ой  оказались
вдруг Паша и Надя. Они брели домой под проливным дождем. У Нади
над  головой  был  Пашин пиджак, Паша был в насквозь промокшей,
прилипшей к телу сорочке.
     Она споткнулась и едва не упала прямо перед ними.
     - Паша, ради Бога! - закричала она, схватив его за руку. -
Ничего не спрашивайте! Бегите на  Парадную  площадь!  Там  этот
мальчик - Шубин, Шубин! Ради Бога, Паша, бегите, бегите же!
     Неизвестно,  что понял он или предположил из крика ее. Но,
посмотрев ей в глаза, он развернулся и побежал,  побежал  очень
быстро.
     - Надя,  простите, я потом объясню, - несколько секунд еще
она стояла, глотая воздух. - Там беда! Беда! -  выкрикнула  она
уже на бегу.
     Молнии  рвали  черное  небо  над городом, дождь хлестал по
раскисшей земле злыми косыми струями. В первую же  минуту  Вера
Андреевна  разбила  босые  ступни  о  невидимые  в лужах камни.
Дыхания своего она не знала  и  не  умела  рассчитать,  поэтому
очень  скоро  почувствовала, что задыхается и готова упасть. На
бегу она беззвучно плакала,  закрывала  глаза  и  запрокидывала
голову.  Уже  на  Валабуева Паша далеко опередил ее. Свернув на
каменную мостовую Советской, она едва  могла  различить  фигуру
его  сквозь  дождь.  Через минуту он исчез в коротком переулке,
ведущем к Парадной площади, и на одно мгновение  вдруг  ощутила
она себя одиноко и неприютно - в пустынном городе, среди дождя,
в  слезах.  Раскачивались  темные  деревья вдоль улицы, в домах
горело несколько окон, тускло светились редкие  фонари.  Хорошо
знакомый  манекен  в  витрине  универсама,  одетый  в полосатую
футболку со шнурком, с вежливо-настороженным лицом, со  странно
растопыренными  руками  и  пальцами,  косился ей вслед. Все это
осталось в голове ее помимо мыслей - там, откуда берутся  потом
неясные воспоминания и сны.
     Позади  остались  кинотеатр,  подвальные  окна библиотеки.
Через минуту она свернула в безымянный  переулок,  и  ей  видна
стала площадь.
     На  площади  горели  два фонаря - у дальнего конца, по обе
стороны  от  деревянной  трибуны.  Фонари   освещали   огромный
кумачовый  транспарант.  Черный  силуэт  колокольни  с  отбитым
крестом вырос на мгновение в подожженном  молнией  небе  позади
транспаранта.
     Вера Андреевна бежала теперь, не чувствуя ни разбитых ног,
ни боли  в  груди.  Ей  видны  становились силуэты под фонарем.
Приближаясь, различала она, как неловко расставив ноги, откинув
плечи назад, Паша стоит у трибуны и обнимает за колени  детскую
фигурку,  словно  бы  подсаживая  ее.  И  от  фигурки наверх, к
светильнику, уходит веревка.
     И только уже возле самой трибуны, за громовым раскатом, за
шумом дождя, услышала она вдруг высокий отчаянный детский визг.
Сердце ее рванулось, дыхание кончилось, и она схватилась руками
за край трибуны.
     - Вера, да помогите вы! - кричал ей Паша.
     Она отпустила мокрые доски, в глазах ее  потемнело;  делая
шаг, она не знала, упадет сейчас или нет.
     Белобрысая,  с оттопыренными ушами голова Шурика повернута
была набок. Лицо его целиком состояло из крика - из глаз и рта,
раскрытого сверх всякой возможности. Паша держал его  высоко  -
ей трудно было дотянуться до шеи. Намокший узел оказался тугим,
веревка   не   хотела   выходить   из  него.  Мальчишка  визжал
оглушительно.
     - Держите вы! - приказал ей Паша. - Вот здесь. Да нет  же,
вот здесь! Крепче держите!
