не видел.
     С Верой Андреевной братья эти были довольно давно знакомы.
Года полтора тому назад зольские старушки разносили  по  городу
сплетню  о  том,  как  однажды,  с похмелья забредя в городскую
библиотеку,   грузчики   были   разом    покорены    красавицей
библиотекаршей,   необыкновенно   полюбили  вдруг  классическую
литературу и задумали организовать при консервном заводе кружок
любителей российской словесности.
     > Ну да, этo были те самые двое, которые принесли  пианино
Аркадию Исаевичу. Примерно с месяц тогда они регулярно посещали
библиотеку,  и  в  выходные  их все чаще видели трезвыми. Через
месяц однако рвение их стало заметно слабеть, и  вскоре  совсем
угасло,  сошло на нет, оставив любителей российской словесности
при заводе без кружка.
     Веру Андреевну  Ситниковы,  конечно,  сразу  приметили  и,
захватив  с  прилавка  полные  кружки,  прямиком  направились к
скамейке.
     - Авангарду  культурной  революции  привет  от  городского
пролетариата!  -  поздоровался гармонист, обладавший, очевидно,
интеллектуальным первенством в дуэте. - Позволите присесть?
     - Здрасьте,   -   сказал   второй   и,    воспользовавшись
неповоротливостью  брата, обремененного гармошкой, скользнул на
скамейку рядом с Верой Андреевной.
     - Брат называется, - покачал головою гармонист.
     - Здравствуйте,  -  сказала  Вера  Андреевна.  -  Я   вам,
Георгий,  сегодня вторую открытку отправила. Вы Горького третий
том два месяца уже как не возвращаете.
     - Горького? - он на секунду задумался. - Да сегодня  же  и
верну!  Специально домой сгоняю. Чтоб мне бросить пить, Вера, -
в знак торжественной клятвы он приложил пивную кружку к сердцу.
- Болен я был, состроил он кислую физиономию. - Уж как болел  -
брат  соврать  не  даст - с постели не вставал. Только потому и
задержал. Иначе ведь я всегда в срок возвращаю - сами знаете. У
меня вообще принцип такой -  все,  что  берешь,  нужно  в  срок
возвращать...  А как у вас, товарищ, - обратился он почему-то к
Паше, - есть такой принцип?
     - Нда-да, - промычал тот что-то неопределенное.
     - Кажется, не приходилось раньше встречаться, -  продолжил
Георгий,  глядя  исподлобья.  - Но раз уж и у вас такой принцип
есть, будем вместе за него стоять, а? - и глазами он  потянулся
к  месту  на  скамейке возле Паши. - А?.. Кружечку-то, кружечку
пустую - нужно в ларек отнести или как? А не ровен час за пивом
кто еще  подойдет,  а  кружечки-то  и  нету.  Некрасиво  у  нас
получится.
     - Как  вам не стыдно, Георгий, - сказала Вера Андреевна. -
Что это вы себе позволяете?
     - А что такое? - удивился тот.  -  Это  ж  у  нас  принцип
такой.
     Паша снизу вверх мрачно посмотрел на него.
     - Ну,  вот ты сперва за Горьким домой сгоняй, - сказал он,
- раз уж выздоровел. В библиотеку занесешь - я  тогда  сразу  и
кружку сдам.
     - Ах,  вот как, - потяжелел Георгий. - Погляди-ка, Федя, -
прищурился он, и сразу стало заметно, что он уже выпивши. - Вот
так, значит, можно сегодня  с  пролетариатом  разговаривать.  С
первого шага - и на "ты" и в грубость.
     - Ну,  ладно,  -  вздохнула  и  поднялась со скамейки Вера
Андреевна. - Давайте лучше на этом  и  прервем  беседу.  Вы  не
хотите,  Паша,  немного прогуляться со мной, - и она подала ему
руку.
     Паша повременил секунду, но потом взял  ее  руку,  и  тоже
поднялся.
     - А вы бы, Георгий, - заметила Вера Андреевна уже на ходу,
- в другой раз сначала поинтересовались, с кем разговариваете.
     - Над пролетариями в нашей стране хозяев нету, - отозвался
Георгий, присаживаясь возле брата.
     Какое-то  время  они  шли  по  аллее молча. Потом напротив
одного из выходов Вера Андреевна остановилась.
     - Ладно, я пойду, - сказала она. - Мне пора.
     Паша посмотрел на часы.
     - Без двадцати  три.  У  вас,  по-моему,  есть  еще  минут
пятнадцать.  Может  быть,  дойдете со мной до школы? Тем более,
это почти по пути.
     Она пожала плечами.
