ру  свежие  журналы,  делился  своими наблюдениями над
покупателями. Человек он был  очень  дружелюбный,  и  в  городе
сразу  появилось у него множество знакомых. Когда иногда вдвоем
с Верой Андреевной шли они по центральным  улицам,  то  и  дело
приходилось ему приветствовать кого-нибудь, кому-нибудь кивать,
с кем-нибудь останавливаться поговорить.
     По  мере возрастания в городе его популярности, к нему все
чаще поступали предложения о частных уроках - и иногда от очень
значительных лиц. Но Эйслер неизменно отказывался и здесь ни на
какие уговоры не поддавался. Хотя  безусловно  мог  бы,  приняв
лишь  несколько предложений, зарабатывать втрое больше, времени
затрачивая втрое меньше, чем в газетном киоске. Однако  Леночка
так  и  осталась  единственной  его  ученицей.  Дело  было тут,
по-видимому, в каких-то принципах.
     Сколько  можно  было  судить  со   стороны,   материальных
затруднений  он,  впрочем,  никогда  не испытывал. То есть жил,
конечно, предельно скромно:  из  одежды  зимой  и  летом  носил
единственный,   давно   не   новый   уже  черный  костюм,  либо
темно-синий свитер домашней вязки; из вещей, помимо пианино, за
все это время приобрел, кажется,  только  чернильный  прибор  и
бумагу.  Жил,  конечно, бедно, но, в общем, как все. На хлебе и
картошке не экономил, ни у кого никогда не одалживался и ощущал
себя, по-видимому, обеспеченным человеком.
     С  Верой  Андреевной  подружился  он  очень   быстро.   На
следующий день после того новогоднего концерта заглянув к ней в
комнату, он с хитроватой улыбкой спросил ее:
     - Скажите,  Вера, я все думаю, вчерашние братья-грузчики -
они случайно не влюблены в вас?
     - Похоже на то, - кивнула Вера Андреевна.  -  Месяц  назад
они мне сделали предложение.
     - Как это - сразу оба?
     - Сразу оба, представьте. Предложили мне самой выбрать.
     - Это  грандиозно! - всплеснул руками Аркадий Исаевич. - И
вы обоим отказали. Чрезвычайно романтическая  история!  Я  ведь
почему  спросил.  Вчера ходил по городу, искал кого-нибудь, кто
пианино бы мне отнес. А кого найдешь? Вдруг вижу - они -  сидят
на  лавочке,  ноги  за  ноги,  курят.  Ну,  думаю,  если эти не
согласятся, то нечего и искать. Подхожу, объясняю - ни в какую.
Мы,  говорят,   хотя   и   по   призванию   грузчики,   но   на
государственной  службе  состоим, и есть мы рабочий класс, а не
прислуга.  Это  один  из   них   так   изъяснился   -   который
поразговорчивей.    Такая,    изволите   видеть,   пролетарская
сознательность. Я уж и так, и эдак -  и  цену  прибавляю,  и  к
жалости  их  взываю.  Нет  и все. Ну, расстроился я и уже рукой
махнул. Вот, говорю им напоследок, Новый год теперь из-за вас в
квартире насмарку пойдет. Соседке,  говорю,  Леночке  Борисовой
обещал  я на пианино поиграть. Обидится она на меня, весь вечер
дуться  будет.  Смотрю   вдруг,   чего-то   они   между   собою
переглядываться начали. Тот, поглавнее видно, спрашивает: а это
вам  в  какой же дом доставить требуется - в тот, что покоем на
Валабуева?  В  тот   самый,   киваю.   Сидят,   молчат,   опять
переглядываются.  Ну,  ладно,  говорит он вдруг, так уж и быть,
дедуля, - уговорил. И сразу же, вообразите себе,  пошли.  Я  от
радости  юлю  вокруг  них,  а сам все думаю - чего же им дом-то
этот дался? Ну, а когда уж пришли, да посмотрел я, как они  вас
"с  новым счастьицем" поздравили, тут-то меня и стукнуло. Да-а,
думаю, и как же это я сразу не догадался.
     Вера Андреевна улыбалась.
     - А вы знаете, Вера, - продолжил рассказывать  пианист.  -
Удивительное  совпадение:  мне, представьте себе, в моей первой
молодости - то есть, лет эдак сорок с гаком назад -  тоже  одна
женщина  отказала.  Это  было в Петербурге. И, вообразите себе,
как две капли воды похожа была на вас. Да, да! Я даже, когда вы
дверь мне вчера открыли,  так  сразу  и  подумал.  Удивительной
красоты была женщина, но гордячка! Звали ее Эльза, Эльза Бонди.