     Она  прижала  к  себе  ноги  Шурика  ниже  колен,  и  Паша
отпустил.  Мальчишка  оказался  страшно  тяжелый.  Он  вцепился
пальцами  в  волосы  ее,  и  ноги  его  отчаянно  дергались. Ей
показалось  в  первую  секунду,  она  не  выдержит.   "Господи,
помоги!" - успела она простонать про себя.
     Паша, обеими руками схватившись за петлю, с силою дергая в
разные стороны, растягивал ее. Наконец, она прошла вкруг головы
Шурика  и  заплясала в воздухе. Паша принял мальчика на грудь и
опустил. В ту же секунду ноги Веры Андреевны  подкосились  сами
собой,  и  она  села на брусчатку. Еще какое-то время потом все
происходило как бы не с ней.
     Шурик задыхался, ревел  и  ладонями  размазывал  грязь  по
щекам.  Паша,  отпустив его, на секунду как будто потерялся, но
потом схватил мальчишку за воротник и затряс, как куклу.
     - Щенок! - крикнул он ему прямо в лицо.  -  Шутки  вздумал
шутить?!  Вы  представляете,  Вера,  он на краю трибуны стоял с
веревкой на шее - дожидался. А когда меня увидел, сиганул.
     - Вовсе я не дожидался,  -  всхлипывал  Шурик.  -  Я...  я
веревку  не мог... Я не нарочно, Вера Андреевна!.. Я не буду...
Я не буду вам ничего!.. Вы... Вы...
     - Что я?!
     - Вы знали, почему я с Игорем подрался. Вы все знали,  все
знали!
     - Ну и что?
     - Вы  знали,  что  мой  отец не виноват! Знали, знали! Его
товарищ Орджоникидзе хвалил. Вы знали, а справку подписали!
     - Не болтай ерунды!
     - Я вас ненавижу! Я вам не буду ничего...  Я  только  Вере
Андреевне!
     Он  принялся  изворачиваться,  вырываться,  ударил Пашу по
рукам.
     - Пустите! Я вас ненавижу! Я вашего Игоря еще побью!
     Он вырвался, наконец, и отскочил в сторону.
     - Побью, побью! Вера Андреевна, он все знал, все знал!
     Похоже было, он собрался удрать.
     - Шурик, подойди ко мне, - попросила  она.  -  Пожалуйста,
подойди!
     Не  сразу,  но  он  подошел, встал рядом, она взяла его за
руку и вдруг он снова заревел в голос.
     - Ну, все уже, все. Не надо, -  говорила  Вера  Андреевна,
прижимая  его  ладонь  к лицу, и сама тоже плакала. - Скажи, ты
где живешь сейчас?
     - У... у тетки.
     - Где это?
     - Я не пойду туда! Нет, нет, я не хочу!
     - Хорошо, конечно,  -  сразу  согласилась  она.  -  Будешь
ночевать  сегодня у меня - ладно? Только надо ведь предупредить
ее. Она уже тебя, наверное, ищет.
     - Не ищет она, ей все равно.  Я  часто  не  ночую...  Вера
Андреевна!  Я  не  нарочно!..  Это  неправда,  что  он говорит.
Честное слово! Я же не думал... Я веревку не мог забросить.
     - Да, да, конечно, я это знаю. Мы  обо  всем  поговорим  с
тобой. Теперь все будет хорошо.
     Она  плакала,  гладила  его  по голове и видела, как через
площадь вприпрыжку ковыляет к ним Аркадий Исаевич.
     Она хотела было встать, но не смогла. Кружилась голова,  и
ноги  ее были ватными. Она только села иначе. Паша отошел в это
время к другому краю трибуны и что-то осматривал там.
     - Господи,  господи!  -  задыхаясь,  бормотал  подбежавший
Аркадий  Исаевич. - Вы успели. Ну, слава богу, слава богу! Я бы
себе не простил, Вера, никогда не простил бы.  Столько  времени
языком  чесать,  а  письмо  в  кармане... Вы правы, мы только и
делаем  что  болтаем,  только  и  можем,  что  языком!  Все  мы
одинаковы... Но вы успели.
