грозы я не приходил к  нему  -  помогал
отцу  и  брату  в  поле.  А  на  третий,  придя,  застал  его в
лихорадке. Он спал, дрожал в ознобе и бредил во  сне.  Когда  я
дотронулся  до  его лба, он показался мне раскаленным. Губы его
высохли, лицо было совершенно белое. Мне стало  стыдно,  что  я
так надолго бросил его. Я сел с ним рядом и долго ждал, пока он
проснется.
     Открыв глаза, он посмотрел на меня жалобно.
     - Я  заболел.  Мне  очень  плохо,  Паша,  -  сказал  он  и
застонал.
     Я, как умел, попробовал утешать его, но он махнул рукой.
     - Это заражение, - сказал он. - Это ничто другое не  может
быть.
     Вскоре  он  опять  заснул. А я сидел и тихонько плакал над
ним. Я знал, что такое заражение крови. Я  чувствовал,  что  не
переживу,  если  он  умрет.  Я  так  уже  привязался к нему. Он
действительно стал мне другом.
     С тех пор я, конечно, каждый день приходил на опушку. Дома
в это время всем было не до меня. Мама готовилась рожать, возле
нее уже дежурила повитуха. Я мог  сколько  угодно  пропадать  в
лесу.
     Павлу  Кузьмичу  на  глазах  становилось  хуже.  Я  был  в
отчаянии. По  ночам  не  спал,  строил  безумные  планы  -  как
привезти  к  нему  врача, как отвезти его в больницу. Но помочь
ему на самом деле ничем не мог. Да и никто  уже,  наверное,  не
мог.
     С  болезнью он очень изменился. Стал молчалив и мрачен, со
мною разговаривал меньше и меньше, очень много спал и постоянно
бредил во сне. Трудно  было  разобрать,  что  он  бормочет,  но
однажды,  на  второй  или  третий  день болезни, среди бреда он
вдруг резко сел и  открыл  глаза.  Взгляд  его  был  совершенно
безумен,  метался  вокруг  не  в  силах  ни на чем задержаться,
голова дрожала, подбородок ходил  ходуном.  Он  сначала  только
стонал - все громче и громче - через минуту уже почти кричал. Я
очень  испугался.  Нельзя  было разобрать, наяву он или во сне,
видит меня или нет.
     - Что ты хочешь от меня? - заговорил он  вдруг  совершенно
внятно.  -  Ты хочешь, чтобы я поверил, будто это ты устроил? -
он  погрозил  кому-то  невидимому  пальцем,  он  не   со   мной
разговаривал.  - Этого не будет, этого ты не дождешься. Если ты
есть, ты слишком страшен для того, чтобы быть. И я скорее черту
дам поджарить себя, чем приму от тебя твою поганую  милость.  Я
говорю  тебе  -  тебя  нет!  Ты  слышишь? Тебя нет, нет! Ты еще
увидишь, как я ненавижу тебя!
     Он снова застонал и повалился на землю.  И  ничего  больше
нельзя было разобрать кроме "нет, нет".
     У  меня  мурашки по коже бегали. К кому он обращается? Как
же нет его, если он разговаривает с ним? И  этот  его  безумный
взгляд, палец, грозящий воздуху.
     Но,  знаете,  Вера,  по-настоящему я испугался этому бреду
много лет спустя. Когда уже в состоянии был  понять  и  оценить
смысл  его.  Ведь  это  он  с  Богом разговаривал так. На самом
пороге смерти. Это был сильный человек.
     - Скорее, убежденный, - заметила Вера Андреевна.
     - Ну да, убежденный, - согласился Паша.  -  А  что  такое,
по-вашему, сильный человек? По-моему - убежденный и действующий
до  конца  согласно  своим убеждениям, - он помолчал. - Вот вы,
скажите, можете себе представить, что это такое значит -  знать
наверняка, что завтра или послезавтра ты умрешь?
     - Представить?  -  переспросила  Вера  Андреевна.  - Может
быть, и могу. Об этом Достоевский подробно писал.
