гословлять-то, раз уж вышли.
     Она  чуть улыбнулась виновато. Отец Иннокентий все смотрел
на нее, и все более поражала его осмысленная красота ее лица.
     - Как зовут вас? - спросил он.
     - Вера.
     - Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа, - перекрестил он ее.
- Будьте счастливы, живите в согласии.
     Потом он отпер ей дверь, и,  попрощавшись,  она  ушла.  Но
весь  этот день он вспоминал о ней. Цвет волос их был одинаково
черный. И как-будто даже сходство можно было найти в их  лицах.
Странная мысль: что, если бы была она его дочь - причиняя боль,
время от времени мелькала в голове его.
     Только когда день за окном начал уже неторопливо меркнуть,
он, как будто очнувшись, вспомнил, что ждет его еще сегодня.

     Со  лжеепископом  Евдокимом  отец  Иннокентий  был  знаком
двадцать лет. Из них последние пятнадцать убежденно считал  его
подонком.  С тех пор, как в июле 1922-го, безбородый, пришел он
к нему вместе с агитатором из "высшего церковного  управления",
виделись  они  всего  трижды.  Однажды  случайно  встретились в
Зольске. Однажды - после легализации Церкви в двадцать  седьмом
- отец  Иннокентий  вынужден был прийти в захваченную Евдокимом
епархиальную канцелярию  -  за  документами,  необходимыми  для
перерегистрации  прихода.  Однажды  -  года  три  тому  назад -
проездом через Вельяминово, Евдоким зачем-то заглянул к нему  в
храм во время службы.
     Всякий   раз  лжеепископ  встречался  с  ним  с  особенной
ироничной улыбочкой на бритом лице и  с  небольшими  вариациями
произносил, ерничая, одно и то же:
     - Как  бы это нам с вами, отец Иннокентий, евхаристическое
общение-то наладить?
     - Возвращайтесь в Православную веру, батюшка, -  советовал
он в ответ.
     Этим  их встречи и ограничивались. Но стороною доходили до
отца Иннокентия слухи, что открытыми и  тайными  обвинениями  в
политической нелояльности засадил этот улыбчивый иуда не одного
православного иерея.
     Он  не  знал о судьбе его в последние годы. Полагал, что и
сам  он,  наверное,  уже  арестован.  Отец  Макарий,   впрочем,
рассказывал  ему,  будто бы в том году, в самый разгар арестов,
чуть ли не сам себя объявил он митрополитом  на  освободившейся
кафедре.  Да  хотя  бы  и  патриархом,  хотя бы папой римским и
потомком Магомеда одновременно - отца Иннокентия судьба его  не
интересовала  вовсе. До тех пор пока вдруг в прошлый четверг не
получил он от него письмо. И, не веря  своим  глазам,  прочитал
его.
     "Уважаемый отец Иннокентий, - писал ему Евдоким. - В связи
со сложившийся ситуацией в церковных делах я имею настоятельную
необходимость  переговорить  с  Вами  о  возможных путях нашего
сотрудничества и совместного сослужения в вере христианской.  В
настоящее  время, думаю, достаточно уже очевидно, что в прежнем
своем виде Русской Православной Церкви  не  находится  места  в
Советском  обществе.  В  то же время, остающаяся у значительной
части граждан СССР  потребность  в  религиозном  исповедании  и
гарантированная  Советской  конституцией свобода совести делают
насущным  кардинальное  преображение  Христианской   Церкви   в
соответствии  с  новыми  историческими  реалиями. Считаю долгом
уведомить Вас, что за последний месяц мною проведены переговоры
в  Совнаркоме  СССР  с  соответствующими  лицами   и   получены
заверения  в  понимании  необходимости вывода русской Церкви из
кризиса,  в  котором  оказалась  она  в  результате  косной   и
недальновидной  политики  разного рода церковных руководителей,
повлекшей  за  собой  противопоставление  интересов  Церкви   и
Советского  государства. Хотел бы оговориться, что речь не идет
о создании тех или иных  канонически,  либо  даже  догматически
новых   течений  внутри  Православия,  способных  вызвать  лишь
очередные вполне бессмысленные раздоры в среде священства. Речь
идет об очищении и коренном преображении христианской веры,  об
избавлении  ее  от  исторически  отживших, изначально отнюдь не
свойственных   ей   наслоений,   вступивших   в    непримиримое
противоречие  с  новой эпохой человечества. Зная Вас давно, как
высокообразованного,   принципиального   и    последовательного
служителя слова Христова, убежден, что при личной встрече смогу
аргументировано убедить Вас в понимании необходимости коренного
реформирования  русского  Православия,  без  которого  историей
предначертано ему  лишь  завершить  свой  великий  тысячелетний
путь.  В  настоящее  время совместно с рядом единомышленных мне
иерархов  и   иереев,   мною   осуществляется   предварительное
разъяснение наших позиций в среде как остающихся на службе, так
и  отошедших  от  дел, православных служителей. В связи с этим,
мне было бы удобно посетить Вас 17-го мая, во вторник, от  семи
до  десяти  часов  вечера  с  целью  ознакомления  Вас с нашими
позициями. Надеюсь найти у Вас два-три часа свободного  времени
и верю в наше взаимопонимание. С уважением.