     Она  сумела  даже  удивиться немного - не слышала никогда,
чтобы Эйслер изъяснялся столь бессвязно. И как-то  это  помогло
ей  самой  собраться.  Она  подумала  вдруг,  что  не  стоит им
возвращаться домой всем вместе - Эйслеру, Паше и Шурику  -  все
возбуждены, что-нибудь может выйти нехорошее.
     - Шурик,  - сказала она. - Это Аркадий Исаевич, мой сосед,
да ты его знаешь. Вы сейчас идите домой,  поставьте  чаю.  И  я
тоже  скоро приду. Мы обо всем с тобой поговорим еще. Ладно? Ты
можешь жить у меня сколько захочешь. Мы обо всем,  обо  всем  с
тобой поговорим теперь.
     Он плакал.
     - Ну,  идите,  -  повторила  она и подала его руку Аркадию
Исаевичу.
     Эйслер и сам казался сейчас ребенком. Так был растерян  и,
кажется, с трудом понимал, что требуется от него.
     - А вы что же? - спросил он.
     Паша  в  это время, обойдя трибуну, проверив, по-видимому,
не осталось ли от Шурика каких-нибудь следов, встал под фонарем
и озабочено  смотрел  на  веревку.  Аркадий  Исаевич,  кажется,
только  теперь заметил его. Он посмотрел еще поочередно на Веру
Андреевну, на Шурика.
     - Ну, пойдем? - спросил он его нерешительно.
     Они повернулись и  медленно  пошли  через  площадь.  Шурик
продолжал  всхлипывать,  и  пока  не  скрылись  они в переулке,
несколько раз оглянулся.
     - Что теперь с  этой  штукой  прикажете  делать?  -  через
некоторое  время  произнес  Паша, не глядя на Веру Андреевну. -
Придется лезть.
     Он подошел вплотную к столбу, потерев ладони, обхватил его
и быстро полез наверх. Скоро он оказался уже возле светильника.
Веревка упала в  лужу.  Соскользнув  вниз,  Паша  поднял  ее  и
принялся зачем-то распутывать узлы.
     - Простудитесь, Вера, - сказал он, по-прежнему не глядя на
нее. - Сядьте хотя бы на трибуну.
     Было  что-то  странное  и  в  словах  его, и в том, что он
делал. Ей казалось, все это совсем  не  подходит  к  месту.  Ей
хотелось посмотреть в глаза ему, но он не оборачивался.
     "Почему он ни о чем не спросит? - подумала Вера Андреевна.
- Ему  не  интересно,  откуда  я  узнала  о Шурике? Что ему эта
веревка?"
     - Паша, - позвала она.
     - Что?
     Ярко сверкнула молния  над  церковью,  и  на  секунду  она
испугалась того, что хотела спросить.
     - Паша,  -  повторила  она. - Ведь отец его действительно,
должно быть, ни в чем не виноват.
     - Не виноват?  -  как  будто  удивился  он,  но  опять  не
посмотрел  на  нее  и  даже  не  обернулся.  -  Я сам читал его
показания.
     - Что же там было?
     Ему пришлось переждать долгий громовой раскат.
     - Он признался, что подсыпал крысиный яд в консервы. Никто
и подсчитать не сможет, сколько жизней на его совести.
     - Вы в это верите, Паша?
     - Да я же говорю вам, что читал его показания.
     - Вы в это верите, Паша?
     Он все дергал веревку, пытаясь растянуть последний узел.
     - Что значит - верите?
     - Вы - в это - верите - Паша? -  в  третий  раз  повторила
она.
     Но,  наконец,  он скомкал ее и, размахнувшись, забросил за
транспарант - за церковную ограду.  Затем  почему-то  испуганно
огляделся вокруг.
