огда
не будет! Две тысячи лет назад нам было сказано, что  всех  нас
любят,  и все мы будем спасены. Я верю в это! И пусть тогда мне
дастся по вере моей! А иначе и я "верну свой билет".
     Иван  Сергеевич  искренне  рассмеялся   почему-то.   Затем
поднявшись вдруг, быстро и коротко обнял Глеба. И, кажется, сам
чуть смутился от этого.
     - Удивительно,  -  пробормотал  он, садясь на место, - как
всякий безоглядно верящий в Него,  сам  немного  становится  на
Него похож.

     Глава 42. ВЕРА

     Евгений  Иванович уже спал. Он прилег опять минут двадцать
назад и, кажется, некоторое время пытался  еще  вслушиваться  в
разговор,  но  потом  глаза его закрылись, и теперь он тихонько
посапывал.
     - Понимаете, Глеб, - продолжил Иван Сергеевич,  -  Дело  в
том,   что   строгого   доказательства  духа  -  доказательства
одинаково объективного для всех - не может быть уже потому, что
доказательство само по себе - есть понятие нашего разума. А дух
недоступен для разума. Я бы даже  сказал,  что  дух  -  это,  в
некотором  смысле,  противоположность  разума.  Разумом так или
иначе  могут  познаваться  лишь  проявления  духа  в   материи.
Например,  закон  кармы  -  то,  что  кажется  нам  непреложным
"законом духа" - есть, в действительности,  лишь  использование
духом  законов материального мира, проявление его в материи для
нас. Дух непознаваем.  Никому  никогда  не  удастся  описать  в
словах,  что  в  действительности происходит в душе человека от
красивой музыки, от настоящих стихов, перед  картиной  великого
художника.  Можно описать лишь последствия этого уже в чувствах
- уже  в  разуме  -  уже  в  материи.  Можно  попытаться  также
перевести  красоту  музыки, красоту живописи в красоту речи. Но
это будет уже иная красота. Дух непознаваем  и,  следовательно,
неописуем,  поэтому  духовный опыт не передается от поколения к
поколению.  Он  всегда  остается  лишь  индивидуальным   опытом
каждого  человека.  Настолько,  насколько  имею я право судить,
духовные прорывы - есть единственный доступный человеку  способ
не  познания,  но  приобщения  к Высшему Духу. О прорывах таких
написано много и разное, но знает их  лишь  тот,  кто  пережил.
Почему  и  когда приходят они к человеку - неизвестно. Известно
только, что никогда не приходят они  просто  так.  Они  требуют
огромных  усилий разума, воли. Ибо самое меньшее, что нужно для
них - забвение своих личных потребностей, забвение  собственной
выгоды,  отрешение  от закона целесообразности, от бесконечного
сопоставления причин и следствий, в цепи которых живет  человек
- уход  от  материального мира. Однако вот что будет, вероятно,
удивительно для вас, Глеб -  в  этой  жизни  человеку  доступны
материальные  прорывы.  Более  того,  для достижения их в нашем
материальном  мире  от  человека  не  требуется  вовсе  никаких
усилий. Для достижения их требуется лишь определенное сочетание
химических элементов в нашем мозгу.
     - Что вы имеете в виду, Иван Сергеевич?
     Гвоздев помолчал, кажется, вспоминая о чем-то.
     - Я,   пожалуй,   расскажу   вам  одну  историю  из  своей
биографии. Лет пятнадцать тому назад - в середине  двадцатых  -
полтора   года   пришлось   мне   проработать  на  раскопках  в
Таджикистане. И совершенно неожиданно для себя я  пристрастился
там  к  курению  конопли и гашиша. Вам, конечно, не приходилось
пробовать их.
     - Нет.
     - И слава Богу.

     Я был в то  время  уже  довольно  известным  ученым.  Смею
утверждать,  что  -  неплохим  ученым; смею утверждать, что - и
личностью - со вполне определенной ценностной шкалой. Я был уже
твердо верующим человеком. Я спокойно и трезво верил в единство
и целостность этого мира,  совершенно  не  верил  в  дьявола  -
понимал,  что  этот  мир  слишком сложен и гармоничен для того,
чтобы  состоять  из  противоборствующих  стихий.  Я  знал,  что
духовное - более важно в нашей жизни, что для стремления к нему
от человека требуется много усилий. Но я знал, что и убегать от
материального  мира  -  уморять свою плоть, кушать акрид и тому
подобное - человеку бессмысленно. Или, вернее, так - что  имеет
смысл  далеко  не  для  каждого, а лишь для того, кто возвышает
свой дух во имя служения другим людям. Чтобы убежать вполне  от
материального  мира,  надо  перестать кушать - надо умереть - и
вот тогда ты действительно станешь духом. Но будет ли даже тебе
самому  какой-нибудь  прок  от  этого?  Ведь  стремясь  к  духу
подобным  образом,  стремясь  к  духовному  в одиночестве, ты в
действительности лишь отдаляешься от  него  -  ты  забываешь  о
важнейшей  его ипостаси - о любви, о призвании твоем к единению
с другими людьми, о беспричинном и не ожидающем выгод  служении
им.
