вечную; и тогда все войдем в нее - в жизнь большую этой,  жизнь
подлинную, жизнь Духа вселенского.
     - В этом-то, по-твоему, конечная цель человечества?
     - В этом.
     - Занятно  ты  это  описываешь. Ну, хорошо. Тогда попробуй
объясни мне - а я спрошу у тебя то, что спросил бы  и  там,  на
этом  последнем  судилище  -  для  чего  же затевать тогда было
нынешнюю нашу  жизнь?  Кому  нужно  тогда  было  все  это  зло,
преступления,  слезы? Почему бы прямо не начать тогда с царства
Божьего? Это чтобы, как  голодные  собаки,  смогли  мы  оценить
милосердие Его? Так?
     - Не  кощунствуй,  брат.  Свобода  -  великий  дар  Божий,
великое доверие Его к нам. Со свободой жизнь наша, кроме  цели,
обрела   смысл,   самоценность.  И  хоть  бесконечно  слаб  дух
человеческий, все равно, я уверен, немало прорывов его, светлых
открытий, свершений войдет в  духовную  копилку  Вселенной.  Ты
помнишь, как в Ростове мы слушали с тобой девятую симфонию? Мне
казалось  тогда,  что эта музыка вернее любого трактата, вернее
любой философии доказывает, что есть в  мире  высшее  человека.
Мне казалось тогда, что и тебе она говорила о чем-то - я видел,
видел,  как  ты  слушал  ее. И я уверен, я знаю, что эта музыка
вечно будет жить во вселенной  -  помимо  нот  и  инструментов,
помимо  ушей  и  воздуха  -  как  гармония духа. И в сотворении
гармонии этой самим человеком - и был  замысел  Божий,  суть  и
оправдание  нынешней  свободы  нашей. И в царство Его благодаря
свободе войдем мы не как стадо унылое, под палкой  бредущее  по
предначертанному  пути,  но  как сотворцы, как сосоздатели его.
Все лучшее, все действительно прекрасное  из  этой  жизни,  что
сумел  создать  человек,  не  отнимется  от  нас,  не  окажется
ненужным.
     - А худшее?
     - А худшее, брат, пройдет без следа.
     - Занятно, Глеб. Нет, правда, занятно. Как ловко эта  вера
твоя  все расставляет по полочкам. Лучшее - в копилку, худшее -
без следа. И смысл, и самоценность при нас, и в царство войдем,
как творцы. Ну, хорошо, пусть так. Допустим на минуту, что  так
оно  и  будет, как ты расписываешь. Только пока что царство это
не настало, я спрошу тебя о  нынешней  жизни.  Вот  пример.  Не
далее,  как  сегодняшней  ночью, я вытащил из петли мальчишку -
ровесника Игоря.  Он  остался  сиротой,  потому  что  отца  его
расстреляли.  Я успел вытащить его. Скажи мне, ты и ему смог бы
объяснить, что эта наша жизнь полна смысла? А когда я был  чуть
постарше  этого  мальчишки,  и  за  полгода  умерла моя семья -
родители, брат, сестра - ты и мне смог бы объяснить тогда,  что
свобода - это величайший дар Божий? Скажи, пожалуйста, Глеб, ты
когда-нибудь   видел  в  этой  нашей  самоценной  жизни  войну,
страдания, пытки? Ты  вообще  когда-нибудь  видел  слезы  -  от
настоящего   горя,   от  настоящей  муки?  И  так  уверенно  ты
проповедуешь мне царство  Божье?  Лучшее  возьмем,  худшее  без
следа - как просто все это выходит у тебя. Свершения - возьмем,
мальчишку  в  петле - оставим. Раз-два - и ни одного изъяна. Ты
знаешь, Глеб, я так тебе скажу. Если даже оказалось  бы  вдруг,
что ты во всем прав, и на пороге царства твоего великолепного -
неважно  даже,  наказание  ждало  б  меня  в  нем или награда -
оказался бы я  перед  лицом  Милосердного,  я  сказал  бы  ему:
"Творец мой, пускай хоть все осчастливленное человечество хором
будет петь гимны и восхищаться мудростью замысла твоего, пускай
и  сам мальчишка этот, и его отец, и вся моя семья будут дружно
петь  аллилуйю  в  этом  хоре,  пускай  хоть  все  до  единого,
прошедшие  через страдание на этой Земле, согласятся все забыть
и простить - я не соглашусь.  Я  буду  единственным  изъяном  в
славном  замысле  мироздания Твоего. И так или иначе я останусь
свидетелем того, что слишком много пришлось заплатить людям  за
свершения,   за   открытия  в  Твою  копилку."  А  может  быть,
милосердия ради на пороге царства этого тех,  кто  вроде  меня,
лишают  памяти? Совсем не хочется мне что-то такого милосердия,
Глеб. Да и царства такого не хочется.