     - Это  странный  город,  -  сказал  он. - Никогда в нем не
знаешь, что с тобой случится через  минуту.  Чужой  и  странный
город.
     "Что он говорит?" - подумала Вера Андреевна.
     Паша  поморщился,  как  от  боли,  покачал  головой. Потом
присел на край трибуны и  впервые  посмотрел  на  нее  прямо  -
сверху  вниз - тоскливо посмотрел. И вдруг она заметила, что он
пьян.
     - Вам в самом деле хочется, чтобы  я  сказал,  что  он  не
подсыпал  яду? Что я подписал приговор невиновному человеку? Ну
да, я подписал. Ну да, я знаю,  что  он  невиновен.  И  вы  это
знаете. Что же дальше?
     - Ничего,  -  покачала  она  головой. - Должно быть, я зря
спросила... Конечно, зря. Я все  понимаю,  Паша.  Не  будем  об
этом.
     - Нет,  будем!  -  прошептал  он  вдруг как-то особенно. -
Теперь уж непременно  будем.  Вы  уже  начали,  и  я  хочу  вам
сказать, что как раз-таки ровным счетом ничего вы не понимаете.
Вы,  может  быть, думаете - что-нибудь меняется от того, верю я
или не верю в эти бумажки? Вы думаете,  они  вообще  что-нибудь
могут значить - эти бумажки? Для чего вы спросили об этом, если
сами  знаете  ответ?  Хотели  пристыдить меня? Ну что же, время
сейчас, конечно, самое подходящее. Ведь что же было бы, если  б
мы  не  успели?  То  есть,  если бы он действительно?.. Ведь за
замученного ребенка -"расстрелять", правда? А хотите,  я  между
прочим расскажу вам, как расстреливают здесь у нас в Зольске, в
Краснопролетарском переулке - метрах в пятистах всего от нашего
дома?.. Да нет, что же, вы послушайте, я расскажу! Делается это
так. Осужденного выводят из камеры, проводят в подвал и, ничего
ему  не  разъясняя,  ведут по подвальному коридору. Он не очень
длинный, и в дальнем конце его есть поворот - он ведет в тупик,
но осужденный этого не знает. Он поворачивает в него  вслед  за
конвоиром, и тогда из темной ниши за поворотом выходит человек,
которого  зовут Савелий Горохов... Нет, нет, вы послушайте! Раз
уж вы все понимаете... Так вот, Савелий Горохов -  он  живет  в
Москве, а сюда приезжает по вторникам. Ему уже за шестьдесят, и
из  них  сорок  он  занимается  одним  и  тем  же делом. Весьма
благообразный старичок. В револьвере у Савелия два патрона.  Он
выходит  из темной ниши и стреляет осужденному в затылок. После
делает контрольный выстрел. Он профессионал, и в этом  выстреле
нет  нужды, но таковы правила. Следом появляется тюремный врач,
для вида осматривает тело и ставит свою подпись на акте. Все не
очень романтично, но вполне гуманно. И очень продуманно. Врач и
конвоир закуривают. Савелий - нет, он некурящий.  Вот  так  это
происходит.  А  теперь  я  вам  скажу,  какова во всем этом моя
функция. Моя функция - это функция врача. Я  ставлю  подпись  в
протоколе  и  свидетельствую  смерть.  Когда  мне  приносят эти
бумаги,  человек  уже  мертв.  Расстрел  произведен   по   всем
правилам.  Палача  зовут,  правда, не Савелий Горохов, а Степан
Баев. Или,  точнее,  их  несколько:  Василий  Мумриков,  Григол
Тигранян,  нежно обожающий вас Харитон Спасский. Да и врач не я
один. На приговоре полагается три подписи: Баева, моя и Свиста.
Я в отличие от Свиста должен, правда, читать эти бумаги.  Свист
их  вовсе  не  читает,  и  правильно  делает.  Но  вы  думаете,
что-нибудь изменится, если я не поверю  в  то,  что  осужденный
мертв, и не поставлю подпись? Вы думаете, он оживет от этого?
