вей - в селе Давыдково - полгода тому назад.

     Глава 11. СВЯЩЕННИК

     Вселенная отца Иннокентия разделялась по-вертикали на  три
духовные    подпространства.    Первое    -   условно   светлое
подпространство  -  было  средоточие  добра   -   Божественного
Провидения вселенной. Второе - условно темное подпространство -
средоточие  зла и сатанинских сил, действующих в ней. Разделяло
их третье подпространство  -  по  отцу  Иннокентию,  суть  поле
борьбы  между первыми двумя, в котором оказалась и земная жизнь
человечества. Отец Иннокентий рассуждал так.
     Само собою ясно, рассуждал отец Иннокентий,  и  о  том  не
может  быть  спору  -  устройство  всякого  атома  в мироздании
твердит нам о наличии над  собой  Высшего  Разума.  Наличие  же
Высшего  Разума  означает  безусловно наличие и высшего смысла.
Смысла, который единственно способен мироздание это  объяснить,
оправдать  и  указать  его  конечную  цель.  Наличие же высшего
смысла в свою очередь означает необходимость  безотносительного
единства  вселенной.  Дабы явить в себе высший смысл, вселенная
должна быть едина.
     Так. Но ведь  ребенку  видно,  насколько  противоположные,
враждебные  друг  другу  силы  сталкиваются в ней повсеместно и
ежесекундно в беспощадной борьбе. Что  следует  из  этого?  Как
совместить это с безусловной необходимостью единства?
     Следует из этого одно из двух.
     Либо,  во-первых, можем предположить мы, что высший смысл,
конечная суть мироздания, заключен в  борьбе.  Смысл  борьбы  в
борьбе,   смысл   движения   в  движении.  Предположение  такое
человеческому разуму  противно  и  чуждо.  Не  случайно  отнюдь
является   оно   краеугольным   камнем   богоборческой  религии
большевиков. "Единство и борьба  противоположностей"  -  основа
чудовищной    бессмыслицы   так   называемого   диалектического
материализма их. Если быть точным, впрочем, они и вопрос ставят
иначе. Они спрашивают - почему  существует  вселенная?  Вопроса
"зачем"  - вопроса о высшем смысле - в их искривленном сознании
не существует вовсе.
     Но далее. Поелику это "во-первых" мы приемлеть  не  можем,
остается  нам  "во-вторых".  Во-вторых  и в-последних, остается
предположить нам, что высший смысл мироздания существует до сих
пор как бы отделенно от него самого  -  как  некая  не  занятая
никем  территория  (третье подпространство), как некий конечный
приз,  за  который  и   ведется   непримиримая   борьба   между
вселенскими  стихиями  -  между  светом и тьмою, между добром и
злом (как то  понятнее  человеку).  Кто  окажется  расчетливее,
прозорливее,  сильнее в этой борьбе - тот и получит "приз". Тот
оправдает собою мир и укажет ему конечную цель; наполнит единым
необоримым  духом  своим  теперешнее  и  будущее  бытие  -  уже
навсегда.
     - Уже  навсегда,  - прошептал отец Иннокентий, придвинул к
себе  серебряную  табакерку,  щелкнул  замком  и  принялся   не
торопясь набивать коротенькую прямую трубочку.
     Спальня,  где  сидел  отец  Иннокентий  в  высоком  прямом
деревянном кресле у стола,  освещена  была  красноватым  светом
лампадки  из-под  образов. Бархатные багряные занавеси висели в
ней на двери и на окнах.
     "Борьба, конечно,  борьба,  -  думал  отец  Иннокентий.  -
Борьба  не  на жизнь, а на смерть - есть содержание теперешнего
бытия вселенского. И чем еще  объяснима  могла  бы  быть  жизнь
человеческая  с ее бесконечными страданиями, бедами, красотою и
низостью,  подвигами  и  трусостью,  нескончаемыми  войнами   и
потрясениями  -  если  не  тем,  что оказалась она в поле битвы
могущественных и равносильных вселенских стихий? И как могли бы
мы представить мудрый единовластный Дух, правящий нами, который
допустил бы все это - убийства и муки, горе и слезы,  страдания
детей?   Если   трудно   нам   вообразить   даже,  чтобы  самый
обыкновенный человек, будучи всевластен,  не  избавил  бы  нашу
жизнь  от этого. Значит, всевластия нет, а есть борьба, и нужно
человеку занять свое место в ней. За души людские идет  борьба,
и  на  святой  Руси  Сатана берет нынче верх. Поэтому тому, кто
остался с Богом,  нужно  быть  теперь  не  только  праведным  и
мудрым;  нужно  быть еще сильным, нужно быть еще хитрым. Только
так теперь  можно  еще  бороться  -  силой  духа  и  хитростью.