     Когда закончил Паша говорить, Глеб смотрел  как-то  сквозь
него. Боль была во взгляде его.
     - Ты все же прочитал это, да? - сказал он. - Я так и знал,
что ты  не  пропустишь этот вопрос. Стоит ли мир Божий слезинки
ребенка? Иногда, ты  знаешь,  мне  кажется,  что  все  сомнения
человечества  в вере, все искушения сводятся на Земле к нему. Я
понимаю, брат, я и сам знаю, что это страшный вопрос. Проклятый
вопрос. Первый вопрос от создания мира - вопрос Сатаны к  Богу.
Но  ты,  наверное, и не знаешь, что в нем самое страшное? Самое
страшное, что и вопрос этот, и ответ  на  него  "Не  стоит!"  -
нравственны.  Я  понял  это  прошлой ночью. Ты знаешь - прошлой
ночью к этому же вопросу пришел я в разговоре с  совсем  другим
человеком.  Но  брат!  Разве  Бог  виноват  в  том зле, которое
творится на Земле? Разве можем мы  обвинять  Его  в  этом?  Зло
творится людьми, недостойными дарованной им свободы.
     - Так зачем же было даровать недостойным? О том же и речь,
Глеб, что замысел был нехорош. Да и ошибаешься ты, будто всякое
зло на  Земле  от  человека.  Ты  все  только  о том мальчишке,
которого собаками затравили - все  достоевщина,  карамазовщина.
Ну,  хорошо  - там-то хоть, вправду, можно рассудить, будто зло
человеческое. А вот  видел  ли  ты  когда-нибудь  детей-уродов?
Маленьких  детей  -  трех-,  пяти-,  семилетних?  А  ты сходи -
посмотри. Здесь, в Зольске, в  детском  доме  есть  специальное
отделение.  Я  был  там не так давно по долгу службы - директор
проворовалась. Я беседовал с нянечкой того отделения, а  вокруг
нас  были  дети.  Знаешь,  я  не  сумел  задать  ей  и половины
вопросов, которые нужно было. Я вдруг сообразил, что не понимаю
ничего, что она говорит мне. Мне хотелось тогда спросить у  нее
только одно - как она приходит туда каждый день, смотрит на все
это  и  не  сходит с ума? Там, Глеб, была одна маленькая слепая
девочка с раздутой какой-то перекошенной головой. Она не  умела
говорить,  но  слышала,  как мы говорим. И все улыбалась, и все
тянулась ручками на звук голосов, чтобы приласкали ее. Там  был
один  семилетний  мальчик,  которому трамваем в Москве отрезало
ноги. Отрезало почти по  бедра  -  так  что  даже  протезы  ему
никогда  не надеть - не на что. Я разговаривал с ним. Он помнил
этот трамвай, и родителей своих помнил, но  как  зовут  их,  не
знал. Они подкинули его три года назад к порогу детского дома -
подальше  от  Москвы,  чтобы  не  нашли  их. Там был еще другой
мальчик - поменьше - с походкой Паркинсона после энцефалита. Ты
ведь проходил, наверное, в училище - знаешь, что это такое. Так
если знаешь, скажи мне, чье это зло? А? Ответь, Глеб -  за  что
милосердный  Господь  так  обошелся с ними? Они ведь даже ничем
еще не могли  Его  прогневить.  Может  быть,  ему  трудно  было
остановить   тот   трамвай?   Может  быть,  избавить  детей  от
энцефалита не в его власти? И что  же  он  будет  спрашивать  с
этого  ребенка на страшном суде? Веры? Нравственности? Доброты?