     - Если вы так хотите.
     Они вышли из аллеи и пошли по узкому мощеному переулку. Из
ближайшей подворотни выбежал и увязался за ними пегий бездомный
пес.
     - Я, кстати, хотела еще спросить у вас  про  Баева,  Паша.
Что это вообще за человек, на ваш взгляд?
     - Степан  Ибрагимович?  Да  человек, как человек, в общем.
Насколько я знаю его,  вполне  обыкновенный  человек,  если  не
считать, что большой начальник. А вы, я вижу, все сомневаетесь,
идти ли к нему сегодня.
     - По правде, да.
     - Как  хотите,  конечно,  - пожал он плечами. - Не мне вас
уговаривать.
     - Мне не нравится, во-первых,  что  мне  придется  идти  с
Харитоном.  И  так  уже  на  этот  счет  ходят  какие-то слухи.
Во-вторых, я ведь никого там не знаю.
     - Что вам за дело до слухов? Да отстань ты!  -  замахнулся
он  на  прилипчивого  пса;  тут  же  и  перевел дыхание, словно
призывая самого себя к сдержанности. - Как хотите, конечно, но,
по правде, я был бы рад, если б вы пришли. Я ведь и сам, мало с
кем там знаком.
     - Вы хотя бы с именинником знакомы.
     - Ну  и  что?  Вы  думаете,  в  старину  на   каких-нибудь
королевских  пирах  король  был  знаком  с каждым из сидящих за
столами?
     - Вы однако сравнили, Паша.
     - Что ж такого? Приходите - сами увидите. Мне порассказали
кое-что. Во всяком случае, я уверен, ничего  более  интересного
сегодняшним вечером в этом городе не ожидается.
     За  разговором  они  прошли  переулок  насквозь,  свернули
налево, затем, через дом, направо, и оказались у заднего забора
одной из зольских школ.
     - Ну, я пошла, - сказала Вера Андреевна. - Вон, кстати,  и
Игорь,  кивнула  она  сквозь  прутья  забора. - Что это они там
делают?
     За углом школы, у самой стены стояло несколько мальчишек.
     Друг напротив друга стояли Игорь  и  еще  один  мальчик  -
белобрысый,  коротко  стриженный.  Вера Андреевна помнила этого
второго - он иногда бывал у нее в  библиотеке,  но,  как  зовут
его, забыла.
     Остальные  окружали  их.  На  траве  валялись  портфели  и
узелки. Вера  Андреевна  едва  успела  спросить,  как  один  из
мальчишек сверху вниз разрезал рукою воздух между Игорем и тем,
другим,  одновременно  выкрикнул  что-то непонятное и отскочил.
Сразу  вслед  за  тем  Игорь  и   белобрысый   размахнулись   и
одновременно ударили друг друга в лицо. Тут же размахнулись еще
и  еще, принялись лупить друг друга, что хватало сил. Остальные
подбадривали их громкими криками.
     - Да они дерутся! - воскликнула Вера Андреевна. - Эй, вы!
     Но за шумом драки никто ее не расслышал.
     - Паша, что вы стоите?! Разнимите их.
     - Зачем?  -  спокойно  наблюдая  за  дракой,  покачал   он
головой. - Не нужно.
     - Как это не нужно?! - всплеснула руками Вера Андреевна. -
Они же покалечат друг друга.
     - Да  какое  там покалечат, - поморщился Паша. - Для этого
силы нужны. Получат каждый по три синяка. А разнимать  -  потом
только  хуже  будет. Игорь стыдиться станет, что я его защищаю.
Раз уж решили  подраться,  все  равно  подерутся.  У  них  вон,
взгляните-ка, все по правилам.
     В самом деле, мальчишки тузили друг друга лишь до тех пор,
пока один из них - белобрысый - не упал на землю. Ему была дана
возможность  подняться на ноги, после чего процедура с участием
секунданта была повторена. И во второй раз  драка  продолжилась
лишь до падения игорева противника. В третий же раз, сцепившись
в клинче, повалились оба.
     Может  быть, поединок считался до трех падений. После того
как четвертый раунд также остался за Игорем, он был прекращен.
     - Игорь, Шура, - почти не повышая голоса, позвал  Паша,  и
был услышан. - Ну-ка идите сюда.
     В  компании  возник легкий переполох. Мальчишки расхватали
портфели и скрылись за углом школы.  Игорь  с  виноватым  видом
направился  к  отцу.  Единственный,  кто  остался на месте, был
побежденный противник его.
     - Шура, - снова позвал его Паша. - Я сказал, подойди.