Хитростью  и силой духа. Не трудно быть с Господом, когда он во
власти на Земле, когда все, что требуется от  человека  -  быть
чистым   и  творить  добро.  Труднее,  труднее  стократ,  когда
отступил Господь пред временем сатанинским, когда полонил  враг
тела и души племени твоего, когда, дабы искру Божию сохранить и
пронести   сквозь  мрак,  нужно  кривить  душой,  нужно  лгать,
подличать,  нужно,  может   быть,   отречься   от   собственной
бессмертной души."
     Защелкнув  табакерку,  отец  Иннокентий  взялся за спички.
Огонек в руке его дрожал  слегка,  пока  раскуривал  он  плотно
набитую  трубку.  Раскурив,  он затянулся глубоко, откинулся на
спинку кресла и прикрыл глаза.
     Бессонница мучила отца Иннокентия который уж год.  Который
уж  год недели не проходило, чтобы не провел он хоть одну ночь,
сидя в жестком кресле своем -  так,  как  теперь.  Он  научился
давно предчувствовать ее задолго до начала ночи. Еще и до ужина
он  знал  обычно,  что не ляжет сегодня; что сегодня бесполезно
бороться с ней - с бессонницей. За  час,  за  два  до  полуночи
мысли  в  голове  его  становились  быстры  и беспокойны. Мысли
обгоняли, перебивали друг друга, каждая была  тревожна,  каждая
без исключения несла в себе боль.
     Впервые  не  смог  он заснуть, впервые пришла она к нему -
бессонница, сразу после того, как  запретили  в  церкви  ночные
бдения.  Может  быть,  что просто совпало так. Первое время это
было мучительно. Первое время он лежал в постели,  ворочался  с
боку на бок, искал сон, молился. Потом он научился принимать ее
бестрепетно.  Он  научился  узнавать  ее  и  уже  не  ложился в
постель. И, Боже  мой,  сколько  же  передумано  было,  сколько
пережито  в  эти  длинные ночи. Теперь он благодарен был за них
Провидению.

     Вчера исполнилось ровно четверть века,  как  бессменно  во
имя  Господне  служил  отец  Иннокентий  иереем Преображенского
храма в селе Вельяминово, в шести километрах к  юго-востоку  от
Зольска.  Четверть  века,  как жил он в этой просторной крепкой
избе за церковной оградой. Огненное дыхание бури, четверть века
эти бушующей над Россией, то обжигая,  то  отступая  чуть-чуть,
доносилось  и  сюда  -  в глухую полунищую деревню, проехать до
уездного центра от которой по проселочной дороге было  возможно
только в погожие дни.
     Если случайным прохожим подходить к Вельяминову с любой из
сторон   света,  метров  за  сто  кажется  уже  неотвязно,  что
вступаешь в зону безвременную.  Зону,  где  время  остановилось
сотни  лет  назад  и  сотни  лет  еще  не  сдвинется  с  места.
Покосившиеся, никогда  не  крашенные  избы,  рухнувшие  заборы,
цветущий пруд; церковь с обветшалой колокольней; ни человека на
улице,  ни  животного.  Если  не  начинается  служба,  если  не
сбредаются с окрестных деревень, из Зольска, старушки, кажется,
что не живо село, кажется, вымерли жители его или, может  быть,
спят  днями  напролет.  Кажется, ничто не происходит здесь и не
меняется никогда. Но хорошо знал отец Иннокентий, что  все  это
только кажется.
     Ах,  Господи!  Их-то  и  жаль, быть может, более всего, за
них-то и больно, быть может, всего сильнее - за эти вот  глухие
тихие  села,  ни  сном, ни духом не ведавшие о разыгравшейся на
Руси битве бесовских идей, ни единым помыслом  не  виноватые  в
этом,   кормившие   без   разбора   всех   площадных  крикунов,
сотрясавших воздух в обеих столицах; и безжалостно,  как  пыль,
сброшенные первыми под копыта поднятой на дыбы России.
     Редкий  мужик  за  эти четверть века пережил в Вельяминово
девятнадцатилетие.  Через  год  после  того,  как  прибыл  отец
Иннокентий  к  своему  приходу - со скарбом в телеге, с молодой
женой - ушла на германский  фронт  первая  череда  крестьян.  И
уходили  затем  уже  беспрерывно  -  едва  переставая лазить за
огурцами по чужим огородам, едва начиная бриться - на  мировую,
потом на гражданскую. И почти никто не возвращался.
