к  Харитону  -  судя  по  улыбке, приготовился наблюдать
эффект. В ту же  секунду  магнитофон  зашипел  слегка  и  вдруг
произнес голосом Зинаиды Олеговны:
     - Беспокойно  лежится  мне,  Харитон.  Чувствую  ясно, как
приближается суд. Уже трубят вокруг трубы, уже несутся по  небу
всадники, и апокалипсис вершится на наших глазах.
     - Мама,  мама,  -  ответил ей сам Харитон в магнитофоне. -
Ложись, пожалуйста, спать.
     Эффект - в виде  выражения  Харитонова  лица  -  очевидно,
удовлетворил   Леонидова.  Остановив  пленку,  он  захихикал  с
чрезвычайно довольным видом.
     Харитон задыхался.
     - Это что, моя квартира прослушивается отсюда?
     - Как   ты   догадался?   -   хихикал   Алексей.   -   Вот
сообразительный  черт!  Ладно,  ладно,  не раздувай ноздри - не
только твоя. Всех можно прослушать, весь райком, весь исполком,
все спецквартиры и спецдома, за исключением  баевского  дома  и
моей  квартиры.  Все  кабинеты здешние, за исключением опять же
баевского и моего - отгадай почему? Правильно - потому  что  мы
все  это  и  придумали.  Ну, вернее, придумал-то я, Баев только
пользовался  -  особые   папочки   подшивал.   Это   ведь   моя
специализация  в  институте  была,  чтоб  ты знал - технические
средства  дознания.  Я   и   в   Зольск-то   приехал   поначалу
практиковаться  - с нуля вот эту комнатку соорудил. Ну, чего ты
на меня вылупился, как на врага народа?! Ты же теперь и  будешь
ею пользоваться.
     - А где жучки?
     - В  телефонах,  разумеется.  Где же им быть? У тебя возле
дивана стоит.
     Харитон полез опять  за  папиросами,  прикурил.  Руки  его
дрожали.
     - Когда ж ты успеваешь подслушивать за всеми?
     - Я и не стараюсь за всеми. Кому это нужно? Так уж, иногда
зайдешь  на  досуге  -  покурить, кнопочками пощелкать. Бывает,
что-нибудь  любопытное  и  услышишь.  А  иногда  Баев  попросит
последить  за  кем-нибудь. Ну, тогда ставишь магнитофон писать,
потом прокручиваешь.
     - А дальше?
     - А чего дальше? Дальше Баев на крючок сажает  того,  кого
ему  нужно,  а мне спасибо говорит. Так или иначе все у него на
крючке  сидели.  Кроме  меня,  хе-хе.  Ивана  Иваныча,  кстати,
застукали мы вот так на воровстве со стройки. Ну, знаешь, через
пустырь  от  тебя  исполкомовский дом строится. Думаешь, почему
так долго? Да потому что Иван  Иваныч  наш  грузовиками  оттуда
кирпич и известку в дачный поселок возил. Сам строился и другим
продавал.
     - Почему ж не посадили?
     - А  на  хрена?  Мужик  он  покладистый. На крючке - так и
вовсе ручной. С Баевым,  я  так  думаю,  поделился  по-братски.
Материальчик-то,  впрочем, хранится. Так что будешь и ты его за
жабры держать.
     - А на меня материальчик тоже хранится? - щурясь от  дыма,
поинтересовался Харитон.
     - Не  знаю,  не  знаю,  приятель,  -  улыбался Леонидов. -
Посмотришь сам у Баева в закромах. Что до меня  касательно,  то
материальчик  я  на  тебя  собирал  исключительно  дружеский. И
старику, прошу заметить, никогда на  тебя  не  ябедничал.  Одно
время,  помню,  зело  полюбил  я сюда ходить, когда вел ты дело
некой гражданки Лавреневой.
     - Сволочь! - не выдержал Харитон, вскочил со стула, нервно
прошагал до двери и обратно.