     - Да, да, Достоевский, - вздохнул  почему-то  Паша.  -  Но
ведь Достоевскому-то, пожалуй, полегче было. Как вы думаете? Он
ведь  твердо  в  Бога  верил и в загробную жизнь. А вот что это
такое - знать, что завтра от  тебя  ничего  не  останется?  Что
завтра весь мир кончится вместе с тобой и ничего никогда больше
не будет. Это вот как?
     - Когда  Достоевского везли на казнь, по-моему, он был еще
атеистом, - сказала Вера Андреевна, припоминая.
     Паша пропустил это мимо ушей, смотрел задумчиво.
     - Ну  да,  конечно,  представить-то  может  и   можно,   -
продолжил  он.  -  В  конце-концов, что в этом особенного - все
люди умирают, каждый день люди умирают - ничего особенного.  Но
только,  знаете,  Вера,  мне  вот  всегда,  всегда,  всю  жизнь
казалось, что как ни представляй себе, как ни  зарекайся  и  не
загадывай,  все-таки  когда  оно  придет  к  тебе  -  это-  оно
совсем-совсем другое будет. Просто черт его даже  знает  какое.
Такое,   должно   быть,  что  ни  вообразить  его  заранее,  ни
подготовиться к нему невозможно. Мне всегда казалось,  что  это
как  физическая  боль - ее никогда не понять в другом человеке.
Можно и представлять себе и  сопереживать,  но  понять  нельзя,
пока  не  ощутить  самому. Вы думаете, много на свете атеистов,
которые и в самую последнюю минуту способны отречься от  всякой
надежды?
     Вера Андреевна пожала плечами.
     - Прошла   еще  пара  дней,  -  продолжил  Паша,  помолчав
недолго, - и не  осталось  никаких  сомнений  -  Павел  Кузьмич
умирал.  Видя  это,  не  зная, что предпринять, я предлагал ему
позвать кого-нибудь - хотя бы отца. Наверное, отец отдал бы его
жандармам, его судили бы, но перед этим стали бы лечить. Каждый
день, приходя, видя, что стало ему еще хуже, я  предлагал  это.
Но каждый день он отказывался.
     - Нет, - говорил он. - Сам я им не сдамся, унижаться перед
ними не  стану.  Если  такая судьба, я умру здесь, - говорил он
спокойно.
     И в то же время, Вера, как он хотел жить! Ни до, ни  после
я  не  видел  человека  с  такой  невероятной,  всепоглощающей,
звериной какой-то жаждой  жизни.  Мне  трудно  сказать  сейчас,
каким образом - но я, ребенок, ощущал ее тогда в каждом взгляде
его, в каждом почти движении. Однажды, много спустя, на охоте я
видел  раненого волка. Когда люди уже подошли к нему, когда уже
наставили на него ружья, он, загребая лапами, все-таки  полз  и
полз куда-то на брюхе. Это было похоже.
     Как-то,  придя,  я  застал  его за странным занятием. Сидя
посреди опушки, ржавой солдатской лопаткой он  копал  землю.  Я
задохнулся,  когда  сообразил,  что  он готовит себе могилу. Он
попросил меня помочь и, передав мне лопатку, тут  же  повалился
на  груду  выкопанной  земли;  это  физическое  занятие  совсем
истощило его - он очень ослаб. Я стал копать.
     Весь день я готовил ему могилу. Конечно, плакал и  говорил
о  своей  любви к нему. Он слушал меня не то, чтобы равнодушно,
но уж слишком спокойно. Молчал. А в  глазах  у  него  появилось
тогда  особенное  упрямое  выражение  - какое, знаете, бывает у
обиженного человека, если не  хочет  он  сразу  высказать  свою
обиду, но сохранить ее намерен надолго.
     И  вот  на следующий день - солнечный, августовский день -
под вечер было еще жарко - подойдя к  опушке,  я  увидел  Павла
Кузьмича,  лежащего  без движения на спине, с широко открытыми,
не мигающими глазами. И первая моя мысль была, что он уже умер.
     Но он заговорил.  Когда  я  подошел,  он,  не  поворачивая
головы ко мне, вдруг сказал:
     - Зачем ты мучаешь меня? Зачем ты ходишь сюда?