     - Он не подойдет,  -  покачал  понурой  головою  Игорь.  -
Здравствуйте, Вера Андреевна, - пробормотал он.
     Однако,   постояв   еще  некоторое  время,  Шура  все-таки
подошел.
     - С Игорем будет разговор отдельный,  -  сообщил  им  Паша
через  прутья  ограды. - Ему я однажды уже объяснял, что дракой
невозможно решить никакой спор. Тебе объясняю в первый  раз:  в
драке  неизбежно проигрывают все, кто участвует, победителей не
бывает, потому что драка изначально  есть  поражение  логики  и
здравого смысла. Из-за чего дрались?
     Оба молчали.
     - Из-за чего дрались? - повторил Паша.
     Игорь смотрел себе под ноги.
     - Вы  знаете,  -  вдруг  прошипел Шура и взглянул на Пашу,
показалось Вере Андреевне, чуть не с ненавистью.
     - Что это я знаю?
     - Знаете. Все знаете... Вы...
     - Замолчи! - вдруг крикнул на него Игорь и замахнулся,  но
не ударил.
     - Вы  знаете! - закричал теперь и Шурик. - Знаете, знаете!
А тебя  я  еще  побью,  -  он  погрозил  Игорю  кулаком,  затем
повернулся и бросился прочь.
     Вера  Андреевна с удивлением наблюдала за странной сценой.
Но более всего удивило ее то, что словам Шурика Паша вовсе и не
удивился, а напротив, показалось ей, вдруг как-то обмяк и  едва
ли сам не потупился.
     - Пошли домой, - сказал он Игорю.
     Тот кивнул и полез было прямо через забор.
     - Обойди, - коротко приказал ему Паша.
     Игорь вздохнул и побрел вдоль забора к воротам.
     - Да,  -  произнес  Паша,  не  встречаясь  глазами с Верой
Андреевной. - Не самая веселая прогулка у нас получилась. Я  бы
проводил вас до библиотеки, но, похоже, нам предстоит серьезный
разговор, так что извините и, надеюсь, до вечера.
     Вера  Андреевна почувствовала легкую обиду. Очень уж резко
он вдруг попрощался с ней.
     - До свиданья, - коротко ответила она,  и  пошла  назад  к
переулку, из которого вышли они.
     Перед  тем  как свернуть в него, ей захотелось оглянуться,
но она не стала.

     Глава 6. ВОЛЬФ

     Когда солнечным полднем августа 1935-го года с  деревянным
коричневым   чемоданчиком,   хранившим   в  себе  все  движимое
(недвижимого не имелось вовсе)  имущество  ее,  Вера  Андреевна
сошла   на  замусоренный  перрон  незнакомого  ей  городишки  с
казавшимся тогда немецким  названием  Зольск,  первый  человек,
которого  увидела  она  на  этом перроне, был невысокий пожилой
мужчина с беззлобным грушевидным лицом, неуловимым  взглядом  и
обширной  лысиной.  На  перроне  оказались  они в одиночестве -
кроме Веры Андреевны никто не вышел  из  московского  поезда  и
встречающих  его,  соответственно,  не  было.  В  поднятой руке
мужчина держал кусок  картона,  на  котором  крупными  корявыми
буквами  было  начертано "Горностаева", молча смотрел на нее, и
взгляд его выражал сомнение и тревогу.
     Ей пришлось самой подойти к нему и  поздороваться  первой.
Они  представились  друг  другу.  Мужчина  оказался начальником
зольского райотдела культуры Евгением  Ивановичем  Вольфом.  Он
сдержанно приветствовал ее и без особого энтузиазма поздравил с
прибытием  к  рабочему  месту.  Но даже после этого сомнение не
исчезло из глаз его, и Вера Андреевна поняла, что относится оно
не к факту прибытия ее в Зольск, а к ней самой.
     Он принял у нее чемодан. Сквозь темное здание вокзала  они
вышли  на  площадь  и, отказав извозчику, пешком дошли до улицы
Валабуева. Зайдя в  квартиру,  Евгений  Иванович  первым  делом
постучался  в  комнату к Борисовым, представился им, представил
Веру Андреевну и внимательно  оглядел  все  семейство,  включая
двухлетнюю Леночку в кровати.
     Только после этого отпер он ее комнату - первую в ее жизни
комнату,   где   предстояло   жить   ей   одной   -  и  не  без
торжественности вручил ключи. В комнате с немытым окном  стояли
стол,   два   стула,  деревянная  кровать  и  платяной  шкаф  с
раскрытыми створками, неуютно  обнажавшими  пустое  нутро.  Он,
впрочем,  не  дал  ей  много  времени  на  осмотр, и тут же они
отправились на  Советскую  улицу  -  к  месту  предстоявшей  ей
работы.