     - Конечно, - снова захихикал Алексей. - Дождешься от  тебя
доброго  слова.  А ведь, прошу заметить, старик так и не узнал,
почему  это  расхитительница   социалистической   собственности
Акулина  Лавренева отделалась за все про все годом принудработ.
Хе-хе! А твоя метода допросов мне очень понравилась.  Свист  на
этот   счет   -   тоже  парень  не  промах,  спецквартирку  его
любопытственно бывает послушать, но до  тебя,  спору  нет,  ему
далеко.  Захожу к тебе, бывало, в кабинет на другой день, и все
думаю, где же это вы тут вытворяли все?  Неужто  на  том  куцем
диванчике?  Хотел  было  даже  стремянку  на кладбище снести, к
твоему   окну    придвинуть,    да    постеснялся.    Природная
застенчивость,  увы, с рождения лишает меня в этой жизни самого
интересного.
     - Ладно,  заткнись,  -  уже  спокойнее  попросил  Харитон,
прошелся  по  комнате, разглядывая аппаратуру. Похоже, он начал
все же собираться с мыслями. - Скажи, а квартиру Кузькина можно
прослушать? - спросил он через некоторое время.
     - Увы, - развел руками Алексей. -  Телефона  у  него  нет.
Опрометчивый     был     шаг    -    поселить    прокурора    в
нетелефонизированном районе. Недоглядел  в  свое  время  Степан
Ибрагимович.  Впрочем,  панику-то  с  этим  Кузькиным  развели,
по-моему,  напрасно.  Пустое   это   все.   Мог   ведь   просто
погорячиться человек, или нервы сдали. Хотя посадить-то его все
равно,  конечно,  не  мешало  бы.  Тебе  ведь  сейчас так и так
какой-нибудь  сюжетец   покрупней   разыграть   нужно,   рвение
выказать. А он фигура подходящая.
     - Почему?
     - Ну,  как  почему?  Райком без директивы трогать нельзя -
уже дважды целиком выгребали. Исполком пока  тоже  не  стоит  -
лучше  Ивана  Иваныча  ты сейчас никого не найдешь. А кто еще у
тебя есть? Вольф что ли -  это  не  серьезно.  А  вот  Кузькина
вполне  можно  было  б  в  хороший крупный сюжет вставить - тем
более, раз и повод есть подходящий.
     Подойдя к  окну,  Харитон  отдернул  занавеску,  несколько
времени  постоял  в задумчивости, глядя на патефон, потом вдруг
покрутил ручку, и опустил на завертевшуюся  пластинку  иглу.  В
медной трубе послышались щелчки, треск, затем заиграла музыка -
поначалу  просто  печальная,  затем  - уже громче - печальная и
тревожная  одновременно;  вскоре  запел  на  незнакомом   языке
мужской  бас.  Эта  самая  пластинка  и играла той ночью, когда
подходила к его раскрытому окну  Вероника.  Смяв  в  пепельнице
папиросу, Харитон засунул руки в карманы галифе и минуту слушал
молча, прислонясь спиной к стене.
     - Что это такое? - спросил он.
     - Реквием  Моцарта,  -  сказал  Алексей.  - А что, голуба,
пробрало тебя тогда?
     Харитон не ответил и,  повернувшись  спиной  к  Леонидову,
стал  смотреть  в  окно.  Полная  золотая луна стояла прямо над
куполом церкви - как бы вместо креста. Глядя на нее,  почему-то
вспомнил  он вдруг, как месяц назад в Москве, в парке Горького,
уже поздно вечером сидели они на скамейке с  Верой  Андреевной.
Он  что-то  рассказывал  ей  - кажется, о позднем классицизме в
архитектуре,  об  ампире,   как   воплощении   государственного
могущества.  Она  слушала  его  с  интересом,  улыбалась, а над
деревьями всходила такая же точно луна. Рассказывая,  он  думал
все,  нельзя  ли  теперь  попробовать поцеловать ее. Сердце его
билось часто, но он так и  не  решился  -  побоялся  поспешить,
смазать   неловкостью   проведенное  вдвоем  воскресение.  Куда
торопиться, рассудил он тогда.