     Брат Ваш во Христе - Евдоким Калугин"
     Он  нарочно, очевидно, не подписал никакого сана, чтобы не
раздражить его, но раз за разом перечитывая  письмо,  вникая  в
тщательно  продуманные  обороты его, отец Иннокентий чувствовал
тем  не  менее,   как,   разгораясь,   заполняет   его   сердце
негодование.  Значит,  мало  того, что сумел избежать этот иуда
всеобщей, и им-то как раз давно заслуженной, участи, он  еще  и
не   намерен   останавливаться   в   своих  попытках  извратить
Православную  веру,  подделать  святые  устои  ее   под   нужды
большевистских  царьков. Теперь нацелился он уже даже не на то,
чтобы "переделать" Православие, а на то, чтобы  "заменить"  его
чем-то.  И  без  стеснения,  даже  с гордостью, заверяет, будто
находит в этом поддержку властей. Не очень-то, впрочем, верится
в это - для чего еще нужно властям создавать  себе  проблемы  с
новой,  никому  не  ведомой конфессией? Если только не решились
они использовать его в какой-нибудь  тайной  финальной  игре  с
остатками   Церкви.  Может  быть,  так,  что  не  решаются  они
уничтожить ее под корень, дабы  не  отказываться  формально  от
гражданских   свобод   воспетой   своей  конституции,  а  хотят
представить дело  таким  образом,  будто  сама  Церковь  решила
самоликвидироваться  и  на  расчищенном  месте выстроить "новую
веру".  Тогда  ликвидироваться  ей,  конечно,  дадут,   а   вот
выстроить.  А, может, даже и выстроить дадут, и когда неизбежно
окажется она никому не нужной, без затей уже сравняют с землей.
И этот краснорясый карьерист,  этот  обновленческий  провокатор
готов  радостно  бежать  впереди  бульдозера - только для того,
чтобы  в  очередной  раз  постараться  взобраться  по  обломкам
повыше.  Встать хоть на мгновение во главе чего бы там ни было,
сделаться на  день  патриархом  какой-нибудь  "коммунистической
трудовой церкви". И уверяет, что успел уже набрать сторонников.
Ну,  нет.  Теперь  не  1922-й  год.  И  уж  он не станет теперь
сдерживать себя.  Вежливым  отказом  дело  не  ограничится.  На
войне, как на войне.
     До   сих   пор   лишь   однажды  решился  отец  Иннокентий
вопользоваться   этим.   Когда   прошлой   зимой   председатель
райисполкома  настрого  запретил продавать его храму уголь, он,
будто по вдохновению, составил  и  отвез  в  Зольск  бумагу,  в
которой  заявил о том, что председатель этот намерен, заморозив
храм, спровоцировать настроения недовольства Советской  властью
у прихожан. Он даже не ожидал такого эффекта - уже на следующий
день  к  воротам  его  подкатил  грузовик  с углем. К душевному
спокойствию его, председатель при этом остался на своем месте.
     Еще несколько раз, впрочем, пользовались им самим. Слухи о
том, будто бы выпытывают там  из  священников  тайну  исповеди,
были,  конечно, только слухами; не такие они были идиоты, чтобы
интересоваться исповедями богомольных старушек. Но в  одном  из
кабинетов  Зольского  райотдела  НКВД несколько раз приходилось
ему  подписывать  показания,  составленные  не  им.   Показания
придумывались  за  него  схожие  и  совершенно дикие - будто бы
кто-то,  придя  к  нему  в   церковь,   стараясь   сыграть   на
предполагаемой  в  нем  ненависти  к  Советской власти, пытался
вовлечь его в какую-нибудь террористическую  группировку,  чуть
ли  не  приходил  к  нему  в  храм  уже  с тротилом в руках. Он
подписывал их всякий раз, лишь убедившись, что  подследственным
является  коммунист-аппаратчик. Змея в последние годы принялась
пожирать потихоньку сама себя. Что ж, почему  бы  ему  было  не
помочь  ей  в  этом?  Никаких абсолютно угрызений совести он не
испытывал из-за этих подписей. Дважды  поначалу  -  в  случаях,
когда  показания  его  должны  были касаться обычных людей - он
наотрез отказался подписать их. Молодой лейтенант, курировавший
его, злился сперва, угрожал, но потом, кажется, смекнул, в  чем
дело,  и,  кажется,  самого его, по размышлении, устроило такое
положение вещей - в дальнейшем ни разу уже не пригласил он  его
понапрасну.