     Что  же я мог ответить ему? Я стоял над ним и молчал. А он
лежал и не шевелился.
     - Как же все это глупо, - сказал он, наконец. -  Чудовищно
глупо. В обе стороны от тебя миллионы лет, год за годом, век за
веком  миллионы  людей  превращаются в гниющее мясо, в навоз, в
ничто. Какая нужда человеку в лишних десяти  годах?  Возникнуть
неизвестно  откуда, глотнуть воздуху, успеть подумать о чем-то,
прокричать что-то и уйти  навсегда.  Чудовищно,  отвратительно,
невыносимо глупо. Зачем я не умер ребенком?
     Он, наконец, посмотрел на меня.
     - Мальчик,  -  сказал  он  -  он  так вдруг назвал меня. -
Мальчик. Если б ты мог понять. Если  б  ты  мог  понять,  какой
унизительный  это  обман  -  жизнь. Как нужно презирать ее, как
ненавидеть. Что я говорил тебе? Будто нужно сделать  ее  лучше?
Вздор,  вздор! Нет на свете ничего, что может сделать ее лучше.
Единственное, что нужно человеку -  это  проклясть  ее.  Ах,  с
какой  радостью  я  проклял бы ее хоть на год раньше! Теперь-то
что смыслу в проклятиях? А, впрочем, и что мне до того, что нет
смысла?
     Устало он провел ладонью по лицу и с  трудом  приподнялся.
Долго сидел молча, покачиваясь едва-едва. Потом полез к себе за
пазуху  и  достал оттуда какую-то бумагу. Минуту, не отрываясь,
разглядывал ее.
     - Вот, - сказал он то ли мне, то ли сам с  собою.  -  Жене
написал,  хотел  передать.  Боже,  как  это  глупо. "Боже"... -
усмехнулся он оброненному слову. - Вот ведь штука.  Кажется,  я
почти   готов   поверить  в  него  -  чтобы  только  было  кого
ненавидеть.
     Он еще раз пробежал по письму глазами.
     - Как это глупо, - повторил  он.  -  Оставить  после  себя
письмо.  После  всей  жизни  -  письмо.  Это уж над самим собой
посмеяться.
     Он порвал бумагу пополам, еще пополам.
     - Что она может понять? Разве можно это понять?  Ведь  что
главное  обидно  в этом обмане - начинаешь понимать его в самую
последнюю минуту. Если бы вернуть теперь хоть десять лет.  Хоть
год! Как бы я мог прожить его - как ни один человек. Ни на миг,
ни на мгновение я бы не забыл об этой минуте, и тогда она стала
бы  самой  счастливой.  И  тогда  -  о,  разве  можно  было  бы
представить себе награду большую, чем небытие?!
     Он закрыл глаза и еще минуту покачивался слегка. Я смотрел
на него сверху вниз, и  сердце  мое  действительно  рвалось  от
горя.  Конечно,  я ничего не мог понять в его словах, но я ясно
чувствовал, сколько в них муки.
     Он на минуту вдруг совершенно замер. Потом открыл глаза  и
посмотрел  мне  в  лицо  -  так  посмотрел,  что сквозь все мое
отчаяние мне сделалось не по себе.
     - Так зачем же ты пришел? - спросил он, как бы  вспоминая.
- Ты,  наверное,  пришел  прощаться  со мной. Конечно, зачем же
еще? Ведь к утру я наверняка сдохну. Ты  пришел  прощаться.  Ты
ведь  будешь жить долго, умно и счастливо, правда? Ты ведь тоже
Паша? Паша. Ты завтра сбросишь меня в  яму,  закидаешь  землей.
Ты, может быть, поставишь надо мной крестик? Трогательный такой
деревянный  крестик.  Поплачешь,  может быть, и пойдешь домой -
ужинать. А? - и вдруг он засмеялся - долгим непрерывным смехом,
как смеялся когда-то.
     Мне стало страшно.
     - Ну, что же ты стоишь тогда? - сказал  он.  -  Иди  сюда.