     Евгений  Иванович  завел  ее в подвал трехэтажного здания,
обе комнаты которого были беспорядочно завалены книгами,  и  не
без  пафоса  объявил,  что  именно  здесь  через  неделю должна
открыться первая в городе Зольске  публичная  библиотека  имени
В.А.Жуковского. Он указал ей на портрет поэта, уже висевший над
столом,  и  прочувственно сообщил, что портрет этот принадлежал
до сих пор лично ему. Сразу вслед  за  тем  однако  взгляд  его
снова  стал  тревожен,  и все с тем же сомнением он вгляделся в
лицо Василия Андреевича.
     Напоследок попросив ее осваиваться, он вручил ей ключи  от
библиотеки  и  распрощался.  Немного  побродив  в растерянности
между пыльными кипами книг, Вера Андреевна взялась за разборку.
     На следующий день Евгений Иванович навестил ее после пяти.
Он принес с собой анкету на нескольких листах, которую попросил
ее заполнить  до  завтра,  и  завернутый  в   бумагу   портрет,
оказавшийся  по распаковыванью черно-белым товарищем Сталиным в
пол-оборота. Вольф достал из кармана молоток, вскарабкавшись на
стол,  вколотил  гвоздь  и  бережно  повесил  Сталина  рядом  с
Жуковским.  Рамы  у  портретов  были  различны,  поэт  и  вождь
смотрели в разные стороны, но размерами почти совпадали.
     Встав посредине комнаты, Евгений Иванович долго  переводил
тревожный  взгляд  с  одного портрета на другой. Чувствовалось,
что что-то в их соседстве его  не  удовлетворяет.  Наконец,  не
сказав  ни  слова,  он  снова  взобрался  на  стол с молотком и
перевесил сразу оба портрета. Окончательно издырявив стену,  он
разместил  Иосифа  Виссарионовича  над  Василием  Андреевичем и
установил таким образом необходимую субординацию.
     Затем он поинтересовался у Веры Андреевны,  достаточно  ли
хорошо  изучено  советскими  литературоведами  творчество поэта
Жуковского, в одной из неразобранных кип отыскал двухтомник его
и, попрощавшись, ушел.
     Назавтра он пришел опять. Он  принес  обратно  двухтомник,
снял  портрет  Василия  Андреевича,  выдернул  лишний гвоздь из
стены, одобрительно  отозвался  о  порядке,  в  который  начала
приходить  библиотека,  и  между  прочим  заметил, что лучше ей
покамест называться No 1, присвоить же ей чье-нибудь имя всегда
успеется.
     Вера Андреевна молча отдала ему заполненную анкету.

     Шло время. Время шло плавно, но времена менялись  довольно
круто,  давая  Евгению  Ивановичу все новые поводы к сомнениям,
прибавляя встревоженности во взгляде его.  Все  больше  авторов
книг,   хранившихся   в   публичной   библиотеке,   оказывались
разоблаченными и  лишними  на  корабле  советской  истории.  Их
приходилось  сбрасывать  с  него, а вместе с ними и книги их, и
книги о них.
     Районный отдел культуры был приземистое деревянное  здание
за  голубым  штакетником, расположенное в самом конце Советской
улицы. Сутками просиживал Евгений Иванович  на  рабочем  месте,
один за другим читая тома энциклопедий, хранившихся в публичной
библиотеке.  При  помощи  черной  туши  он  сверял  информацию,
содержащуюся там, с решениями пленумов, съездов и  органов.  Но
когда,   наконец,   доходил  он  до  буквы  "я",  до  реки  Яя,
протекающей по Кемеровской и  Томской  областям,  заканчивающей
собою  все толковые словари, оказывалось, что время успело уйти
вперед, не оставив ему ни минуты на  то,  чтобы  успокоиться  и
взглянуть на массивные переплеты уверенно и без сомнений.
     - Конечно,  -  однажды  поделился он с Верой Андреевной, -
мне спускают статьи, которые нужно вымарывать. Но ведь если там
недоглядят, спрашивать будут с кого? Может, и с них тоже, но уж
то, что с меня, это точно. Если я  что  лишнее  вымараю,  можно
будет  сказать,  что по ошибке. Ну, а если недомараю? Тут уж не
отвертишься - диверсия.
     Вера Андреевна как-то рассказала об этом Эйслеру.