     И  вот  теперь,  в  эту  пятницу,  вторично  решился  отец
Иннокентий проявить инициативу. Он  размышлял  об  этом  письме
день,  ночь  и  еще один день. Он вспоминал все, что напрямую и
стороной  было  известно  ему  о   лжеепископе,   он   старался
предвидеть  последствия его новой деятельности, допрашивал свою
совесть, молился.
     Он  должен  был   это   сделать.   Последствия   очередной
организованной   атаки  на  Православие,  от  кого  бы  она  ни
исходила, неизбежно добили бы  Церковь.  И  всей  своей  жизнью
Евдоким заслужил возмездие не меньше любого из бесов.
     В   пятницу  вечером,  попросив  у  председателя  ключ  от
сельсовета, чтобы  по  телефону  переговорить  с  Зольском,  он
понимал,  что  действует наверняка. Он не сомневался, что, даже
если в самом деле есть у Евдокима  какие-нибудь  покровители  в
Москве, НКВД они не указ. Когда сообщит он о том, что в Зольске
намерен   появиться   некто,   агитирующий  за  создание  новой
религиозной   организации,   райотдел   НКВД    арестует    его
незамедлительно.  И трудно представить даже, кто должны быть те
неведомые покровители лжеепископа, чтобы заступиться  за  него,
уже арестованного.
     Накручивая телефонный диск, он просидел в сельсовете три с
половиной часа - до полуночи. Зная распорядок работы райотдела,
он не сомневался, что абонент его на месте. Барахлила линия. Он
рассчитывал   договориться   о   личной  встрече  с  Баевым  на
понедельник,  но  тому  оказалось  довольно  и  звонка  -   они
договорились,  что  к  девяти  вечера  во  вторник за Евдокимом
приедут. Не изменились бы  только  у  того  планы.  Но  раз  уж
написал  он ему так конкретно о времени своего прибытия, должно
быть, имелось у него твердое расписание  агитационных  поездок.
Судя  по  всему, предполагал он уложиться с визитом между двумя
поездами - приходящим из Москвы и последним уходящим  в  Москву
от Зольского вокзала.

     "Основания",  как  выразился  тогда  Баев, отец Иннокентий
продуманно и беспощадно изложил на бумаге еще  в  субботу.  Так
что вопрос теперь был только в пунктуальности Евдокима.
     Часов  около  шести,  когда солнце в его окне спустилось к
куполу храма, измаявшись ждать без дела, он вышел на  огород  и
принялся вскапывать грядку - не решив еще, что посадит на ней.
     Копать  ему  мешала  немного  боль  в  пояснице.  Время от
времени в последние годы давала она о себе знать.  В  остальном
же,  надо  заметить,  в  свои  пятьдесят  чувствовал  себя отец
Иннокентий совершенно здоровым человеком. До сих пор ни разу  в
жизни  самостоятельно  не обращался он к врачам. Еще из юности,
из Петербурга, вынес он некое предубеждение,  некий  неприятный
осадок  от  распространенного в их среде особенного всезнающего
тона - тона людей,  полагающих,  будто,  если  в  анатомическом
кабинете щупали они человеческое сердце, секретов в нашей жизни
для них не осталось.
     Физическое   занятие   помогло   ему   скоротать  время  и
отодвинуть начавшее было нарастать волнение.
     Что-то  около  половины  восьмого  к   церковным   воротам
подъехала   и   остановилась   пролетка.   Разогнувшись,   отец
Иннокентий увидел, как из пролетки на землю соскочил безбородый
человек в темном костюме, без галстука, с небольшим саквояжем в
руке.  Переговорив  с  извозчиком,  он   рассмеялся   вдруг   и
направился  к калитке отца Иннокентия. Извозчик стегнул кобылу,
но почему-то не стал разворачиваться, а поехал дальше к  центру
села.  Это был единственный зольский извозчик - отец Иннокентий
помнил его в лицо. Должно быть, Евдоким нанял его на вокзале.