     Так  вот,  я  совершенно  не  ожидал в то время, что может
найтись в этом  мире  что-нибудь  такое,  чему  я  не  смог  бы
подобрать разумного объяснения, чего не смог бы вставить в свою
ценностную шкалу. Когда один мой коллега-археолог предложил мне
попробовать  самокруточку.  В  тот первый раз я не понял вовсе,
что произошло со мной. Я понял только, что мне  было  хорошо  и
радостно  -  так, как никогда не было ни хорошо, ни радостно во
всю  мою  жизнь.  Я  совершенно  опешил  на  некоторое   время.
Понимаете,  я  не  считал  и не считаю до сих пор, что человеку
следует убегать  от  радости.  Радость,  не  замутненная  горем
другого, делает тебя лучше, дает тебе силы любви. Радость - это
энергия  любви,  а,  значит,  энергия духа. Ведь вот что важно:
кушать  акриды,  носить  вериги  следует  тому,  кто   способен
радоваться  этому  - тому, кто в духовном самосовершенствовании
уже видит главную, ни с чем не сравнимую  радость  этой  жизни.
Уходя в монастырь, чтобы упиваться горем, ты делаешь величайшую
глупость  в  своей  жизни - ты уходишь туда, чтобы умалять свой
дух.  Уйдя  в  монастырь,  и  упиваясь  духовной   радостью   в
одиночестве,  ты  растрачиваешь  напрасно дарованную тебе Богом
энергию любви - а значит, также умаляешь свой дух.
     - Да ведь монастырей-то уж нет давно,  Иван  Сергеевич,  -
вздохнув, заметил Глеб.
     - Будут.  Еще  обязательно будут - в этом не сомневайтесь.
Ведь вы же верите - Христос придет к нам  не  для  того,  чтобы
карать  человечество.  А,  значит, к приходу его мы сами должны
будем выздороветь духом. И сегодняшние страдания наши - горькое
лекарство, служащее к выздоровлению.
     - Так что же, радость эта - и была материальный прорыв?  -
напомнил Глеб о теме разговора.
     - О,  нет,  - покачал головою Гвоздев. - У этой травы есть
одно странное свойство - подозреваю, химикам будет непросто его
объяснить. Она, чем далее, тем  как  бы  более  дает  тебе.  Ты
можешь  выпивать  по  бутылке водки неделю подряд, и во всю эту
неделю ничего, кроме тупого,  свинячьего  веселья,  бутылка  не
принесет тебе. Тут все совсем по-другому. Для того состояния, в
котором  оказываешься ты, покурив коноплю, менее всего подходит
слово тупость. И отправляя себя в это состояние, ты сам еще  не
знаешь  точно,  куда  ты  отправляешься  в  этот раз. Ты можешь
оказаться вдруг в мире простой и бессмысленной детской радости.
Ты можешь оказаться в  мире  невиданных  плотских  наслаждений.
Тарелка   холодного   вчерашнего   борща  доставит  тебе  такое
блаженство, которого не испытаешь, хоть созови  ты  к  себе  на
кухню  лучших  поваров со всех континентов. И как бы постепенно
ты продвигаешься вперед по ступеням материального  наслаждения.
Но  пока что, так или иначе, ты все еще находишься в этом мире.
Ты просто получаешь от него максимум удовольствий.