     Что-то делалось все более кисло в душе Харитона. От музыки
ли этой, от воспоминаний о Вере. Что-то ведь  нужно  будет  еще
придумать  для  Алексея.  Правды он не поймет. Как же глупо все
получилось. Тоска, тоска...
     - Слушай, Леонидов, - сказал он вдруг, не оборачиваясь,  -
Ты, вообще говоря, твердо уверен, что все это нужно?
     - Что - это? - не понял тот.
     - Ну,  то  что  мы делали все это время при Баеве. Все эти
сюжеты. В таком количестве.
     - Что это ты вдруг, приятель, идиотские  вопросы  задавать
начал?
     - Почему  же  идиотские?  -  обернулся,  наконец, Харитон,
посмотрел в глаза Леонидову. -  Ты  считаешь,  все  это  так  и
нужно?
     - А ты считаешь, Баев этим от любви к искусству занимался?
     - Откуда мне знать. Тебе с твоими связями виднее.
     - Тебе   тоже   будет   теперь   виднее,   не  беспокойся.
Скорректируют тебе завтра планчик из управления,  будешь  тогда
рассуждать  на философские темы. Чтобы удержаться здесь, и меня
не подвести, Баева ты должен будешь переплюнуть  уже  до  конца
квартала - это ты учти.
     - Переплюнуть?  -  повторил Харитон и, поморщившись, потер
лоб ладонью. - Но ведь это абсурд, Леонидов.
     - Что - абсурд?
     - Ты понимаешь, о чем  я  говорю.  Вот  этот  "планчик"  -
абсурд.
     - Что-то  ты не в себе сегодня, - внимательно посмотрел на
него Алексей. - Это не абсурд, дорогой мой, это государственная
карательная система, она же система профилактики и  устрашения.
Мы  с тобой работаем в ней. А задумываться о ее устройстве - не
наша задача. И задумываться, прошу заметить, ты начал очень  не
вовремя.
     Харитон помолчал немного, затем вздохнул и махнул рукой.
     - Значит,  по-твоему, так и нужно, да? - пробормотал он. -
На благо государства, для общей пользы, и все такое.
     Леонидов все смотрел на него, потом, наконец, усмехнулся.
     - На твое благо это нужно. На твое и на  мое  тоже.  Такая
это  жизнь,  голубчик,  мы так попали с тобой. И попали удачно.
Рыба ищет, где глубже, человек, где  лучше,  все  прочее  -  от
лукавого.  Все люди живут ради удовольствия. А мы с тобой, ты и
я - элита. Нам позволено многое, потому что другим не позволено
ничего. И думать нам с тобой надо только о том, как  удержаться
в  ней. Знаешь, дружище, если можно было б иметь все то, что мы
с  тобой  имеем,  разводя  гладиолусы,  я  бы  с  удовольствием
разводил  гладиолусы. Но вот так устроена жизнь - чтобы выплыть
самому, приходится постоянно топить других. А  почему  она  так
устроена,  Харитоша, что такое хорошо, и что такое плохо, пусть
размышляют те, кто оказался в ней на дне. Им ничего другого  не
остается.
     Оборвав   музыку   на   полуфразе,  Харитон  снял  иглу  с
пластинки, вернулся к своему стулу, сел, взял со  стола  приказ
и,  закурив, бог знает какую уже за этот день, папиросу, минуту
молча смотрел в него.
     - Ну, будем тогда выплывать вместе, - сказал он,  наконец.
- И хоть друг друга не топить, так?
     Леонидов рассмеялся.
     - Пойдем-ка  тяпнем  коньячку, философ, закусим дынькой, с
Вероникой тебя познакомлю. Обмыть надо все же шпалу твою.