     - Не  нужно, Паша, перестаньте! Пожалуйста! - плакала Вера
Андреевна. - Поверьте, я ни в чем не хотела вас обвинить!
     - А вы и не можете ни в чем меня обвинить. Скажу вам более
того: вы никого не можете ни в чем обвинить.  Вы,  может  быть,
полагаете,  Савелий  Горохов,  Баев  или  Харитон  в чем-нибудь
виноваты? Вы полагаете, от них что-нибудь зависит? Да ничуть не
больше, чем от меня, от вас или, скажем, вашего  Эйслера.  Если
вам  интересно  знать  правду, то все мы, все до единого в этом
городе, делаем  общее  дело.  Есть,  впрочем,  должности  более
чистые,  есть менее чистые - ну, так и на скотобойне разделение
труда. Я ставлю подписи на приговорах, вы  ставите  подписи  на
корешках  книг, но, если б вы действительно понимали, насколько
невелика здесь разница! Разве  не  в  каждой  второй  из  книг,
которые  стоят  у  вас  там, на полках, написано, что так все и
нужно. Но главное - ведь главное то, что никто  в  отдельности,
ни  все  мы вместе, даже если бы вдруг захотели, не смогли бы в
этом ничего изменить. Вы, говорите, вы все понимаете. Но,  если
вы  все  понимаете,  что  же  вы  сегодня  делали  там,  на дне
рождения? Почему так мило улыбались  всей  этой  компании?  Вам
случайно  не  приходило  в голову, что гарднеровский сервиз, на
котором вы кушали поросенка, реквизирован у главврача нашей ЦРБ
Бурятова? Вы не читали о банде врачей в газете "Вперед!"?  Нет,
разумеется,  ничего  особенного  здесь  нет - все совершенно по
правилам - это называется: высшая мера наказания с конфискацией
имущества. Супругу Бурятова Харитон раскрутил чуть позже  -  на
восемь  лет.  Я  разговаривал с ней, когда только приехал сюда.
Она отправилась в этап с надеждой разыскать в лагерях мужа - ей
сказали, что он получил "червонец". У них осталось двое детей -
мальчик и девочка - примерно того же  возраста,  что  и  Шурик.
Девочка  жива,  а мальчик умер - не вешался, не топился, просто
заболел и через неделю умер. Скажите, вы -  верите  в  то,  что
ваша  -  я  не  говорю,  моя  - ваша жизнь может иметь какой-то
смысл, после этого?  Даже  если  вообразить,  что  Бурятов  был
врагом.  Чтобы  вы действительно поняли - мы все в нашем городе
ходим по костям этого мальчика! И дети,  и  внуки,  и  правнуки
наши  будут  ходить по его костям. Но я вам скажу, Вера - никто
не виноват больше остальных. Ни я, ни Савелий, ни Баев -  никто
не  отдавал  приказа "травить ребенка собаками". И в кого бы, и
как бы высоко, вы ни ткнули пальцем, никто  такого  приказа  не
отдавал.  Все  мы  поголовно  только  безмозглые  борзые в этой
травле. Ну, а если вам очень хочется ткнуть в точку, то  тычьте
туда,  куда  тыкал  Павел  Кузьмич  -  в  Того,  кому грозил он
пальцем. А я при этом только повторю вам, что он был прав!
     Вера Андреевна, плача, попыталась подняться на ноги. Ей не
сразу удалось это. Всхлипывая и дрожа, она пошла через площадь.
Ее пошатывало. Скоро она споткнулась и упала  на  колени  возле
ручейка,  бегущего по булыжникам. Сверкнула молния, вырезала на
мгновение контуры низко висящих туч.
     - Господи! - простонала Вера Андреевна, заглушенная громом
и шумом дождя, никем не услышанная.
     Голова ее закружилась  вдруг.  Она  упала  ничком,  создав
собой  преграду  ручейку,  забурлившему  и запенившемуся вокруг
нее. Когда Паша подбежал к ней, она была уже в обмороке.

