловко   людям,   когда   между   ними   что-нибудь
недоговорено,  не  выяснено.  А  у  нас  с  тобой все как раз и
договорено,  и  выяснено.  Отчего  же  быть  неловко?  Не  вижу
причины.
     - В самом деле, не видишь?
     - Не  вижу,  - покачал он головой. - И потом. Почему же ты
тогда на меня не  дуешься?  Согласись,  всякая  девушка  "после
этого"  непременно  должна  была  бы на меня дуться. Разве нет?
Давай-ка  лучше  выпьем,  -  улыбаясь,  взялся  он  за  бутылку
шампанского.  - Григол, Харитон! Отвлекитесь. Предлагаю тост за
Веру Андреевну.
     - Поддерживаем, - с  мягким  акцентом  ответил  Григол.  -
Передай-ка   сюда  коньяку,  Харитоша...  Ваше  здоровье,  Вера
Андреевна,  -  провозгласил  он,  поднимая  стопку.  -   И   за
процветание городского библиотечного дела!
     За  столом  в  это время сделалось еще более оживленно. На
огромном подносе  горничная  вынесла  на  террасу  и  аккуратно
поместила посреди стола цельно зажаренного поросенка с огромным
печеным   яблоком   во   рту.  Предоставив  гостям  возможность
несколько минут полюбоваться блюдом, она  вооружилась  огромной
вилкой  о  двух зубцах, длинным ножом и сноровисто принялась за
разделку.
     - Он не вызывает у вас неприятных эмоций?  -  настороженно
разглядывая  блюдо, ни у кого конкретно спросил Тигранян. - Я -
о поросенке. Конечно, я не ханжа, и раз уж по  природе  человек
плотояден,  вовсе  не  призываю  питаться  травкой.  Но это уж,
по-моему, прямо натурализм.
     - Не нравится, не ешь,  -  отозвался  Леонидов.  -  Ничего
особенного   -   суровая  правда  жизни:  более  организованные
существа пожирают менее организованных. Передай-ка туда поближе
мою тарелку.
     - Алексей, можно тебя на минуту, - вдруг громко позвал его
Степан Ибрагимович.
     - Ну вот, не вовремя, - огорчился Леонидов. - Сейчас иду!
     Он допил шампанское и вылез из-за стола, на ходу  утираясь
салфеткой.
     - Вас   ждет   еще  сегодня  один  сюрприз,  -  напоследок
таинственно сообщил он, приподняв указательный палец.

     Перед чаем  Степан  Ибрагимович  предложил  всем  желающим
подышать свежим воздухом. Гости поднимались из-за стола, громко
разговаривая  и смеясь, выходили на улицу. Все были уже изрядно
выпивши, многие брали фужеры с собой. К ступенькам  на  крыльце
примеривались.
     Вера  Андреевна,  встав из-за стола, встретилась глазами с
Пашей, но и он, и жена его остались сидеть. На крыльце  Харитон
подал ей руку. После крепких напитков и хорошего ужина вечерняя
свежесть казалась упоительной.
     Сойдя  с  крыльца, они обогнули кусты шиповника и пошли по
широкой  освещенной  луной  лужайке,   дальним   концом   своим
подходящей к подножию огромных елей. Уже совсем стемнело. Гости
в  разных  направлениях  разбредались  по  усадьбе. Слышны были
разговоры и смех.
     - Харитон, - позвал вдруг кто-то позади них.
     Они обернулись.
     На скамейке за кустами шиповника сидели Степан Ибрагимович
и капитан Мумриков вместе с женами. Они подошли к ним.
     - Познакомь  уж  нас,  пожалуйста,  -  вставая,  улыбнулся
Степан Ибрагимович,
     - Знакомьтесь,  - сказал Харитон. - Это Степан Ибрагимович
Баев - начальник Зольского РО НКВД. Это  Василий  Сильвестрович
Мумриков,  -  Василий  Сильвестрович  также  поднялся,  -  зам.
начальника РО НКВД. Это Вера Андреевна Горностаева - заведующая
городской публичной библиотеки No 1.
     - Рад познакомиться, - сказал Степан Ибрагимович,  пожимая
ей руку.
     - Рад познакомиться, - повторил Василий Сильвестрович.
     - Очень  приятно,  -  снизу  вверх, улыбаясь, протянули ей
руки жены.