Давай  уж  обнимемся, мальчик. Давай обнимемся на прощание, - и
он раскрыл объятия.
     Я встал на колени и обнял его. И заплакал ему в  плечо.  И
забыл тогда про все его странности, и помнил только, как хорошо
мне  было  с  ним,  как  разговаривали  мы  днями напролет, как
смеялись вместе. И не знал, что сказать ему.
     Я не ощутил даже, как руки его поднялись  по  моей  спине,
как  очутились  у  шеи. И ничего решительно не понял, когда они
сошлись на ней. И когда все крепче, крепче  стали  сжимать  ее,
подумал,  что  это  понарошку  -  какой-то  просто горький жест
прощания.
     И только уже тогда, когда,  разорвав  мои  объятия,  Павел
Кузьмич сперва отодвинул меня от себя, потом склонил назад, так
что  стало  больно  в  коленях,  потом  прижал  к  земле, а сам
оказался сверху и рук не отпускал; только когда  увидел  я  его
лицо  и  захлебнулся  первым  удушьем, я понял - нет, не то: не
понял, а распознал,  учуял,  не  в  силах  еще  ни  понять,  ни
поверить, что такое возможно, но чуя, чуя - особенным каким-то,
с рождения, должно быть, спящим в человеке чувством - чувством,
от  которого  люди  постарше,  наверное, седеют - что надо мной
убийца - мой убийца.
     - Вот так, - прошептал Павел Кузьмич. - Вот теперь уж если
б и было что-нибудь там, так для меня только ад и вечная геенна
огненная. Небытие-то, пожалуй, и лучше.
     Хорошенькое дело, как вам кажется - из  принципа  задушить
ребенка. Что значит - убежденный был человек.
     Паша  нервно  засмеялся  и  зачем-то взял ее за руку. Вера
Андреевна вздрогнула.
     - Ну, и уж конечно очень просто увел бы он  меня  в  столь
любезное  его  сердцу  небытие,  -  продолжил  Паша, глядя ей в
глаза. - Потому что никакой даже мысли о сопротивлении  у  меня
не  было;  и не беседовали бы мы теперь с вами так славно, если
бы не удивительнейший случай, опустивший левую  ладонь  мою  на
некий  прямоугольный  металлический  предмет в траве. И если бы
еще то самое врожденное чувство,  помимо  всякой  воли  с  моей
стороны, не сжало бы этот предмет моей ладонью и не ударило бы,
сколько  хватило  сил,  точно  в  висок Павла Кузьмича. Тогда я
сразу почувствовал, как руки его ослабли,  быстро  вырвался  от
них,  задышал  и  вскочил  на  ноги.  Павел Кузьмич, как кукла,
повалился на бок.
     Я стоял над ним, жадно дыша, не в  силах  еще  поверить  в
случившееся,   забыв   и   плакать  и  что-нибудь  предпринять.
Невероятно медленно доходило до сознания моего, что меня хотели
убить. Я все силился и никак не мог представить себе,  что  вот
теперь уже я мог бы быть мертв. Мертв! Как это возможно понять?
Это  невозможно  понять,  чтобы  вот так вдруг, в одну минуту -
мертв. Вдруг сообразил я, какое чудо спасло меня, и взглянул на
предмет, который держал в руке. Это был бритвенный прибор Павла
Кузьмича - медная прямоугольная коробочка. Я бросил его в траву
и, пошатываясь,  пошел  прочь.  Я  прошел,  должно  быть,  пару
километров  по  лесу,  совершенно  не позаботясь о направлении.
Потом споткнулся, упал и долго лежал лицом вниз. Я почувствовал
себя вдруг страшно усталым. Стучалась кровь в голове, и не было
сил  даже  пошевелиться.   Вдруг   в   какую-то   секунду   мне
померещилось,  будто Павел Кузьмич подкрадывается ко мне сзади.
Дико закричав, я перевернулся на спину, одновременно метнувшись
в сторону. Но не было никого. Больше я не ложился уже.  Сидя  в
траве, я начал плакать. Плакал очень долго.