     Глава 15. СОБЕСЕДНИК

     "Надо только выстоять во чтобы то ни стало", -  прижавшись
лицом  к  прохладному  стеклу,  мысленно повторял про себя отец
Иннокентий.
     Выстоять,  выждать  время,  сохранить  последний   приход.
Несмотря ни на что - сохранить. Эта цель оправдает когда-нибудь
все,  ибо  не  может  же  Господь,  не  должен, оставить Россию
навечно. Невидимо, тайно он подаст им помощь - воинам своим. И,
может быть, появится тогда новая цель у тех,  кто  не  ослаб  в
любви  к Нему, кто готов отдать все за эту любовь - и даже душу
свою.
     Ибо, если есть в мироздании неумолимый закон, по  которому
душа,  так  или  иначе  преступившая грань греха, погибает, он,
отец Иннокентий, готов отдать свою душу ради любви к Нему, ради
службы Ему теперь, когда все отвернулись от Него - слабого. Это
и есть его служба. Это и есть вера его. В такое-то время она  и
нужна - подлинная, сыновья.
     В   эту  секунду  вздрогнул  отец  Иннокентий  и  в  ужасе
отшатнулся от окна. Занес было руку для крестного знамения,  но
только  медленно провел ладонью по волосам. С той стороны окна,
неожиданно возникнув из темноты,  прилипла  к  стеклу,  в  упор
смотрела  на него и улыбалась незнакомая небритая и, показалось
ему, жуликоватая физиономия.
     Отец Иннокентий с неприятностью почувствовал, что тело его
ослабло, а рот приоткрылся. Физиономия же  тем  временем  стала
что-то  говорить  ему  и  делать знаки. Слов было не разобрать.
Всмотревшись в мимику ее, он догадался, наконец, что просит она
его подойти к двери. Он перевел дух и, выстроив вопрос на лице,
пальцем указал в сторону крыльца. Физиономия радостно  закивала
и  исчезла.  Постояв  какое-то время, собираясь с мыслями, отец
Иннокентий прошел в коридор.
     Когда с керосиновой лампой в руке ступил он на крыльцо,  и
скрипнули  под ним половицы, из-за двери раздался ему навстречу
добродушный голос:
     - Добрый вечер, батюшка. Простите, Бога ради, что напугал.
Мне в Зольск нужно, а в темноте дорогу потерял,  и  дождь  еще.
Заблудился совсем. Не объяснили бы вы мне?
     - Кто же вы такой будете?
     - Нездешний я. Издалека иду.
     Отец  Иннокентий  подумал  немного, огляделся, приметил на
всякий случай топор в углу и приоткрыл дверь.
     На пороге стоял небольшого роста улыбающийся  человечек  -
довольно молодых еще лет, светловолосый, давно не бритый, но, в
общем,  с  незлым  лицом,  хорошими  глазами,  страху совсем не
внушавший.
     - Входите, - пригласил отец Иннокентий.
     Взойдя на крыльцо,  он  оказался  священнику  едва  не  по
плечо.  Одет  он  был очень плохо - в какое-то почти тряпье; за
спиной у него болтался рюкзак, вода из рюкзака лилась  струями.
Ступив на порог, он сразу заметно застеснялся.
     - Проходите  в  дом,  -  оглядев  незнакомца,  сказал отец
Иннокентий. - А рюкзак пока здесь оставьте.
     - Спасибо, - замялся человечек. - Наслежу я, не нужно.  Да
и поздно теперь. Вы мне дорогу расскажите, и пойду я.
     - Ну,  куда  же  вы  пойдете  ночью? До Зольска километров
шесть отсюда будет, и дорога в  дождь  непролазная.  Проходите,
проходите.
     - Спасибо,  батюшка,  -  переминался  тот.  -  Неловко вас
беспокоить.  Уж  лучше  вы  расскажите,  а  ходить  мне  -   не
привыкать.
     - Ничего  я  вам  не  расска