     - Врет, как мерин, - поморщился Аркадий Исаевич. - Столько
сил нормальные люди не тратят,  чтобы  подстраховаться.  Просто
хочет  спихнуть  кого-нибудь наверху. Отыщет абзац, который там
не заметили, и пойдет с повышением на их место. Засиделся он  в
Зольске, оттого и старается.
     Эйслер  не любил Евгения Ивановича главным образом потому,
что тот взял на себя  роль  посредника  между  ним  и  зольским
начальством, желающим обучать своих детей музыке.
     - Он  делает  мне  вот  такие глаза, - рассказывал Аркадий
Исаевич, - и шепчет: но ведь это третий секретарь.  Ну  и  что,
отвечаю,  если бы хоть второй. Через неделю он снова шепчет: но
это же второй секретарь. А я ему -  вот  если  бы  первый.  Он,
впрочем,  совсем  не  такая  овца, какой старается казаться. Он
себе на уме.
     Но Аркадий Исаевич ошибался. То, что  осталось  на  уме  у
сына немецкого галантерейщика Иоганна Вольфа ко второй половине
тридцатых  годов  взбесившегося  столетия,  определялось  одним
словом - выжить.
     Когда-то  очень  уже  давно,  в  казавшиеся  незапамятными
времена,  как  всякий  чиновник, размышлял Евгений Иванович и о
Москве, и о карьере. Но в плотоядных  игрищах  новой  эпохи  не
нашел он своего места. Террор, опустившийся на город с приходом
Баева,  навсегда  отбил  у  Вольфа  все  честолюбивые  желания,
оставив на месте их  уже  и  не  желание  -  инстинкт:  выжить,
дотянуть  до  пенсии, убежать и спрятаться навсегда, чтобы даже
имя его забылось - выжить, только бы выжить. Совсем уже недолго
оставалось ему, и Евгений Иванович тянул, извивался, ступал  на
цыпочках,  лез  из  кожи. Кто бы мог подумать еще несколько лет
назад, что тишайшая работа в культурном секторе обернется вдруг
передовой  идеологического  фронта,  где  люди,   как   саперы,
ошибаются  только  раз.  Но  так  оно было, и, засыпая, Евгений
Иванович  чувствовал  себя  будто  в  затянувшемся  кошмаре   и
просыпался без желания вставать. Самое страшное, самое схожее с
передовой  было  то, что брали без разбора, кого попало. Словно
бы в самом деле человек подрывался на мине и исчезал  навсегда.
Евгений  Иванович  седел,  но  не  мог отыскать ни принципа, ни
системы в этой новой государственной кампании. Здесь  не  имели
значения  ни  возраст,  ни  пол, ни должность, ни убеждения, ни
слова, ни поступки, ни мысли. Взяли соседа по площадке  Евгения
Ивановича - слесаря и пьяницу. Арестовали учительницу рисования
из  третьей школы - застенчивую тихую женщину, с которой вместе
проводили  они  выставку  детских  рисунков.  Исчез  инструктор
райкома,  метавший  в Евгения Ивановича цитатами из Маркса, сам
не единожды грозившийся его засадить. Евгений Иванович терялся.
Он не знал, что отсутствие  принципа  есть  главнейший  принцип
большого   террора,   и  мучился  в  поисках  линии  поведения,
необходимой для того, чтобы выжить.  То  вдруг  развивал  он  в
Зольске  кипучую  показную деятельность на культурной ниве, то,
напротив, старался всю ее спрятать поглубже в тень. То  лебезил
и  вился  вокруг начальства, то старался месяцами не попадаться
ему на глаза. Но что бы ни делал он, не уходило ощущение  того,
что  делает он не то, что нужно. Что же было нужно делать ему -
он не знал.
     От постоянной тревоги, одолевающей почти уже  стариковское
сердце,  Евгений  Иванович  менялся.  Он  сделался вкрадчивым и
наблюдательным на работе: о чем бы ни разговаривали с  ним,  он
вслушивался    в    слова    собеседника    с    пристальностью
психоаналитика. Он стал  вспыльчивым  и  сентиментальным  дома:
уходя  на  работу,  нежно  целовал жену, но бесконечно и злобно
придирался к ней по всяким  пустякам.  Подозрительность  мучила
его,  сомнения грызли душу. Он сомневался в собственных словах,
во взглядах начальников, в поведении секретарши. Он не  был  до
конца  уверен  ни  в  жене,  ни  в  родственниках,  ни  в сыне,
проживавшем в Москве, ни даже в жирном коте Гермогене.
     А, между тем, казалось, и не было  вовсе  внешних  поводов
для  страха.  И  на  работе  все  шло,  как обычно. И в райкоме
принимали  его  спокойно.