Ей  было  восемнадцать  лет. Она потом вышла замуж за какого-то
помещика из Ярославской губернии и  уехала  к  нему  жить.  Как
сейчас помню - хотел повеситься.
     - Возможно,   это   была   моя  бабушка,  -  сказала  Вера
Андреевна.
     - Вот как? - удивился Эйслер.
     И как-то очень просто получилось, что уже  через  час  они
знали друг о друге почти все.
     Вера  Андреевна узнала тогда, что родом Аркадий Исаевич из
Острова  -  небольшого  городишки  к  югу  от  Пскова.  Родился
единственным  сыном у неудавшегося музыканта - Исайи Абрамовича
Эйслера, игравшего в местном оркестрике. С раннего детства отец
стал  обучать  его  музыкальному  ремеслу,  а,  узнав  у   сына
способности,   все   свои   несбывшиеся   честолюбивые  надежды
бесповоротно возложил на него. Пятнадцати лет он  отвез  его  в
Петербург  и, на скопленные многолетним трудом деньги определив
к лучшим учителям, вскоре скончался.
     В семнадцать лет Аркадий Исаевич уже играл в фешенебельных
столичных салонах. В двадцать пять состоялся первый его сольный
концерт в филармонии. Затем он переехал в  Москву,  поступил  в
Консерваторию и женился.
     Революцию    Эйслер    встретил    известным   музыкантом,
профессором. Друзья его и ученики один за другим  эмигрировали,
жена  скончалась от воспаления легких бездетной, и второй раз в
жизни Аркадий Исаевич хотел повеситься.
     - Но, знаете, - говорил он, улыбаясь, - жизнь наша - такая
штука. Когда говорят  люди,  что  ко  всему  можно  привыкнуть,
говорят  обыкновенно  не задумываясь. А это ведь и в самом деле
на удивление так. Привыкнуть, мне  кажется,  трудно  к  чему-то
инородному  внутри  себя, а ко всему внешнему - можно. И потом,
видите ли, музыка - вот что. Музыка. Она не отпускает от себя -
лечит, ласкает; то мучает, но заставляет забывать остальное - и
не отпускает... А когда  со  временем  она  становится  уже  не
частью  тебя,  -  продолжал  он,  - не мироощущением только, не
средством самовыражения, а, сказал бы я, способом существования
вселенной вокруг  тебя  и  тебя  самого;  то  уже  и  привыкать
становится ни к чему не нужно. Знаете, когда в октябре тридцать
пятого   ночью  отвезли  меня  на  Лубянку,  я  думал  о  пятом
бетховенском концерте. Я именно тогда вдруг понял,  что  вторую
часть  играл до сих пор совершенно не так, как нужно. Там, если
помните, первая часть настолько жизнеутверждающая, как  принято
говорить  (дурное,  вообще-то,  слово  -  жизнь  эта  вовсе  не
нуждается  в  том,  чтоб  ее  утверждали),  настолько  очевидно
написана  от  первого  лица,  что  ко  второй уже забываешься и
кажется, будто это тоже личное, только увидел он,  может  быть,
какую-то печальную картину в природе - закатное солнце, осенний
лес  или что-нибудь еще в этом роде - и вот задумался тихонько.
Так и принято исполнять.  Но  я  тогда  вдруг  понял,  что  это
неправильно.  Что  Бетховен  написал  не  о  том,  как он видит
природу, а о том, как природа, этот самый осенний лес  -  видит
его.  И  пожимает  плечами будто: а чему ты, собственно, так уж
радуешься? Ну, а дальше он старается объяснить. Я  слышал,  как
буду это играть теперь, и о том, что я арестован, сообразил, по
правде,  только  уже  на  первом допросе. Так громко они иногда
кричат там, эти следователи, они очень немузыкальны. Мой личный
- у меня всегда, вы знаете, такое было ощущение в разговорах  с
ним,  будто он размахивает у меня над головой топором. Причем и
я, и он понимаем, что вовсе ему не  хочется,  да  и  не  нужно,
опускать  топор  этот  на  мою  голову.  Вот  это-то и казалось
страшно -  беспробудная  обоюдная  глупость  нашего  положения.