Я тогда ходил по отделению, все смотрел на них.  Мне,  пожалуй,
хотелось тогда сойти с ума, чтобы только не знать ничего этого.
И,  ты знаешь, Глеб, по мне - так лучше мертвый хаос, чем такой
милосердный Бог. И уж не обижайся,  брат,  если  я  скажу  тебе
прямо  -  ты  просто  сам  никогда не страдал по-настоящему. Ты
живешь  счастливой  спокойной  жизнью  -   лошадок   пользуешь,
философствуешь.  Все  твои  неприятности  до сих пор - корову в
коллективизацию отобрали. И дай бог тебе  и  дальше,  Глеб,  но
только   жизненный  опыт  свой  не  стоит  проповедовать  всему
человечеству. Не надо за него за все расписываться в  умилении.
Я  не  удивлюсь,  впрочем, если тот мальчишка безногий и сам со
временем станет верующим - при условии, что раньше не сопьется.
Для него в этом мире вера - единственная надежда, ему лично она
очень выгодна. Тебе тоже выгодна - и ты тоже верь,  только  про
себя.  Ну, а уж мне, грешнику, позволь за него и за всех других
остаться в безверии, ладно?
     Глеб молчал, ладонями закрыв глаза.
     Паша, вздохнув, встал из кресла, руки засунув  в  карманы,
прошелся по комнате туда и сюда.
     - Ладно,  хватит  уже  об  этом,  - сказал он. - Скажи мне
лучше, с кем это ты разговаривал прошлой ночью.
     - Со священником одним, - прошептал Глеб. - В деревне  тут
неподалеку, в Вельяминово.
     - С отцом Иннокентием?
     - Ты знаешь его?
     - Нет,  только имя знаю, - Паша вернулся к дивану, и очень
внимательно стал смотреть в глаза Глебу. - Но как ты оказался у
него?
     - Я постучался к нему, чтобы дорогу спросить,  а  он  меня
ночевать оставил - ливень был сильный.
     - И вы об этом же обо всем разговаривали с ним?
     - Ну,  не  совсем  об этом, хотя и тоже о вере, конечно. А
почему ты спрашиваешь? - поднял он взгляд, наконец.  -  Неужели
скажешь, что и со священником об этом говорить нельзя?
     Паша не ответил.
     - Ну,  а о себе, о том, куда идешь, о том, как из Вислогуз
ушел, - спросил он, - ты, я надеюсь, ничего ему не рассказывал?
     Глеб не ответил.
     - Говори, - тихо приказал Паша и не отрываясь  смотрел  на
него.
     - Рассказывал,  -  кивнул  он, вздохнув. - Расспрашивал он
меня с утра. Погоди, я знаю, что ты хочешь сказать. Ты прав,  я
не должен был этого делать. Но это ведь священник, Паша. К тому
же, мы с ним очень сдружились за эту ночь. Честное слово, это в
первый и последний раз. Ты куда?
     Не  сказав  ни  слова,  Паша  повернулся, прошел к двери в
спальню, вышел и, не обернувшись, закрыл за собой дверь.
     Стрелки  на  стенных  часах  перевалили  уже  за  полночь.