     "Деньжонки-то однако водятся у иудушки,"  -  подумал  отец
Иннокентий   и,  воткнув  лопату  в  рыхлую  землю,  направился
навстречу ему.
     Войдя  за  калитку,  Евдоким  сразу  заприметил  его,   и,
улыбаясь,  помахал  ему  рукой  на  ходу,  будто старому своему
приятелю. Плюс-минус два-три года, он  должен  был,  вообще-то,
быть  ровесником  отца Иннокентия, но глядя на его прямую, чуть
не  спортивную  фигуру,  бодрую  осанку,  энергичную,   деловую
походку,  сказать  этого  было  никак  нельзя.  Чисто выбритое,
правильных  форм  лицо  его  могло  бы  принадлежать  здоровому
мужчине  лет  тридцати  семи. Не очень длинные, но и не коротко
стриженные прямые темно-русые волосы были аккуратно  расчесаны,
будто  только  что отошел он от зеркала. Отец Иннокентий смутно
уже помнил его бородатым, но,  подходя  к  нему  теперь,  успел
подумать, что борода едва ли и пошла б ему.
     - Здравствуйте,  отец  Иннокентий,  -  сблизившись  с ним,
Евдоким перекинул саквояж в левую руку и протянул ему правую.
     - Здравствуйте, батюшка, -  кивнул  ему  отец  Иннокентий,
вместо   рукопожатия  показав  вымазанные  в  земле  ладони.  -
Запачкаетесь. Проходите в дом.
     Вслед за Евдокимом, не заметившим постеленного на  крыльце
коврика   для   вытирания   ботинок,  он  прошел  на  кухню  и,
остановившись возле умывальника, принялся мыть руки. Лжеепископ
тем временем поставил свой саквояж возле печки и без  особенных
церемоний  прямиком  уселся за стол. С белоснежным полотенцем в
руках Отец Иннокентий обернулся к нему.
     - Руки, батюшка, отмыть не желаете? - поинтересовался он.
     - Спасибо, отец Иннокентий, - усмехнулся тот.  -  Я  ж  не
запачкался.
     Интонации в разговоре, значит, умел он чувствовать.
     - Как знаете, - заметил священник. - Что ж, чайку?
     - Да  неплохо  бы, если не обеспокою. Времени у нас с вами
ровно два часа. Мне надо будет к московскому поезду успеть.
     - Что же тогда извозчика отпустили?
     - Я не отпустил. У  него  тут  в  селе  приятель  какой-то
оказался - он к нему пока; вернется к половине десятого.
     Ковшом  набрав  из  ведра  воды  в чайник, отец Иннокентий
установил его на  керогазе  и  посмотрел  на  часы.  Если  Баев
окажется  точен,  общаться  с  иудушкой  предстояло ему полтора
часа.
     - Так,  надо  понимать,   решились   вы,   отец   Евдоким,
евхаристическое   общение   со  мной  наладить,  -  сказал  он,
подсаживаясь к столу.
     Евдоким от души рассмеялся.
     - Ох, и ехидны вы, батюшка. Ну, да это и к лучшему. Ирония
- признак  ума.  Полагаю,  разговор  у  нас   с   вами   должен
получиться.
     - О чем же? - поинтересовался отец Иннокентий и, достав из
кармана кисет, как всегда неспешно принялся за свою трубочку.
     - О делах духовных, отец Иннокентий.
     - Давно ли вы ими интересоваться стали? - полюбопытствовал
он, постукивая трубочкой о край стола.
     - Батюшка,  батюшка,  -  покачал  головой  Евдоким.  - Ну,
давайте уж без зуботычин разговаривать. Поздновато  нам  теперь
задираться-то  друг на друга, как вам кажется? Пора уж и вместе
о будущем Церкви нашей подумать.
     - Что же тут думать? - пожал плечами  отец  Иннокентий.  -
Как  была  она,  как  есть,  так и будет всегда - Православная,
каноническая и единая.
     - Так, выходит по-вашему, все у нас с Церковью в порядке?
     - Не знаю уж, как у вас, а у нас с Церковью все  в  полном
порядке.
     - И, скажем, то, что один вы у вас в Церкви на всю епархию
остались, вас не беспокоит?