Он-таки   напугал   меня   -   не   топором,   а   вот   именно
бессмысленностью  происходящего.  Я  понял,  наконец,  что   он
умалишенный.  А  когда  каждую  ночь  другие  люди  ведут  тебя
разговаривать с душевно больным,  ведут,  причем,  по  каким-то
особенным, специально разработанным для этого правилам и делают
вид,  что  все  это  в  порядке  вещей,  то  все  же становится
страшновато. Весь  мир  вокруг  себя  начинаешь  подозревать  в
помешательстве, а, главное, музыка в тебе преломляется, и те же
мелодии  вдруг начинают рассказывать другое. Тогда уже думаешь,
что нет в этом мире ничего, что не было бы  двуличным,  что  не
кривлялось  бы и тайком не показывало тебе язык. Ну, а когда я,
наконец, взял в толк, что, вероятно, никто уже никогда не  даст
мне играть в пятом концерте, мне сделалось обидно и грустно. Но
- что было для меня гораздо важнее, и после чего я окончательно
понял,  как  глупо  мне бояться в этом мире чего бы то ни было,
включая  и  всеобщее  планетарное  помешательство  -   уже   на
следующий  день  я  совершенно  привык  к  этой  мысли.  И  мне
показалось, знаете, что и следователь мой в  тот  же  день  это
понял,  и  от  этого  как  будто  раскис.  Да,  он был чуткий в
каком-то смысле - как все сумасшедшие.  Ну,  а  с  той  поры  я
чувствую  себя  исключительно бесстрашным человеком, - радостно
улыбаясь, заключил Аркадий Исаевич. - И вполне  удовлетворенным
собственной жизнью.
     Вере Андреевне потом уже пришло в голову, что разговаривал
он с ней и вправду почти бесстрашно для первого дня знакомства.
А на следующее   утро,  когда  они  встретились  на  кухне,  ей
показалось невозможным, что она знакома  со  стариком  всего-то
два дня.
     Так они подружились в Новый, 1937-ой год.

     Глава 4. ПАША

     Попав   в  этот  странный  мир,  каждый  человек  поначалу
пребывает в состоянии сильного им недовольства. Он  то  и  дело
расстраивается  и  много  плачет  из-за  каждого  пустяка.  Ему
неуютно. Любое физическое неудобство  надолго  выводит  его  из
состояния  равновесия.  Постепенно  выясняя для себя устройство
этого  мира,  в  котором  желания  его  могут  не  исполняться,
потребности  пересекаться  с  потребностями  других  существ, а
также и с  объективными  обстоятельствами,  он  остается  таким
устройством  очень  недоволен и готов протестовать по малейшему
поводу.
     Стоит посмотреть однажды внимательно  на  обмочившегося  в
колыбели  ревущего  младенца.  Боже,  как  он страдает. Сколько
обиды, сколько неподдельного отчаяния  написано  на  его  лице.
Честное   слово,  порою  кажется,  что  приготовлен  он  был  к
существованию  в  совсем  иных  условиях,  с  иными  принципами
устройства  бытия; к рождению в гораздо более комфортном месте,
чем в том, в которое попал. Похоже, как  если  бы  в  последний
момент ошибся дверью.
     Потом  постепенно  он  начинает привыкать. Годам к сорока,
как правило, привыкает вовсе. А первое время очень недоволен.

     Павел Иванович Кузькин попал в этот мир  морозным  погожим
январским  днем  в  начале  двадцатого  века. Попал, придя не в
лучшее и не в худшее место его - на окраину придонской степи, в
богатый крестьянский хутор. У Ивана и у  Глафиры  Кузькиных,  к
которым  попал он, оказался он вторым ребенком, и они ему очень
обрадовались.
     Они обрадовались ему в ту же секунду, как он появился,  но
он не мог еще этого распознать. Он распознал это гораздо позже,
годам  к  четырем.  И  как у каждого человека, это было одно из
самых  счастливых  его  открытий.  Ведь  у  каждого   человека,
неизвестно   еще,   будет   ли   в   жизни   что-нибудь   более
замечательное, чем осознание того, что есть рядом с тобой самые
хорошие люди, которым ты дорог не потому, что заслужил  это,  а
просто  потому,  что  ты пришел к ним, что ты есть, просто так.
Потому что каждому человеку, раз уж очутился он  тут,  за  этой
дверью  - ошибочно ли, необходимо ли - в этом мире, и в нем ему
жить,  каждому  человеку  нужен  для  начала  его  души   аванс
бескорыстной  и  беспричинной  любви,  первый  и,  может  быть,
единственный шаг громадного и чужого мира ему навстречу.
     С осознания чуда своего прихода и с первого  неразрешимого
мучительного вопроса начинается душа человека.