Оставшись  в  одиночестве,  Глеб  тихонько  простонал  в тоске;
затем, приподнявшись, взял со столика  недопитую  Пашей  стопку
коньяка, понюхал ее, выдохнул и выпил залпом.

      * ЧАСТЬ II. ИСХОД. *

     Глава 22. ДОНОС

     В  городишке  под  названием  Зольск, как и во всех других
населенных пунктах, есть переулок, в названии которого местному
жителю  слышится  нечто  большее,  чем  просто   топонимический
символ.  Расположен  он в самом центре Зольска, и называется не
чересчур благозвучно - Краснопролетарским. По обе  стороны  его
стоят четыре каменных двухэтажных дома - сравнительно с другими
зольскими   постройками  весьма  опрятных:  свежеокрашенных,  с
дубовыми парадными дверьми, с  решетками  на  окнах.  Профессии
людей,  работающих  в этих домах, Лев Николаевич Толстой считал
противными христианскому учению.
     Когда-то же назывался этот переулок Соборным, потому что в
конце  его  почти  три  столетия  простоял  Богоявленский  храм
Зольска.  Ныне  на  булыжную  мостовую  выходили окна районных:
отдела Внутренних дел, народного суда и прокуратуры.
     Ковровая дорожка, стартовавшая от  дубовых  резных  дверей
Зольской  прокуратуры,  пролегала  через небольшой холл с двумя
квадратными колоннами, поднималась по широкой парадной лестнице
и уходила  затем  в  обе  стороны  по  более  узким  лестничным
пролетам  на  второй  этаж. Левый из пролетов подводил к началу
полутемного коридора, в конце которого расположен был ничем  не
выделяющийся среди прочих кабинет районного прокурора.
     Перед  кабинетом  располагалась  секретарская,  хозяйкой в
которой была Алла Ивановна - средних лет  женщина  с  волосяным
нимбом над головой, с белым кружевным воротничком над шерстяным
коричневым  костюмом.  В  секретарской  стоял  потертый жесткий
диван для посетителей. В кабинет из  секретарской  вела  черная
дерматиновая  дверь  со  множеством мягких пуговок. Сам кабинет
был немногим больше секретарской. Помимо стола и кресла  в  нем
помещались   полки   с  книгами,  два  стула  для  посетителей,
несгораемый шкаф.
     Время в этот понедельник в  кабинете  двигалось  медленно.
Последние  два  часа  на  столе перед Пашей лежала раскрытая на
первой странице папка с  каким-то  делом.  Но  Паша  к  ней  не
притрагивался, сидел, откинувшись на спинку кресла, и смотрел в
окно,  за  которым  видно было ему боковое крыло здания и кусок
ясного неба.
     Глеб поймал его этой ночью на кухне, куда зашел он  выпить
воды.  На  него жалко было смотреть. Он был бледен, взлохмачен,
глаза его были совершенно больны.
     - Ты прав, брат, - сказал он, не глядя на него.  -  Ты  во
всем  прав. Я не имею права судить об этой жизни. Я не страдал,
я ничего в ней не видел и  ничего  не  знаю  о  ней.  Я  просто
самовлюбленный дурак.
     - Ну,  ладно,  ладно,  -  поморщился Паша. - Иди спать. Ты
болен совсем.
     Он, собственно, был уверен тогда, что Глеба арестуют  этой
же  ночью.  Паша  знал,  конечно,  далеко не всех осведомителей
Баева, но то, что вельяминовский священник -  сексот,  он  знал
точно.  Лежать  без  сна  и ждать этого одному было невыносимо.
Часа в три - Глеб уже спал и бредил во сне - он разбудил Надю и
все рассказал ей. Этого нельзя было делать. С  Надей  случилась
истерика,  она потребовала, чтобы он немедленно шел к дежурному
в райотдел и написал заявление.
     - Иначе заберут всех! - шепотом кричала она. -  Подумай  о
сыне.