     Харитон недолго задержался в кабинете у  Алексея.  Коньяку
выпил  всего  одну  стопку,  съел ломоть дыни. Какая-то злая не
вполне еще определенная решимость постепенно вытесняла  в  душе
его растерянность и досаду.
     "Главный  теперь в этом городке," - несколько раз повторил
он про себя, и не то, чтобы радость, но какое-то особое упоение
чувствовал он от этого.
     Оставшаяся неудовлетворенной страсть его к Вере Андреевне,
которую  подавил  он  в  себе  по   приказу   Баева,   страсть,
разрешившаяся  так  нелепо,  снова  как будто оживала в нем, но
теперь по-иному. Мысль о том, чем мог бы стать  он  для  нее  в
этом  новом  образе  "главного",  была  мучительна,  будоражила
разум,  требовала  исхода.  Запоздалая   ненависть   к   Баеву,
ненависть к непоправимому капризу судьбы, лишившей его одной из
главных  человеческих  радостей,  ненависть  вообще - ни к кому
конкретно, терзала его. Но ненависть эта могла теперь  в  любое
время  найти  себе  достойный  исход  - он почти физически, чем
далее, тем более, ощущал это, и вот в этом-то было упоение  ею.
И сами терзания становились поэтому отчасти даже приятны.
     Коньяк  был  вовсе  не  нужен  ему  теперь.  Он  не  хотел
расслабляться - рюмки было довольно.  Мысли  его  делались  все
быстрее,  поспешно сменяли друг друга, оставляя скрытыми звенья
ассоциаций.
     Топить, чтобы удержаться. И чтобы не было больше  в  жизни
его  нелепых  ошибок.  Система  устрашения  -  это  звучит.  Он
работает в этой системе. Он главный в ней в этом городке.  Нет,
что  касается его, то он не хотел бы выращивать гладиолусы. Что
это нашло на него? Луна, ампир, чертово колесо. Государственное
могущество. Да, государственное могущество. Леонидов  может  не
беспокоится - если надо, он переплюнет Баева.
     Леонидов,  впрочем,  и  не  беспокоился  вовсе - ерничал и
подхихикивал сам себе по обыкновению. Кстати, судя по тому, как
Вероника уселась к нему на колени, одной  рукой  обняв  его  за
плечи,  покуда  выпивали  они  и  закусывали дыней, трудно было
предположить,  что  она  приходится  ему   кузиной.   Вероника,
впрочем,  игриво  улыбалась  и  самому  Харитону.  Но вскоре он
оставил  их  вдвоем  и,  захватив  с  собою  приказ,   прямиком
направился в баевский кабинет. В бывший баевский кабинет.
     Лиза с растерянным видом встала из-за стола навстречу ему,
отперла дверь кабинета и отдала ему ключ. Он прошел наискосок к
креслу  Степана  Ибрагимовича,  сел  в  него.  Кресло оказалось
удобным,  мягким.  Он  огляделся  по  сторонам.  На   столе   в
беспорядке   валялись   бумаги,   большой  напольный  сейф  был
приоткрыт, и ключ торчал из замочной скважины. Наугад  он  взял
со  стола  какой-то лист, прочитал его. Это оказалась недельной
давности    телефонограмма    из     областного     управления,
предписывавшая  райотделам  НКВД  усилить  борьбу  с вражескими
элементами  в   "Союзе   воинствующих   безбожников".   Харитон
курировал это направление еще в прошлом году. Из двадцати тысяч
членов  союза,  насчитывавшихся  в их районе, не меньше тысячи,
включая поголовно всю верхушку, уже сидело в лагерях.
     Зазвонил телефон на столе. Он поднял трубку.
     - Тут  к  вам  Тигранян  пришел,  -  сказала  ему  Лиза  -
заговорила вдруг с ним на "вы".
     - Пусть заходит.
     Открылась дверь, и улыбающийся Григол зашагал к нему через
кабинет.  Еще с половины пути он протянул ему руку для пожатия.