     Было  теплое  летнее  утро,  было V-образное дерево у края
картофельного поля, на котором работали  его  родители.  Солнце
неспешно  всходило  вдоль одного из стволов, Паша сорвал сочный
листок с аккуратной ножкой и подумал: как же  это  замечательно
устроилось  так,  что именно его нашли в капусте его родители -
мама и папа? Ведь столько, должно быть, там,  за  лесом,  живет
похожих на него мальчиков. Что же было бы, если б нашли не его?
И  ему  вдруг  сделалось  страшно, оттого что такое грандиозное
счастье его висело на волоске. И невозможно  было  представить,
что  так  же,  как  и  ему,  могли  бы они обрадоваться другому
мальчику. И захотелось думать, что это не так.
     Тогда, тихонько встав, он  ушел  на  огород  и  на  всякий
случай  не только капустные, но и все другие грядки внимательно
осмотрел в поисках  нового  младенца.  "Вот,  -  сказал  бы  он
родителям,  испытуя  их, - это ваш новый ребенок. Радуйтесь ему
так же, как мне." Но кроме толстого ленивого хомяка, никого  на
грядках не оказалось.
     Паша  обеими  ладонями  поднял  хомяка  к лицу и осторожно
подул ему в нос. Зверек забеспокоился: обернулся  вокруг  себя,
напрягся  пахучим  тельцем  и  влажным носом потыкался в Пашины
пальцы.
     Паша засмеялся.  По  этому  смеху  нашли  его  на  огороде
перепуганные родители. И вместе еще посмеялись они над хомяком.
Потом отпустили его. И он ушел от них, обиженно переваливаясь.
     Стояло погожее лето. Ласкалось утреннее нежаркое солнце, и
всем им  так  покойно было среди непреходящей тишины безлюдного
поля. Проснулся в избе и босиком притопал к ним  взлохмаченный,
чуть  сонный  еще Андрей - Пашин старший брат. Руки у родителей
по засученные рукава были в черной земле, и  все  казалось  так
определенно в их предстоящей жизни.
     Но,  глядя  на  смеющегося  сына, Глафира Савельевна вдруг
вздохнула.  Она  была  суеверна,  и  почему-то  вспомнилось  ей
теперь,  что  первым  явственно  произнесенным  словом его было
"больно".
     Было лето. И было много еще потом лет и зим - спокойных  и
страшных.  Но  с неизбежностью оказывалось рано или поздно, что
они уже только были, и вот уже их нет.

     В  это  субботнее  утро  Паше  приснилось   детство,   но,
просыпаясь, он не успел зацепиться памятью за свой сон, ниточка
оборвалась,  сон провалился в бездну, осталось только чувство -
тонкое, нежное, с привкусом  какой-то  прозрачной  тоски.  Пару
минут  еще  повалявшись  в  постели,  Паша поднялся и подошел к
окну.
     За окном их спальни зеленел огромный  раскидистый  тополь.
Кроме  него  почти  ничего  и  не видно было из окна. Минуту он
стоял - смотрел, как от слабого ветерка  то  и  дело  шевелится
живо  листва,  пробегают  по  кроне зеленые волны, покачиваются
ветви. Форточка  пропускала  в  спальню  едва  уловимые  запахи
весны. Субботний день обещал быть погожим.
     Надя  еще  спала.  Обернувшись,  Паша  посмотрел и на нее,
спящую, потом накинул халат и пошел в ванную.
     Обе комнаты их  квартиры  -  гостиная  и  спальня  -  были
довольно  просторные  и  с  общей дверью. Коридор, огибавший их
углом, вел  на  кухню.  Ванная  располагалась  по  правую  руку
коридора.

     Эту  квартиру Паша получил сразу по приезде в Зольск - два
месяца тому назад - в начале марта.
     Предложение занять прокурорский пост в Московской области,
в городке, о существовании которого Паша до того  и  слыхом  не
слыхивал,   застало   его   в   должности  научного  сотрудника
Ростовского  юридического  института.  Застало  врасплох.  Паша
собирался этой весной вплотную приступить к диссертации на тему
сравнительного  анализа  недавно  принятой  конституции  СССР с
конституциями ведущих империалистических  держав.  Он  проделал
уже  большую подготовительную работу, и понимал, что должность,
которая   ему    предлагается,    отодвинет    диссертацию    в
неопределенное  далеко,  когда,  может  быть, и актуальность ее
будет уже не столь велика.