     Когда он отказался, она стала одеваться, чтобы идти самой.
Ему пришлось  удерживать ее силой. Он даже, кажется, ударил ее,
что никогда еще не случалось с ним. Надя проплакала до утра.  А
он все это время знал, что она права. По 58-12 проходят оба они
вчистую.   Как   минимум   -   недонесение,   скорее   всего  -
укрывательство, а по желанию следователя - и пособничество.
     - Я пойду сегодня к Баеву, - сказал он ей с утра, уходя на
работу.
     Она не ответила. Глеб спал.
     Бессонная ночь  даром  для  Паши  не  прошла.  Голова  его
отказывалась  теперь работать. Все Пашины размышления в эти два
часа можно было бы свести к одной фразе - выхода нет.
     Выхода действительно не было. На то, что священник мог  бы
все  же  не сообщить о Глебе - надежды не было никакой. Сексоты
обязаны информировать и о куда как менее значительных вещах.  И
пуще  смерти  все  они  боятся проверок и провокаций. Отправить
Глеба в бега было невозможно - и потому что он болел, и  потому
что  Алевтина  Ивановна  видела  его.  То,  что Глеба все же не
арестовали ночью, значить могло одно из двух -  либо  священник
не побеспокоил Баева в воскресенье - что вряд ли; либо Баев дал
отсрочку  Паше до утра - и вот это вероятнее всего. Не прийти к
ним ночью могли либо для того, чтобы дать  ему  последний  шанс
сегодня.  Либо для того, чтобы не осталось у Паши даже призрака
отговорки - мол, думал подождать до понедельника; мол, Глеб все
равно никуда бы не делся. Ни Баев, ни кто  другой,  никогда  не
поверит, разумеется, что Глеб мог бы не сказать Паше правды, да
и самого его расколют на первом же допросе.
     Если  бы  рисковал  Паша  только  собой, он не думал бы об
этом, но рисковал он и Надей и  судьбой  Игоря.  Под  раскрытой
папкой, правда, лежало уже у него коротко и внятно составленное
заявление  -  на случай, если бы Баев послал за ним прямо сюда.
Однако, в сущности, это было ребячество -  если  бы  взяли  его
теперь, никто бы не принял этого в расчет.
     Главный  вопрос,  который  не  мог  он теперь окончательно
решить для себя - нужно или не нужно Баеву топить  его.  За  те
два  месяца,  что  проработал  он  в  Зольске,  между  ними  не
сложилось никаких определенных отношений. Конфликтов  не  было,
но  и  сколь-нибудь  неформальными  считаться  их  отношения не
могли. Воспользуется ли теперь Баев  возможностью  убрать  его,
нужно ли это ему, сказать трудно. Ему-то самому представляется,
что  смысла  в этом нет - едва ли тот, кого назначили бы на его
место, чем-нибудь отличался бы для Баева в лучшую  сторону.  Но
кто  знает,  что в действительности у него на уме, чужая душа -
потемки.
     В общем, только явка его с заявлением к Баеву -  личная  и
незамедлительная   -   могла  бы  служить  какой-то  формальной
гарантией. Сотый раз он повторял себе, что для Глеба это ровном
счетом ничего уже не изменит, что он обещал  Наде,  что  он  не
имеет  права  рисковать  ни  ей, ни сыном. И все-таки оставался
сидеть на месте. Несмотря ни на что, вопреки логике и  здравому
смыслу  он  не  мог  представить  себе  этого  -  чтобы, пускай
формально, пошел бы он доносить на Глеба.
     За окном был ясный безоблачный день. Погода держалась этим
маем чудесная. Солнце, совершая ежедневный обход свой кабинетов
прокуратуры, появилось в крайнем из окон бокового крыла  здания
и  ударило  Паше  в  глаза.  Как раз в это время одновременно в
секретарской и у него на столе зазвонил телефон. Алла  Ивановна
подняла  трубку.  Паша оторвался от спинки кресла, сел прямо и,
глядя на аппарат, напряженно прислушивался, хотя  и  знал,  что
сквозь   дверную   обивку   разобрать   слова   в  секретарской
невозможно.