     - Давно  хотел  увидеться  с  вами,  -   улыбался   Степан
Ибрагимович.  -  Много слышал о вас от Харитона, да и от других
тоже. Ну, как вам здесь? Не скучаете?
     - Нет, что вы, -  сказала  Вера  Андреевна.  -  Все  очень
хорошо.
     - У  вас  там,  я  видел, молодежная компания подобралась.
Нравятся вам наши сотрудники? Григол, Алексей? Вы ведь не  были
знакомы.
     - Не со всеми.
     - Ну  да,  -  улыбнулся  Степан Ибрагимович, - Литературой
они,  похоже,  не  очень  интересуются.  В  библиотеку  к  вам,
наверное,   кроме   Харитона  никто  и  не  заходит.  Не  самый
начитанный у нас народ, а,  Василий  Сильвестрович?  Но  вы  не
обижайтесь,  их можно пока извинить - работы нынче невпроворот.
Вот будет время поспокойнее, станут и  к  вам  ходить.  Кстати,
никогда  не  мог  понять,  почему  это у нас библиотека - No 1?
Разве есть в Зольске другие библиотеки?
     - Ни одной, - сказал Василий Сильвестрович.
     - Странный он человек -  этот  Вольф,  -  покачал  головой
Степан  Ибрагимович.  - Единственной в городе библиотеке не мог
придумать хорошего имени. Библиотека  -  это  ведь  не  овощной
склад. Была бы у нас, скажем, библиотека имени Чехова. Что вы о
нем думаете, Вера?
     - О Чехове?
     - Да нет, о Вольфе. Вам он никогда не казался странным?
     Вера Андреевна не успела ответить.
     В  эту  секунду над усадьбой раздался громкий треск, потом
как будто пальба, и над противоположной стороной лужайки забило
несколько огненных фонтанов. Между фонтанами,  веером  рассыпая
искры, завертелась мельница. Начался фейерверк.
     Гости,  бродившие по лужайке, остановились кто где, многие
зааплодировали, послышались крики "ура!", а к скамейке подбежал
сияющий Леонидов.
     - Ну, что скажете, Степан Ибрагимович?  По-моему,  неплохо
вышло. Полдня сегодня возился, - сообщил он Вере Андреевне. - Я
ведь в Москве в пиротехнический кружок ходил при Доме пионеров;
однажды  чуть квартиру не спалил, было дело. Здесь инструментов
не найти, но все равно, по-моему... Нет, правда, как вам?
     - Смотри, тут тоже чего-нибудь  не  спали,  -  посоветовал
Харитон.
     Атмосфера  на  лужайке очень оживилась. Сделалось шумно. В
довершение к фейерверку кто-то хлопнул  пробкой  шампанского  и
те, кто был с бокалами, затеснились вокруг.
     Среди  радостных  восклицаний  и  смеха  никто  не услышал
голоса колокольчика над калиткой. А  между  тем  он  прозвенел,
калитка  открылась,  и  в  темноте  у  начала кирпичной дорожки
возникли одна за другой несколько черных фигур.
     Кто-то первый заметил их, разговоры, смех начали  стихать,
гости  оборачивались,  а  от  загадочных посетителей поплыли по
усадьбе чуть слышные пока, едва различимые звуки.
     - А-а,  ну,  вот  они,  -  сказал  Степан  Ибрагимович.  -
Включи-ка свет, Алексей.
     Леонидов  бросился  к  террасе,  и  через несколько секунд
между деревьями вдоль  лужайки  зажглись  четыре  электрические
гирлянды. Стало очень светло.
     Это были цыгане: двое мужчин с гитарами, один со скрипкой,
женщины   в   пестрых  платьях.  Степан  Ибрагимович  пошел  им
навстречу. И уже слышен был мотив, родившийся из первых неясных
звуков. И  уже  слышно  было  -  нельзя  ошибиться  -  нарочито
медленная,  тягуче-томительная мелодия неминуемо и скоро должна
распуститься в неистовый, безудержный цыганский танец.
     Подойдя, Степан Ибрагимович взял  за  руку  шедшую  первой
молоденькую   и  стройную  -  совсем  еще  девочку  -  цыганку,
развернувшись вполоборота к ней, ступая боком, улыбаясь,  прямо
смотря  ей  в глаза, подвел цыган к притихшим гостям, провел их
по лужайке; вдруг - хлопнул в  ладони  и,  подняв  над  головою
руки,  прогибаясь  грудью,  улыбаясь,  улыбаясь, медленно пошел
перед ними, каждым движением своим предвещая и  готовя  бешеную
пляску.