     Паша и до сих пор иногда ломал голову  над  тем,  с  какой
стати вообще пригласили именно его. Единственным гипотетическим
объяснением мог служить разве что Пашин однокурсник, второй год
как  подвизавшийся  в  помощниках  где-то  в  недрах Московской
прокуратуры.  Впрочем,  Московская   и   Московская   областная
прокуратуры  -  не одно ведь и то же, однако другому объяснению
взяться было просто неоткуда.
     Поначалу он хотел отказаться. Соображения карьеры  никогда
не  были для него самоцелью. И, вероятно, он отказался бы, если
бы не Надя, за один вечер сумевшая убедить его в том,  что  это
предложение  -  есть  не  что  иное,  как шанс, который каждому
человеку дается однажды в жизни. Он, впрочем,  и  сам  понимал,
что  отдельной  квартиры  и  той зарплаты, которая предлагалась
ему, в Ростове пришлось бы ждать еще очень долго. Что  близость
к  Москве есть и само по себе немалое преимущество, имея в виду
хотя бы не такое уж отдаленное время, когда  сыну  их  придется
определять  свою  судьбу. Но, конечно, наиболее серьезным среди
Надиных аргументов он не мог не признать тот,  что  теория  без
практики   мертва,   что   уже   пятнадцать   лет   он  изучает
юриспруденцию только по книгам, что в должности  прокурора  сам
он  только  и  сможет  узнать те реальные преимущества, которые
дает советская конституция в каждодневной юридической практике.
Надя,  конечно,  умела  быть  убедительной,  когда  оказывалась
чем-то всерьез заинтересована.
     Они приехали в Зольск холодным солнечным утром 8 марта. На
привокзальной площади он купил Наде букетик мимоз, а инструктор
райкома,  встречавший  их, поинтересовался, знают ли они, где и
когда  было  принято  решение  о  праздновании   Международного
Женского  дня.  Паша  знал  только,  что инициатива исходила от
Клары Цеткин. Инструктор сообщил, что решение  было  принято  в
Копенгагене  в  1910  году,  на  2-й  Международной конференции
социалисток.  Инструктор  улыбался  им  радушно,  но  как-то  и
снисходительно; ограничился политинформацией, с праздником Надю
так и не поздравил.
     Их  ждала  на площади райкомовская "эмка". Через несколько
минут они были уже на Валабуева, машина заехала во двор дома No
18 и остановилась у  подъезда.  Инструктор,  выйдя  из  машины,
первым  делом  стал  зачитывать им вслух мемориальную табличку,
висящую на стене. Но, не  дочитав  последней  фразы,  он  вдруг
прервался и, расплывшись в улыбке, приподнял фетровую шляпу.
     - Познакомьтесь,   -  сказал  он.  -  Это  Павел  Иванович
Кузькин, наш  новый  прокурор.  А  это,  Павел  Иванович,  ваша
соседка   -   боец   культурного  фронта,  очаровательная  Вера
Андреевна. Прошу любить и жаловать.
     - Здравствуйте. С праздником вас, - сказал ей Паша.
     Он почему-то  ярче  всего  запомнил  из  этого  утра,  как
хрустел у них у всех под ногами свежевыпавший снег.
     Вера  Андреевна  торопилась  тогда  куда-то.  Она вышла из
подъезда в  коричневом  драповом  пальто  с  огромными  черными
пуговицами и в черной каракулевой шапочке-таблетке.

     Умываясь  под струей обжигающе холодной воды, Паша думал о
ней. Он вспоминал вчерашний разговор  их,  и  почему-то  задним
числом  очень  раздражала его в нем одна собственная фраза. "Вы
разве без жены идете?" - спросила она его об этом дне рождения.
"С женой, - ответил он. - Ну  и  что?"  Вот  это  "ну  и  что?"
почему-то  казалось ему теперь настолько неуместным и вздорным,
что он даже постанывал тихонько, припоминая. "Нет,  ничего,"  -
ответила она и головой покачала, и чуть пожала плечами.
     Чистя  зубы порошком, Паша ожесточенно скалился сам себе в
зеркале. Почему вообще в последнее время он думает  о  ней  все
время?  Несколько  раз  на дню вспоминает их последнюю встречу,
либо представляет себе, что скажет ей в следующую.  Ведь,  если
сообразить  теперь,  этот  их  разговор в библиотеке наполовину
обдумал он заранее - исходя из своих представлений о  том,  что
могло  бы ей понравиться в нем. Почти как школьник, готовился к
свиданию. Но ради чего? Что ему надо от нее? Что хочет он