     Наступила передышка только в двадцать первом году. Были за
ним семь  относительно  покойных  лет.  Стали забываться голод,
конные бандиты, с фиговыми бумажками  приезжавшие  отбирать  то
хлеб, то скот. Стал забываться Сергей Кольев - пятидесятилетний
мужик,  к которому осенью девятнадцатого пришла сначала бумажка
о смерти сына, затем продотряд по анонимному  доносу,  на  зиму
оставивший  его  со  старухой  женой,  с невесткой, с годовалым
внуком без горсти муки. Этот Кольев, говорили,  тронулся  умом.
Под  Рождество  он  вышел на площадь перед церковью, облил себя
керосином,  перекрестился  на   колокольню   и   поджег.   Отец
Иннокентий  старой  своей семинарской шинелью тушил в снегу его
скорченный труп.
     Стало   забываться   смутное   время.   Вырос    в    селе
десяток-другой  молодых  мужиков.  И, конечно, семьи, в которых
выросли они, жили получше. За это во главе с мужиками  и  пошли
они  в двадцать девятом в Сибирь - как кулаки и подкулачники. И
ставшее  тогда  усадьбой  совхоза  имени  Карла  Маркса,  снова
скорчилось от голода Вельяминово.
     Но  прошло  еще  семь лет, и худо-бедно снова налаживаться
стала жизнь. Вырос новый десяток  мужиков  -  уже  других,  чем
прежде  -  без Бога в душе и с ленцой в теле; все ж мужиков. На
какую бойню их теперь заберут?

     За окном этой ночью  не  на  шутку  разыгралось  ненастье.
Поднявшись  из  кресла,  отец  Иннокентий  встал у окна. Ветер,
подвывая в темноте, беспорядочно косил дождевые струи,  хлестал
их  о  стекло.  Шла  и  в  природе борьба. Как всякому, природа
говорила отцу Иннокентию то, что он хотел от нее слышать.
     В двойных оконных рамах отражалось лицо  отца  Иннокентия.
Лицо  это  было  умно, красиво и строго. В могучей литой бороде
соперничали черные и седые волны. Густые  брови  почти  прямыми
углами  окаймляли  огромные глаза. Он смотрел на него как бы со
стороны.
     Господи! Как одиноко ему было в этом  ночном  ненастье;  в
захваченной   безумием   стране,  во  вражеском  лагере,  среди
всеобщего торжества Сатаны. Боже мой! Боже мой!  Зачем  оставил
меня?!  Так,  может  быть,  чувствовали  себя  апостолы в чужих
языческих столицах. Так, может быть, прежде еще чувствовал себя
Спаситель, неся свой крест среди беснующейся толпы. И  даже  не
было сил встать на молитву.
     - Направь   и  укрепи  меня,  Господи,  -  прошептал  отец
Иннокентий, вглядываясь в темноту. - Направь и укрепи.

     В те далекие уже годы, когда начиналась  служба  его,  был
отец Иннокентий строгим, бескомпромиссным, деятельным пастырем.
Близко к сердцу принимал все происходившее вокруг, был быстр на
слова  и  поступки,  никогда  не  отмалчивался и не оставался в
стороне.
     Отец его - вдовый петербуржский  пресвитер  -  считал  для
сына  полезным  начать службу в сельской церкви, для того чтобы
узнать ему, чем живет простой народ в  России.  Предполагалось,
что  затем  вернется он в Петербург - на место отца. Кто бы мог
представить себе тогда,  в  тринадцатом,  что  будет  в  России
"затем".
     Как  и  большинство  молодого  духовенства в то время, был
отец    Иннокентий    противником     синодально-консисторского
устройства  Церкви, считал его канонически порочным, ратовал за
отделение ее от государственного  аппарата,  за  избавление  от
чуждых  ей  бюрократических  уз, за свободу и самоуправляемость
приходской жизни. За это частенько бывал он в контрах с местным
архиереем. Но и за это же летом  семнадцатого  избрали  его  от
епархии  членом  Поместного  Собора,  и  почти год с перерывами
участвовал он в его заседаниях. Сейчас и представить -  кажется
сном, с какими людьми довелось ему общаться в то время, сколько
духовных  и  сколько исторических событий было пережито тогда в
Москве.