Харитон пожал ее, когда он подошел, не вставая с кресла.
     - Поздравляю, поздравляю, Харитон Петрович!  Рад  за  вас,
страшно рад.
     - Ты-то чего сразу на "вы"? - поморщился он.
     - А   как  же  иначе?  Субординация,  Харитон  Петрович  -
привыкайте.
     - Ладно,  перестань,  -  махнул  он  рукой.  -   Это   при
посторонних. А так не нужно.
     - Причитается  с тебя теперь, - ласково прищурился Григол.
- Когда обмывать будем - кабинет, шпалу?
     - Успеется. Сначала работу нужно наладить.
     - Да, работать много придется, - сразу затуманился тот.  -
Наверстывать.  Прозевали  мы  врагов  народа  в нашей же среде,
недоглядели - это  надо  признать.  Но  есть  хорошая  новость,
Харитон  Петрович  - я ведь зачем пришел - Кузькина наши ребята
взяли. Что теперь делать будем?
     - Где взяли?
     - На вокзале - только что - за десять минут до московского
поезда. С вещами уже был,  паразит,  и  два  билета  купил.  Не
признается пока - для кого второй.
     - Допроси-ка  его лично, Григол. Постарайся разузнать, что
эта петрушка значила - с Гвоздевым. Узнаешь  -  позвони,  будем
решать  по обстоятельствам. Ты, кстати, в бумагах у него ничего
не нашел?
     - Ничего такого, - прицокнув языком, покачал он головой. -
Но я думаю, проясним, в чем дело. Он сейчас вялый после  ареста
- самое время допрашивать.
     - Давай, - кивнул ему Харитон. - Действуй.
     Тигранян кивнул и пошел обратно к двери.
     Визит  его  помог  Харитону войти в рабочий ритм. Сумятица
чувств постепенно сменялась  в  его  голове  привычной  деловой
расчетливостью.  Он  отыскал  на столе чистый лист бумаги, взял
карандаш  и  принялся  набрасывать  план  -  что   нужно   было
предпринять  ему  в  первую очередь. Не терпящих отлагательства
дел было множество. Судя  по  всему,  предстояло  ему  провести
здесь всю ночь.
     Исписав  половину  листа,  он  сразу  взялся  за телефон и
набрал номер.
     - Спасский говорит. Малькова немедленно на освобождение  и
ко мне в кабинет. И повежливее там с ним.
     Вернув на рычаги трубку, и глядя в составленный план, он в
задумчивости   постучал   карандашом  по  столу.  Прежде  всего
предстояло ему что-то решать с Верой Андреевной. Баев собирался
квалифицировать сердечный приступ. Но  едва  ли  Леонидову  это
покажется  правдоподобным.  Или  все  же объяснить ему все, как
есть? Нет, не поймет.  Хорошо  еще,  никто  не  видел  его  там
сегодня. Надо будет теперь дождаться, пока кто-нибудь не придет
от  них,  а  там  смотреть по обстоятельствам. Эх, еще ведь и с
матерью  теперь  возня  -  похороны,  поминки,  соболезнования,
всякая  ерунда.  Придется изображать большое безутешное горе. С
Верой-то все могло быть иначе. Совсем иначе...  В  сторону.  Не
думать об этом.
     Значит  так.  Перед  Мальковым  извиниться,  поговорить по
душам. Со Свистом тоже переговорить. С Кузькиным и с  Гвоздевым
решать  - пусть Григол над сюжетом думает, у него теперь задачи
поважнее. Что далее? Баевские  бумаги  пересмотреть,  со  всеми
разобраться.  После  общее  собрание  созвать - но это уж можно
завтра  -  приструнить  всех  как  следует,  чтобы  новую  руку
почувствовали,  не расслаблялись. Дальше. "Баева переплюнуть" -
для этого, не мешкая, нужно  новые  направления  разрабатывать.