     Первой  -  взявшись  за концы тонкой шерстяной шали, пошла
вслед за ним Марфа Петровна. Следом - с глазами, выпученными от
восторга - Михаил Михайлович. Мелодия  начала  расти,  пошла  в
разгон,  с  трудом  уже  сдерживая  сама  себя. Четверть минуты
прошло,  и   она   взорвалась   -   безумная,   всепоглощающая,
живем-однова   цыганская   удаль   захлестнула  лужайку.  Пошло
веселье.
     С  дюжину  хмельных  гостей,  сбросив  с   себя   минутное
оцепенение,  с  хохотом  бросились  в  круг,  подпевая  и крича
что-то,  смешались  с  цыганами,  принялись  заламывать   руки,
отчаянно топать ногами.
     - Чавелла!   -   кричал   Бубенко,  всем  телом  выделывая
удивительнейшие движения.
     Жена его мелко семенила ногами и конфузливо улыбалась.
     - Машенька,  Сашенька,  зачем  сгубила  молодца  меня?!  -
высоким сильным голосом выводил парнишка цыган. - Ай-ла-лай!
     Усатый  гитарист  в  шелковой  оранжевой  рубахе, в черном
жилете, двое девушек с распу щенными волосами, окружили Степана
Ибрагимовича.  Толстый  пожилой  цыган,  подпоясанный   широким
красным  поясом,  не  отпуская гитары, с удивительной ловкостью
отплясывал возле Марфы Петровны. Григол Тигранян с лихим криком
бросился на колени перед молодой цыганкой, бил себя ладонями по
пиджаку  и  хохотал.  Девушка   ослепительно   улыбалась   ему,
изгибалась   назад,   дрожала   плечами   и  грудью.  Лаврентий
Митрофанович Курош наяривал почему-то гопака.
     И  Василий  Сильвестрович,  и  супруга  его,  и   Алевтина
Ивановна - все направились к цыганам.
     - Вам  нравится,  Вера?  -  спросил  Харитон.  - Не хотите
потанцевать?
     - Пойдем, пойдем! - тянул их обоих за руки Леонидов.
     - Вы идите, я здесь посижу, - покачала она  головой.  -  Я
что-то уже устала.
     - Ну и ладно, - легко отступил Алексей. - Пойдем, Харитон.
Когда еще с цыганками спляшешь?
     Харитону  явно  не  хотелось  идти без Веры Андреевны, но,
должно быть, он побоялся  показаться  навязчивым,  и  вдвоем  с
Леонидовым они направились к беснующейся толпе.

     Глава 9. ОТЧАЯННАЯ ИСТОРИЯ

     Вера Андреевна присела на скамейку. Она, и вправду, устала
слегка.  Обманчивая  хмельная веселость быстро исчезала. Цыгане
не поразили ее, и музыка почти не трогала. Она смотрела  то  на
толпу,  то  на  раскачивающиеся  легко  верхушки огромных елей,
которые чернее казались самой вселенной, то на небо, где взгляд
ее приковывала к  себе  полная  луна.  Было  в  этом  сочетании
безумного  празднества  людей  с  полночной  строгостью природы
что-то пугающее своим несоответствием. Так  величаво-равнодушно
к  тому, что творилось у их подножий, покачивались вековые ели,
так нереальна казалась эта пляска под бледною слепою луной.
     Она подумала о  Паше.  С  тех  пор  как  за  столом  снова
показалось  ей,  что что-то неладно с ним, всякий раз, случайно
взглянув, замечала она, как в самом деле не похож он на  самого
себя.  Что-то как будто затравленное появилось у него в глазах,
что-то очень невеселое и чужое. Ей хотелось поговорить  с  ним.
Она  подумала  -  с  ним  почти всегда так просто и естественно
бывает ей разговаривать. В  общении  же  ее  с  Харитоном,  она
чувствовала,  постоянно оставалось что-то двусмысленное, что-то
неискреннее с обеих сторон, и потому утомительное.