     Поначалу  в  размышлениях   было   немного   обидно   отцу
Иннокентию,  что  такая  эпохальная,  надисторическая веха, как
созыв Поместного Собора, о котором  напрасно  мечтало  не  одно
церковное поколение, возможным стало только в силу политических
событий   -   свержения  царизма.  Тем  самым  как  бы  и  само
освобождение   Церкви   от   государства,   восстановление   ее
канонического  строя,  получалось  в  зависимости  от перемен в
государстве  же.  Однако  свидетелем  и  соучастником  стольких
подлинных  духовных прорывов довелось ему быть на том Поместном
Соборе, что вскоре и думать забыл он об  этом.  В  иные  тяжкие
минуты  там,  в  огромном храме Христа Спасителя, казалось ему,
Дух Святой сходил на людей.
     Кровавая бойня, разразившаяся на  улицах  Москвы  в  конце
октября,  многое  перевернула в глазах отца Иннокентия. Он ясно
увидел тогда помимо прочего, что не просто смута это, не просто
социальные беспорядки,  но  великая  битва  великих  вселенских
начал   открывается  на  Руси.  И  как  бы  ответом  гордым  на
большевистский шабаш явилось людьми и Богом избрание  Патриарха
Всероссийского.
     Трое  кандидатов  голосованием  соборян  было выдвинуто на
Патриарший престол.  Отец  Иннокентий  отдал  голос  за  своего
митрополита,  с  которым  был  знаком  к тому времени, которого
почитал безмерно - за Тихона. И 5-го ноября старого стиля после
Божественной литургии на амвон переполненного храма вынесен был
митрополитом Киевским Владимиром  ковчежец  с  тремя  жребиями.
Слепой  старец  -  схииеромонах  Зосимовой  пустыни  Алексий  -
помолившись, вынул один, передал его Владимиру.
     - Тихон, митрополит Московский - аксиос!  -  прозвучало  в
полной тишине под сводами храма.
     Со  слезами  в  глазах  - первыми за много лет слезами, и,
наверное, уже последними - вместе со  всеми  ликуя,  воскликнул
отец Иннокентий:
     - Аксиос!
     Протодиакон  Успенского  Розов  знаменитым  на  всю Россию
басом своим возгласил многолетие Патриарху,  и  тогда  казалось
ему - вот оно свершилось долгожданное каноническое преображение
Церкви.  Кто  устоит  теперь  перед  могучим  духом  свободного
Православия,  получившего  достойного  вождя?  Осталось  только
Божьим  словом  призвать  народ  русский  к  отпору невиданному
доселе врагу, и рассеяны будут бесы, и сгинут во  тьму,  откуда
пришли.
     Но  оказалось, увы, все гораздо сложнее. Еще не многими на
том Соборе оценена была по достоинству  пришедшая  к  власти  в
Петрограде  банда. Большинству оказалось трудно разглядеть, что
за сила в действительности стоит за масками кровожадных клоунов
- новых  хозяев  страны.  Вместо  того,  чтобы  проклясть   ее,
восстать  на  борьбу  с  ней,  призвать  к  тому  же  весь  мир
православный, Собор пошел по пути легчайшему, объявил себя выше
политики, как будто могло быть что-то выше политики в те дни на
Руси.
     С января по  сентябрь  восемнадцатого,  в  то  время,  как
кровавые   реки  лились  по  Руси,  Собор,  обсуждая,  принимал
долгожданные  и  нужные   в   принципе,   но   до   абсурдности
несвоевременные   определения   -  об  устройстве  приходов,  о
епископах, о монахах. Не отдавая себе отчета в том,  что  скоро
нечего  уже  будет  устраивать,  что  скоро не будет на Руси ни
приходов,  ни  епископов,  ни  монахов.  Иногда  казалось  отцу
Иннокентию, что все свои духовные силы Собор передал Патриарху.
Он  один  за всех тогда громогласно обличал сатанинскую власть,
предал ее анафеме, призвал христиан на борьбу с ней.
     Во время третьей сессии Собора, в августе  восемнадцатого,
отец  Иннокентий получил известие об убийстве отца. Он поехал в
Питер. Но на похороны отца так и не  сумел  попасть.  Прямо  на
вокзале  был  он  без  объяснений  схвачен матросами и брошен в
тюрьму. Там от других арестованных он узнал, что взяты они  как
заложники в отместку за убийство Председателя Петроградского ЧК
Урицкого.
     Через  пару  дней их вывезли в Кронштадт, выстроили там на
каком-то  плацу  и  объявили,  что  в   возмездие   за   Моисея
Соломоновича Урицкого каждый десятый из них будет расстрелян, а
остальных отпустят.