Наметки  у  него  есть.  С  кадровыми  перестановками  тоже  не
затягивать - но это вместе  с  Алексеем  решать.  В  управление
съездить.
     Снова зазвонил телефон.
     - Да, - поднял он трубку.
     - Товарищ  Спасский,  это  Голиков  - от главного входа, -
сказал ему в трубке голос все того же  охранника.  -  Тут  ваша
мать  пришла  -  говорит, ей к вам по делу срочно нужно. Только
она, как бы это... в халате. Пропустить?

     Глава 37. КАРМА

     Когда надзиратель вывел Глеба из  одиночки,  провел  двумя
тюремными  коридорами  и привел в результате в ту же камеру - к
Гвоздеву и Вольфу, где  пробыл  он  первые  свои  два  часа  за
решеткой,  обрадованный  Глеб был уверен, конечно, что перевели
его благодаря Паше, и отчасти не ошибался. Одиночка, где  сидел
он, освобождена была для того, чтобы посадить туда Пашу.
     Вообще  говоря,  обе  камеры эти - два на три метра - были
совершенно одинаковыми. Иван Сергеевич встретил его  изумленным
взглядом и энергичным рукопожатием.
     - Этого  не  может  быть,  -  покачал  он головой. - Каким
образом вы опять здесь?
     - С вами лучше, - улыбался Глеб. -  Здравствуйте,  Евгений
Иванович, - поздоровался он с Вольфом.
     Тот печально кивнул ему, не вставая с топчана.
     - Этого не может быть, - повторил Гвоздев.
     - Почему  же,  Иван  Сергеевич?  Я специально попросился к
вам.
     - То есть, как это попросились? У кого это вы попросились?
     - У брата. У меня ведь брат здешний прокурор.
     Брови  на  лице  Гвоздева,  поднявшись,  плотно  потеснили
морщины на лбу.
     - Присаживайтесь-ка,  -  указал  он Глебу место на топчане
рядом с Вольфом, и сам уселся на табурет. - Как  же  вы  мне  в
прошлый  раз об этом не сказали? Так вы к нему сюда приехали из
Ростова? Нет, ничего не понимаю, - развел он руками. -  Давайте
уточним - как он выглядит ваш брат? Вашего же возраста, немного
повыше  вас,  русый,  волосы  короткие  на  пробор, с серьезным
лицом, так?
     - Так.
     - А вы знаете, что  не  далее  как  вчерашним  вечером  он
выступал обвинителем на судебном слушании моего дела?
     - Да что вы, Иван Сергеевич? Вас судили вчера?
     - Вроде того. Как зовут вашего брата?
     - Кузькин Павел Иванович.
     - Кузькин   Павел   Иванович,   -   повторил   Гвоздев,  в
задумчивости поцокал языком. - Ах, вот оно что. Ну, теперь  мне
кое-что  становится ясно. Но почему у вас разные фамилии? Он не
родной ваш брат?
     - Названный. Но по сути - родной. Даже, может быть,  ближе
родного.
     - А   вы   знаете,  что,  вероятнее  всего,  он  тоже  уже
арестован?
     - Почему? - испугался Глеб.
     - Потому что нас троих - вас,  меня  и  его  -  собираются
впихнуть в организацию.
     - Куда?
     - Ну,  состряпать  общее дело, пришить групповуху. Сегодня
на  допросе  с  меня  уже  пытались  получить   соответствующие
показания.  Потому-то  я  и  удивляюсь, что вы здесь. Это явный
недосмотр. Когда вы разговаривали с ним?
     - Вчера.
     - Во сколько?
     - Часов около шести, я думаю.
     - Ну, да. Значит, еще до суда. Все дело в том,  Глеб,  что
ваш брат совершенно неожиданно заступился за меня на суде.
     - Он  иначе  и  не  мог - ведь вы ни в чем не виноваты. Он
очень порядочный человек. Так что же вам присудили?
     - Ничего. Заседание отложили