     Сменялись мелодии  на  лужайке.  Вдруг  пришел  заунывный,
тоскующий,  бесприютный  мотив.  Протяжно  поют  цыгане, плачет
скрипка в руках кудрявого скрипача.  Но  вот  мелькнула  из-под
музыки  озорная женская улыбка, значит, скоро опять - в разгон,
в разгон! - и, кажется,  бесы  зримо  обуревают  толпу:  крики,
хохот  несутся  со  всех сторон, самые невообразимые движения и
жесты сливаются в пеструю круговерть.
     Вера Андреевна устало прикрыла глаза.
     Когда же она открыла их,  перед  скамейкой  стоял  Паша  и
глядел на нее очень серьезно.
     - Как странно, - сказала она.
     - Что странно?
     Она  не  ответила, скользнула взглядом по его лицу и стала
смотреть мимо.
     - У вас случилось сегодня что-то?
     Теперь уже Паша не ответил ей.
     - Вы не поговорили там - на железной  дороге?  -  спросила
она тогда. - Насчет Эйслера.
     - Поговорил.
     - Ну и что же?
     - Ничего.  Они  сказали, что действуют в рамках закона и в
моей помощи не нуждаются.
     - И что теперь будет?
     - С кем?
     - С Аркадием Исаевичем.
     - Я думаю, его уволят.
     Она вздохнула.
     - Пойдемте в сад, - предложил он вдруг. - Это за домом.  Я
был там сейчас. Там очень тихо.
     - Зачем?
     - Просто так. Я вижу, вы устали здесь.
     - Хорошо, пойдемте.
     Они пошли.
     За  домом было темно, музыка постепенно отступала, и скоро
послышалась тишина. Паша шел впереди.
     - Как зовут этого мальчика?  -  через  сколько-то  времени
спросила Вера Андреевна. - С которым Игорь подрался сегодня?
     - Саша Шубин.
     - Да, да, Шубин.
     - Вы знаете его?
     - Он   ходит  ко  мне  в  библиотеку.  А  из-за  чего  они
подрались?
     Паша не сразу ответил.
     - Из-за меня.
     - Как это из-за вас?
     - Его отец оказался врагом народа. Его разоблачили не  так
давно.
     - Вот как. А причем здесь вы?
     - Я  подписывал  справку  для родственников. Он видел ее у
своей тетки. Сегодня на классном часу  они  обсуждали  прием  в
пионеры.  От  него  потребовали  осудить  отца,  но он не стал.
Сказал, что случилась ошибка.  А  Игорь  ответил,  что  никакой
ошибки  быть  не  могло, потому что иначе я отправил бы дело на
доследование. В пионеры его теперь принимать  не  будут.  Ну  и
подрались...
     - Но ведь это безобразие.
     - Что безобразие?
     - Безобразие - требовать такого от десятилетнего ребенка.
     Паша молчал.
     - У мальчика и без того травма.
     Паша вздохнул.
     - Наверное...  Но вы ведь понимаете - Павлик Морозов и все
такое прочее. Знаете, какие у этих мальчишек  жесткие  понятия.
Мне  иногда  Игорь  - приходит из школы - рассказывает. Раз уж,
Вера, такое время, как сейчас, оно  одно  и  для  детей  и  для
взрослых.
     - Все,  Паша,  кивают  на  время, когда хотят помириться с
совестью. Вы-то ведь прокурор.
     - Ну  и  что?  Не  могу  же  я   опротестовывать   решения
октябрятских собраний?
     - Что  же  вы  можете,  хотела  бы  я знать... Извините, -
добавила она через  секунду.  -  По-моему,  вы  могли  хотя  бы
поговорить с учительницей.
     - По-моему,  Вера, ничего страшного не случится, если даже
его не примут в пионеры. В конце-концов, это дело  их  самих  -
решать.  Все люди вырастают и живут с какими-то травмами. Иначе
даже не бывает. Мы с вами оба росли  без  родителей  -  ничего,
выросли. Знаете, какие у меня в детстве случались травмы...
     Он замолчал.
     Яблоневый сад казался огромен, в темноте не видно было ему
конца.   Довольно  долго  они  бродили  молча  между  цветущими
деревьями.