     Я начал задумываться после пятой или шестой самокрутки.  Я
не  мог  понять  ничего.  Что же за чудо растет для нас на этой
Земле? Почему все люди не знают о нем? Если радость в этом мире
так легко получить, если блаженство доступно  каждому,  у  кого
есть  в  кармане  спички,  то  что такое тогда этот мир? Чем мы
занимаемся  в  нем?  Мы  зарабатываем  деньги,  чтобы  получать
удовольствие.  Но  ни  за какие деньги мы не купим себе столько
удовольствий. Вот оно растет под ногами - удовольствие.  Возьми
его  даром,  и  не  придет  к тебе даже похмелье. Я справился у
нашего доктора, не приносит ли это вреда здоровью. Он  отвечал,
что  таджики  курят  это  с пяти и до девяноста лет - почти что
все, включая беременных  женщин.  И  никаких  патологий  он  не
замечал.  Но  почему  тогда  весь  мир не курит этого? И что же
такое -  карма,  если  от  любого  страдания  так  просто  уйти
человеку?
     Я  чувствовал,  что не понимаю чего-то важного. Я принялся
наблюдать за другими и за собой. Я заметил  прежде  всего,  что
это  действует  на  всех  по разному. У нас в экспедиции многие
покуривали. Таджики-землекопы, работавшие с нами,  курили  все.
Исподволь  я  стал  расспрашивать их. Обнаружилась прежде всего
явная  закономерность:  чем  умнее  человек,   чем   более   он
интеллектуально  развит,  тем  сильнее  это  действует на него.
Ничего особенного, уж, не говоря, сверхъестественного,  таджики
наши  от  гашиша  не  ощущали.  Они  просто работали веселей. Я
спрашивал их  -  могут  ли  они  обходиться  без  него?  Могут,
отвечали они, но зачем? И в то же время один парнишка из нашего
института  -  очень  толковый парнишка по имени Гера - любитель
живописи и сам неплохой  художник  -  за  какие-нибудь  полгода
совершенно  переменился.  Работа  перестала его интересовать, с
ним  все  скучнее  становилось  разговаривать.   Разного   рода
возвышенные  идеи,  которыми некогда охотно делился он с первым
встречным, больше не волновали его. Работал он  теперь  лишь  в
ожидании конца рабочего дня.
     Наблюдая  за  самим собой, я научился отчасти регулировать
свое состояние.  Я  обнаружил,  что  состояние  это  во  многом
зависит  от  того,  чем  ты  занимаешься  в  нем.  Этой травой,
оказалось, возможно было обострять не только восприятие  плоти,
но  и  восприятие  разума.  Если,  например,  покурив, я брался
читать книгу, я замечал  в  ней  то,  что  никогда  не  замечал
раньше:  я  видел  все - значительные и незначительные повороты
авторской мысли,  мимо  внимания  моего  не  проходил  ни  один
логический  огрех  -  я словно бы шаг за шагом, фраза за фразой
соучаствовал  в  разумном  процессе  написания  ее,  словно  бы
проникал   внутрь  техники  письма.  Но  если  книга  эта  была
художественной литературой, я совершенно не способен оказывался
воспринять ее в целом - ни даже уловить смысла отдельной  главы
- о  чем, для чего написана была она? Я заметил еще, что в этом
состоянии я совершенно терял способность различать  красоту.  Я
может быть, еще не формулировал это тогда так определенно, но я
ясно  видел, что мне решительно все равно было, где находился я
в этом состоянии, что видел вокруг себя.  Какая-нибудь  грязная
канава  могла  показаться  мне  совершенным  творением природы;
убогий покосившийся сарай - величием архитектурной мысли.
     Однажды в воскресенье оказавшись в Ленинабаде,  я  выкурил
самокрутку  и  пошел  на  спектакль местного драмтеатра. Давали
"Бесприданницу" Островского. Представьте,  я  не  читал  ее  до
того,  и  я не понял, ни о чем эта пьеса, ни в чем смысл ее, ни
хороша она или плоха. Может быть, с тем же  успехом  я  мог  бы
просмотреть  постановку  учебника по математике. Но что же было
со мной? - при всем при этом я успел до мелочей, до  жеста,  до
улыбки,  до  цвета  обивки  на  стульях, до количества цветов в
вазе, рассмотреть в этом спектакле все, касавшееся процесса его
создания. Я, не задумываясь, указал бы каждому актеру на всякое
неверное движение или взгляд его, указал бы  режиссеру  -  где,
когда  и что именно надо изменить ему в построениях спектакля -
в  расположении   актеров   на   сцене,   в   направлениях   их
передвижений,  я  указал  бы Островскому, какие слова в той или
иной реплике  надо  бы  поменять  местами,  чтобы  звучали  они
выразительней, я указал бы осветителю, когда и куда неправильно
направил  он  прожектор.  Без  малейших усилий каждую секунду я
расчленял этот спектакль на составные части техники его - всего
того, что делалось в нем разумом. Но я не заметил в нем ничего,
что делало или могло бы делать его художественным произведением
- произведением  искусства.  Четкая,  отлаженная  работа  моего
мозга  доставляла мне огромное удовольствие. Но ни сопереживать
коллизиям сюжета, ни  вздыхать,  ни  смеяться,  подобно  прочим
зрителям, я не мог совершенно. Мне пришла тогда в голову мысль,
что,  может  быть,  все это мне только кажется. И в тот месяц я
сходил на этот спектакль еще дважды.  Один  раз  -  покурив,  и
вооружившись  карандашом  и  чистым  блокнотом. Другой раз - не
куря, и с блокнотом этим, исписанным  от  первой  до  последней
страницы. Все было верно. Я видел, что любой театральный критик
позавидовал  бы  моей  способности расчленить ткань спектакля и
отыскать в ней мельчайший огрех,  но  я  видел  при  этом,  что
никому  такая критика не была бы ни нужна, ни интересна. Потому
что не касалась она ничего действительно важного и значимого  в
нем  -  достоинств  и  недостатков,  которые  составляли бы его
художественную ценность.