     Ярко   светило   солнце.   Усатый   матрос,   перевязанный
крест-накрест  пулеметными  лентами,  принялся  считать.   Отец
Иннокентий не сводил с него ненавидящего взгляда. По мере того,
как   приближался   он  к  нему,  он  видел,  сколько  ленивого
равнодушия  написано  на  его  лице.  Никаких  особых   чувств,
очевидно,  не  вызывало  в  нем  это занятие - простым расчетом
вершить судьбы людские, определять, кому жить, а  кому  умереть
сегодня.
     "Восемь"  выпало  какому-то  средних лет мужчине - по виду
мелкому  чиновнику  или,  может  быть,  учителю;   "девять"   -
стоявшему рядом с ним пожилому священнику; "десять" - ему. Лишь
на  долю  секунды  мелькнул  по  лицу  его равнодушный взгляд и
двинулся дальше. Смерти отец Иннокентий  ничуть  не  испугался.
Только  жалко  было,  что  без него теперь продолжится на Земле
борьба с этими равнодушными слугами сатанинскими.
     - Лицо мне твое как-будто  знакомо,  -  сказал  ему  вдруг
"девятый"  пожилой священник. - Ты не покойного ли отца Николая
Смирнова сын будешь?
     Он кивнул.
     - А я Алексий Ставровский. Знал я хорошо твоего отца  -  и
ты похож на него. Как зовут тебя?
     - Иннокентий.
     - Вот  что,  Иннокентий.  Я  стар  уже, жить мне так и так
недолго. Ты стой, пожалуй, на месте, а я уж вместо тебя выйду.
     - Десятые  номера,  три  шага   вперед   шагом   марш,   -
скомандовал матрос, закончив расчет.
     Алексий  вышел  вперед.  Отец  Иннокентий так и не нашелся
ничего сказать ему.
     Отцовский приход оказался уже занят, в квартире  его  жила
толпа  каких-то пьяных пролетариев. Да он и сам не хотел теперь
оставаться в  Питере.  Этот  город  -  "колыбель  революции"  -
охваченный  безумием,  загаженный быдлом, стал ему чужим, почти
ненавистным. Он вернулся в Вельяминово с ясным  чувством  того,
что   жизнь   его  отныне  не  принадлежит  ему,  но  подчинена
единственной цели - борьбе с антихристом.
     И все, что мог, он делал для этой борьбы. В проповедях, на
приходских  собраниях  обличал  сатанинскую  власть,  в  тайных
беседах  призывал  прихожан  к  неповиновению,  к  помощи белым
армиям. Тогда еще казалось, что  зверь  не  продержится  долго.
Наступали  Деникин,  Колчак,  Врангель.  Да и сами большевики -
бессмысленными  расстрелами,  бессовестным  грабежом  крестьян,
кощунственными  изуверствами, вроде вскрытия святых мощей - как
будто делали все, чтобы озлобить народ, вызвать  сопротивление.
Но  воистину  дьявол  помогал  им,  и  все,  что ни творили они
безумного, каким-то непостижимым образом обращалось  только  на
пользу их. И, казалось, силы их постоянно множились.
     Открытой  борьбою  своей отец Иннокентий достиг лишь того,
что осенью девятнадцатого угодил в ЧК. И вторично едва  не  был
расстрелян.   Спасло   его   тогда   Божье   чудо,   отчасти  -
заступничество прихожан, а более всего - неожиданное  изменение
позиции Патриарха.
     Его  вызвали  тогда  из камеры, и он уверен был, что ведут
его на расстрел. Но его привели в кабинет к начальнику Зольской
уездной ЧК - двадцатилетнему  очкастому  подростку  по  фамилии
Бундель,  и  тот  зачитал  ему  послание  Тихона к архипастырям
Русской Православной Церкви,  в  котором  призывал  Патриарх  к
уклонению   от   участия   в   политических   выступлениях,   к
невмешательству  в  дела  гражданских  властей,  к  повиновению
"всякому человеческому начальству".
     Отец Иннокентий отказывался верить своим ушам.
     - Шлепнуть  вас  труда  мне  не  составляет,  -  покуривая
папироску,  сообщил  ему  Бундель.  -  Шлепну  вас  с   большим
удовольствием.  Но  в  данный  момент мне важнее контролировать
настроения  масс.   Я   предлагаю   вам   свободу   взамен   на
добросовестную  пропаганду  среди верующих этого докумен