     Через минуту аппарат коротко звякнул, разговор закончился,
и раздался стук в дверь.
     - Звонили от Степана Ибрагимовича, -  заглянув  к  нему  в
кабинет, сказала Алла Ивановна. - Он просит вас зайти к нему.
     "Вот и все", - подумал он с тоской.
     - Прямо сейчас? - спросил он.
     - Как можно скорее.
     - Он сам звонил?
     - Нет, секретарша.
     - Хорошо, - кивнул он.
     - В   буфет  буженины  свежей  завезли,  -  добавила  Алла
Ивановна. - Взять для вас?
     - Да, наверное... Возьмите, - пробормотал он рассеянно.
     Секретарша закрыла дверь.
     Ну, вот оно. Степан Ибрагимович всегда до сих  пор  звонил
ему  и  разговаривал  с  ним  сам. Приглашение через секретаршу
означать могло только одно.
     Главное держать себя в руках, попытался успокоить Паша сам
себя. Ничего иного он ведь и не ждал, и ничего еще страшного не
случилось. Заявление у него готово, и разговор  о  Глебе  нужно
начать  ему  первым. Паша посмотрел на часы. Стрелки показывали
четверть двенадцатого. Он достал из-под папки  составленную  им
бумагу  и  перечитал  ее.  Все  было написано грамотно, так как
нужно - без унизительных деталей, четко, коротко, сухо.  Он  не
настаивал  на  том,  что  Глеб  виновен  в  чем-либо,  а просто
сообщал, что такой-то его  знакомый,  прибывший  к  нему  вчера
домой,  вероятно,  должен  был  быть  задержан районным отделом
внутренних  дел  города  Краснорудный  Ростовской  области.  Он
просил  Зольский  РО  НКВД  уточнить  это  и  совместно  решить
целесообразность его задержания.
     Поднявшись из кресла, Паша несколько раз прошелся от  окна
до  шкафа  и  обратно,  пытаясь  представить  себя  предстоящий
разговор, затем уложил заявление в голубую картонную папку,  и,
захватив со стола связку ключей, направился к выходу.
     Но  уже  взявшись  за дверную ручку, он вдруг остановился,
замер на несколько секунд,  потом  зажмурился,  простонал  чуть
слышно.   Потом,  повернувшись  вполоборота,  швырнул  папку  с
заявлением обратно на стол.
     Скользнув по столешнице, она упала на пол. Паша  вышел  из
кабинета.
     Алла  Ивановна,  сидя  за  столом,  писала  что-то в общую
ученическую тетрадь, одно время  вызывавшую  в  Паше  некоторое
любопытство.  Он  знал,  что  к работе эта тетрадь отношения не
имела, но давно замечал, как время от времени что-то  аккуратно
записывает  она  в  нее. Неужели ведет дневник? Как-будто не по
возрасту ей уже. Запирая дверь в кабинет, краем глаза он видел,
что, наблюдая за ним, Алла Ивановна невзначай прикрыла  ладонью
исписанную страницу.
     Он  вышел  в  полутемный  безлюдный  коридор, спустился по
парадной лестнице,  миновал  дежурного,  отдавшего  ему  честь.
Прежде,  чем  пересечь мостовую, огляделся - переулок был пуст,
если не считать двух черных "эмок" возле здания РО НКВД.
     За дверью райотдела дежурный проверил у него пропуск, хотя
Паша и был  уверен,  что  отлично  знаком  ему.  Поднимаясь  по
лестнице,  он  столкнулся  с  этим  мальчишкой  - как говорили,
сынком какого-то шишки из Москвы; он еще сидел на дне  рождения
возле Веры Андреевны. Как же его зовут?
     Что-