     Я начал кое-что понимать. Я начал понимать, что это  трава
каким-то  образом  совершенствует  нашу нервную ткань, всю ее -
включая и мозг, но взамен постепенно  забирает  душу.  Я  начал
понимать,  что  затягивает  она не плоть, не биологию нашу, как
водка, она  затягивает  разум.  И  в  полную  противоположность
водке,  затягивает  тем  сильнее,  чем  более развит человек. Я
решил тогда, что надо кончать.  Я  решил  для  начала  хотя  бы
ограничивать  себя  - не курить часто, но вдруг увидел, что мне
это нелегко. Возвращаясь с работы, я ложился на кровать, брал в
руки книгу, читал, но после третей страницы  начинал  замечать,
что  я  лишь бегаю глазами по строчкам, а мысли мои все там - в
тумбочке возле кровати, где лежат набитый  травой  портсигар  и
спички.  Усилием  воли  приходилось  мне заставлять себя читать
строчку за строчкой, абзац за абзацем; и удивительно  -  читать
добротную художественную литературу, особенно же стихи, которые
всегда я очень любил, теперь оказывалось мне невыносимо скучно.
Так  ли,  иначе,  я  мог читать еще детективы, либо специальные
книги. Я мог работать, писать, но и работа оказывалась мне не в
радость.  При  этом  я  не  чувствовал  в  своем  теле  ничего,
решительно ничего, что мешало бы мне читать, работать, отдыхать
- жить,  как прежде. Но я бросал перо и уходил из палатки своей
к друзьям, к коллегам, целыми  вечерами  надоедал  им,  донимал
научными   или   пустыми   разговорами   -   только,  чтобы  не
возвращаться к  себе,  к  тумбочке,  которую  так  просто  было
открыть.
     Как-то,  после работы зайдя в палатку к Гере, я застал его
там  за  скручиванием  самокрутки.  Я  спросил  его   несколько
раздраженно:
     - Ты что, не можешь уже ни дня без этого обойтись?
     - Я  могу,  -  пожав  плечами, отвечал он мне то же, что и
таджики. - Но зачем?
     А у меня еще не было тогда слов - ответить ему, зачем.
     - Скажи, ты можешь писать  картины  оттуда?  -  спросил  я
вдруг.
     - Я  и пишу, - ответил он. - Я пишу гораздо лучше. Я точно
знаю, как надо класть каждый мазок.
     - Покажи, - попросил я его.
     И он показал.
     Это были картины филигранные  по  технике  исполнения.  Он
действительно  никогда  не  писал  так  раньше.  Но,  Боже мой,
насколько же пустые это  были  картины!  Их  трудно  было  даже
назвать  картинами.  Это  были  -  работы,  настолько ничего не
вызывали они в душе, настолько ни  о  чем  не  говорили,  кроме
того, что автор их владеет блестящей техникой.
     - Раньше ты писал лучше, - сказал я.
     - Раньше  я  не умел писать, - ответил он, недобро на меня
взглянув.
     - Раньше ты не умел писать, - сказал я.  -  Но  раньше  ты
писал лучше.
     Он вдруг схватил меня за руку.