     - Я что-то и вправду  устала,  -  сказала,  наконец,  Вера
Андреевна.  -  Мне кажется, я не очень приспособлена к подобным
праздникам. Сначала было весело, а  потом  как-то...  Я  раньше
тоже  замечала: когда всем вокруг очень весело, рано или поздно
мне становится не по себе. Знаете, я подумала  сейчас  там,  за
столом - я ведь ничего не знаю о вас - ни о вашем прошлом, ни о
настоящем. У вас, должно быть, случилась сегодня какая-то беда,
а я и представить себе не могу - какая. Также и остальные: люди
считают  друг  друга  знакомыми, друзьями, но никто ни о ком не
знает ничего  действительно  важного.  Всем  почему-то  кажется
естественным  такое  вот  общение:  встретиться,  придумав себе
искусственный  повод,   поговорить   о   пустяках,   ничего   в
действительности не сказать друг другу, посмеяться и разойтись.
А  разве  это  правильно?  Если,  например,  я  спрашиваю вас о
каком-нибудь здании, и  вы  отвечаете,  что  оно  вам  знакомо:
значит,  вам  известно,  где  оно  расположено,  сколько  в нем
этажей, кирпичное оно  или  деревянное,  какого  цвета.  Вы  не
начнете  же с того, что в левом окне у него разбита форточка, а
на чердаке живет кошка. Люди же  только  это  и  знают  друг  о
друге. Даже самые близкие люди. Вот они сейчас веселятся там, -
кивнула  она  головой в сторону лужайки, - пляшут, смеются. А я
смотрела на них и думала, знаете,  о  чем.  Ведь,  наверное,  у
каждого  из  них  были в прошлом такие моменты, в которые жизнь
казалась им навсегда сломанной. У каждого человека бывают такие
моменты. Это,  может  быть,  смерть  родных,  или  какой-нибудь
отчаянный  случай,  жуткая  история - когда кажется, вообразить
нельзя, что возможно будет теперь еще радоваться чему-то и... и
огорчаться чему-то, как раньше.  У  меня  в  юности  был  такой
случай,  еще  в  детском  доме.  Лучшая моя подруга, ее звали -
Света Василькова - однажды в бане перерезала себе вены ножом, и
я  первая  увидела  ее  тогда:  она  еще  выталкивала  из  себя
фонтанчики  крови. Тогда казалось мне, я ни за что уже не смогу
жить, как все. Не смогу не думать об этом все время, забыть  об
этих  фонтанчиках.  А  в  действительности  - ничего подобного:
живу, как все, радуюсь, как все, думаю о чем угодно, а об  этом
как  раз  меньше  всего. Вот так. И я вот думаю: если подойти к
человеку в такую минуту, как сейчас,  на  лужайке  -  когда  он
смеется до слез - подойти и спросить: как же так? Ведь был же у
тебя  в  прошлом  день,  после  которого радоваться уже нельзя.
Разве одна и та же жизнь может вместить в себя тот день  и  эту
радость?  Но,  выходит,  может.  Как-то  это  все  так  странно
устроено...
     Паша вдруг остановился возле яблони, обернулся и посмотрел
в упор на нее.
     - Хотите, расскажу вам о таком моменте?
     - Что?
     - Ну, о моем "отчаянном случае"?
     - Расскажите.
     - Только это довольно длинная история. В  двух  словах  не
получится.
     - Тогда давайте сядем. Я устала ходить.
     Вера  Андреевна  села  на  траву  под яблоней. Одной рукой
опершись о землю, подогнула ноги и веером расправила юбку. Паша
повременил несколько секунд, затем тоже сел по-турецки напротив
нее.
     - Она случилась, когда мне было одиннадцать лет, -  сказал
он. - Почему вы улыбаетесь?
     - Знаете, мне почему-то трудно представить вас ребенком.
     - Почему же?
     - Не  знаю.  Скажите,  а  сами  вы  каким  себя  помните в
детстве?
     - Что значит, каким?
     - Ну, мне кажется, у каждого человека остается  о  детстве
какое-то  самое  главное  чувство.  Кто-то помнит себя озорным,
кто-то - стеснительным, кто-то еще каким-то. Я, например, помню
себя одинокой. Хотя были у меня подружки в детском доме,  яснее
всего  я  вспоминаю, как будто стою я у какого-то окна и плачу,
прижимаясь к стеклу. И некому рассказать,  почему  я  плачу.  И
плачу,  кажется, именно потому, что некому рассказать. Вот это,
по-моему, главное, что у меня осталось о детстве. А у вас?
     - Не знаю. Так трудно сразу