     - Меня,   батюшка,  радикулит  в  последнее  время  иногда
беспокоит, - развязав кисет, сообщил отец Иннокентий. - И еще -
положение негров в Американских Соединенных  Штатах.  Это  вот,
бывает, особенно беспокоит.
     - Ну,  хорошо, - согласно кивнул Евдоким. - Откровенничать
вы со мной не настроены - иного я, собственно, и не ждал. Тогда
давайте так, батюшка - я говорить буду, а вы  послушайте.  Если
решите,  что  я  вас сюда за сорок верст провоцировать приехал,
можете и не отвечать ничего, - он наклонился к нему вперед  над
столом.  -  Все  дело  в том, отец Иннокентий, что наша Русская
Православная  Церковь  окончила  свою  историю.  И   вам   это,
безусловно,  известно  не  хуже, чем мне. Я, впрочем, допускаю,
что вы, в отличие от меня, можете на досуге представлять  себе,
как,  будто  Феникс, восстанет она из пепла, силою мышцы Божьей
возродится  в  славе  своей,  воссияет  ярче  прежнего  и  тому
подобное.  Я  не  стану  с  вами  спорить на эту тему. Я только
замечу вам от себя для начала, что,  если  и  воссияет  она  из
пепла  в прежнем - каноническом, как любите вы выражаться, виде
своем - лично я этому совсем не обрадуюсь.
     - Ну, об  этом  могли  б  не  упоминать,  -  заметил  отец
Иннокентий.
     - Совсем  не  обрадуюсь,  -  повторил Евдоким, внимательно
глядя на него, и, кажется, оставшись доволен уже  тем,  что  не
вовсе  замолчал  тот.  -  Хотя  вам  известно, вероятно, что от
обновленчества  в  нашей  епархии  нынче  и  вовсе  ничего   не
осталось. Канцелярию мою закрыли, так что, если милостью Божьей
придет вам еще пора регистрироваться, приезжать не трудитесь.
     - Зато  вот сами вы в полном порядке, - раскурив, наконец,
трубочку, сказал отец Иннокентий. - И даже неплохо выглядите.
     - Спасибо за комплимент, батюшка, - кивнул  он.  -  Только
вам ведь не хуже моего известно, чего это стоит.
     Священник смолчал.
     - И  я думаю, должны вы понимать - для того чтобы и дальше
оставаться мне "в полном порядке", ничего худшего нынешних моих
разъездов и придумать было нельзя. Можете, разумеется,  мне  не
верить,  но  дело  в том, что лично за себя я в последнее время
вовсе уже не беспокоюсь. Со мной - что Бог даст,  то  и  будет.
Приехал же я, чтобы о возрождении веры с вами поговорить.
     - За что ж такая честь, батюшка?
     - За  то,  что слышал я о вас неоднократно, как о человеке
образованном - это, во-первых. Во-вторых, безусловно, не только
с вами. В третьих, мало уж с кем и осталось, сами знаете.
     - Посеявший ветер, пожнет бурю, - произнес священник.
     - Если это вы обо мне, отец  Иннокентий,  то  -  напрасно.
Могли  бы  и заметить, что как пришел я к вам тогда, в двадцать
втором, с дурачком из ВЦУ, как получил от вас от ворот поворот,
так с тех пор ни разу на ваш приход не зарился. И  ни  на  один
другой  не  зарился. Хотя возможности-то были в свое время - уж
поверьте - при архиве епархиальном сидючи. Много там, в архиве,
бумажек интересных сыскать было можно. Это ведь сейчас чекистам
все равно, за что сажать, а было время - лазили  они  за  этими
бумажками.   Я   же  их  по  мере  сил  изымал  да  припрятывал
потихоньку. И ни к кому ни разу с ними не ходил  -  ни  с  чьей
свободой  выбора  не  игрался.  К  Живой  же  Церкви,  батюшка,
примкнул я не из страха, как,  скажем,  Сергий  ваш,  и  не  из
корысти  -  из  корысти проще было б, согласитесь, в безбожники
податься, а по убеждению - поэтому и не вышел из нее до  конца,
не  каялся  и  нюни  не  распускал.  А уж, если вспоминать, так
временами очень бы выгодно  было.  Ваши-то  каноники,  когда  в
фаворе  себя чувствовали, в средствах вовсе ведь не стеснялись.
Ну, впрочем, чего теперь вспоминать  -  дело  прошлое.  Честное
слово,  батюшка,  давайте-ка  на часок позабудем мы об обидах -
поговорим серьезно. Вот, если правде в гла