     - Иван,  послушай.  Все  это  ерунда, кому они нужны - эти
картины? Все, что можно, давно  уже  написано  на  свете.  Один
таджик  на  той  неделе  подарил  мне  порошок.  Сказал: хочешь
увидеть рай  -  понюхай.  Я  взял  немного.  А  землекопы  наши
ухмыляются.  Понюхай,  говорят,  увидишь  - только назад уже не
вернешься. Я спрашивал у доктора. Он  говорит,  что  с  первого
раза  привыкаешь  и больше не можешь без этого. Мол, таджик для
того и дал бесплатно, чтобы потом за деньги продавать. Но  если
рай, Иван, зачем без этого? Ты хочешь вместе со мной?
     Я  ответил  -  нет.  Я  сердито  пробубнил  что-то  насчет
бесплатных  пирожных,  бесплатного  сыра  в  мышеловке,  а  сам
поспешил уйти подальше - от него и от порошка.
     Но в этот же день я не выдержал. Уже и вечер как-будто был
позади,  когда  руки  мои  словно  бы  сами  потянулись вдруг к
тумбочке, достали из нее портсигар, скрутили самокрутку. И  эта
самокрутка  - ничем не отличавшаяся от прочих - даже и размером
поменьше, чем обычно - сотворила  со  мной  нечто,  что  выбило
почву  из-под  всех  моих  представлений об этом мире. Вскоре я
почувствовал вдруг, что блаженство -  блаженство  на  этот  раз
какое-то  беспричинное,  абстрактное,  не  связанное ни с чем в
моем теле - переполняет меня так, как никогда прежде. Наверное,
с полчаса я просто сидел на месте  и  улыбался  от  счастья.  А
через  полчаса я ушел из этого мира. И я не берусь описать вам,
где я был тогда - полагаю, что  описать  это  невозможно.  Могу
сказать  только,  что путешествие это началось с путешествия по
Земле, с путешествия во времени, но привело оно меня в  другой,
в  неизвестный  мир.  И  радость, которую я испытывал при этом,
была нечеловеческой радостью. Единственная мысль, сохранявшаяся
во мне от мира, из которого я ушел, была - насколько же  скучен
он, насколько убого и тускло мы живем. Я не хотел возвращаться.
Я  знал,  что  в  этом мире больше ничто и никогда не будет мне
интересно. Я знал, что не смогу уже ни работать, ни  жить,  как
другие люди, потому что каждую минуту я буду помнить, насколько
же серо я живу.
     Меня  спас  в  тот вечер сам Господь. Другого объяснения у
меня нет. Когда я вернулся в свою палатку - я был еще не вполне
в себе - снаружи ее говорил  репродуктор.  Я  не  знаю,  кто  и
почему  включил  его почти уже ночью - обыкновенно всегда в это
время бывал он давно отключен. Передавали  какую-то  радиопьесу
или  я уж не знаю, что. Я разобрал из нее только одну фразу. Но
едва услышав ее, я знал, что обращена она именно ко мне.  Фразу
эту я запомнил дословно и навсегда:
     - От  выбора,  который  ты сделаешь сегодня, - спокойно и,
показалось мне,  властно,  произнес  голос  в  репродукторе,  -
зависит вся твоя жизнь.
     И  тогда я очнулся. Я вдруг взглянул на себя со стороны. Я
понял, что  для  того,  что  случилось  со  мной  в  этот  час,
существует  во всех языках одно слово - соблазн. Я осознал, что
действительно стою теперь на самой главной развилке своей жизни
и, если сделаю еще хоть шаг в ту сторону, назад уже никогда  не
вернусь.  Я  осознал  вдруг, что готов был навсегда отречься от
неизвестного мне смысла моей жизни, от собственной своей души.
     Тогда дрожащими руками я  достал  из  тумбочки  табакерку,
вышел  на  улицу,  высыпал коноплю на землю и принялся жечь ее.
Она очень неохотно горела. Я извел коробок спичек,  прежде  чем
превратил  ее  в  золу.  Золу  эту  я  втоптал  в рыхлую землю,
вернулся в палатку, повалился на кровать и  сколько-то  времени
пролежал  без движения и без мысли. В этот раз оказалось во мне
и что-то наподобие похмелья - мозги мои  работали  туго,  разум
словно бы укутан был мягким туманом.
     Может быть, через час или даже больше я вдруг подскочил на
кровати,  выбежал из палатки и бросился в палатку к Гере. В ней
было темно. Войдя, я подошел к его кровати, и  увидел,  что  он
лежит  на  ней; но спит ли, я не мог еще различить. Я стоял над
ним, привыкая к  темноте  и  размышляя,  стоит  ли  попр