     Когда  я  успокоился, уже темнело. Ничего не хотелось - ни
вспоминать, ни думать, ни вставать, ни возвращаться домой.  Как
мог  бы  я  теперь  дома  не рассказать всего, я не знал. Как -
рассказать, тоже не знал. Мне  казалось,  что,  когда  я  приду
домой, то первым же словом, первым же взглядом выдам себя. Хотя
и трудно сейчас решить, почему я этого боялся.
     Но  оказалось,  что дома в тот вечер никому вообще не было
дела до меня. Рожала мама. Отец и  брат  сидели  на  ступеньках
крыльца,  курили  и  меня посадили рядом. Я сидел молча, ощущая
себя  вернувшимся  домой  как  бы  после  долгого  путешествия;
совершенно  не  в  силах будучи сориентироваться в происходящем
тут. Я ясно чувствовал,  что,  если  скажу  или  сделаю  теперь
что-нибудь,  так  обязательно  невпопад  и  не то, что нужно. Я
положил голову на плечо отца и вдруг уснул.
     Вот, собственно и все, - улыбнулся Паша.
     - А что же Павел Кузьмич? - спросила Вера Андреевна тихо.
     - Павел Кузьмич умер. Через пару дней я сходил на опушку в
последний раз. Он лежал на том же месте. Я подбирался  к  нему,
конечно,  с  большими предосторожностями, но он был мертв. Я не
смог решить, умер он сам  или  от  моего  удара.  Я  с  помощью
винтовки  сбросил его в могилу, побросал туда же все его вещи и
закопал. Больше я ни разу в жизни не  ходил  туда.  К  счастью,
новые заботы дома, новая сестренка моя первое время помогли мне
отвлечься.  Какое-то  время  еще  меня  мучили кошмары с Павлом
Кузьмичем в главной роли, потом перестали. Такой вот был у меня
в детстве отчаянный случай.
     - Ужасно! - вырвалось у Веры Андреевны. - Что же  это  был
за человек?!
     - Павел  Кузьмич-то? А вы сами уже ответили, Вера, - пожал
он плечами. - Убежденный человек. Убежденный и сильный.
     - Ну, зачем вы так говорите, Паша? Причем здесь убеждения?
Ведь это представить себе невозможно, чтобы... О, Господи!
     - Так и об этом мы уже говорили, Вера.  А  разве  возможно
представить  себе  состояние человека - атеиста, в особенности,
убежденного безбожника - на самом пороге смерти?..  Вот  что  я
вам  скажу.  Ведь  можно  рассуждать о морали, о жестокости, об
ужасном и прекрасном,  о  добре  и  зле,  когда  позади  у  вас
тысячелетняя история человечества. Марк Аврелий, Иисус Христос,
Толстой,  Достоевский. Когда впереди у вас жизнь, планы, мечты,
радости. Ну, а когда перед человеком оказываются  вдруг  только
несколько  часов  отчаяния,  бессилия,  боли,  несколько  часов
ожидания той минуты,  перед  которой  все  бессмысленно,  после
которой  ничего  больше  нет и ничего не было. О, тогда, тогда,
поверьте, у него должны вдруг оказаться совсем иные  понятия  и
представления.  Знаете, Вера... Я, конечно, много думал об этой
истории; хотя немногим рассказывал. И,  представьте  себе,  чем
взрослее  я  становился, тем меньше я был способен и осуждать и
ненавидеть Павла Кузьмича. И в конце-концов...
     - Хорошо, - перебила его Вера Андреевна.  -  Вы  так  мило
рассуждаете. Но скажите мне, после всего, что вы передумали, вы
смогли бы в ожидании этой вашей минуты задушить ребенка.
     - Я не смог бы. Но это ни о чем не говорит на самом деле.
     - Хорошо,  подождите.  Тех,  которые  смогли бы - много их
найдется на свете, как вы полагаете?
     - Нет, я полагаю, совсем немного. Каждый  седьмой-восьмой,
едва ли больше.
     - Ну,  что  вы  такое  говорите,  -  покачала головой Вера
Андреевна.
     - А что тут особенного, Верочка? Ведь  вы  спросили:  тех,
кто  смогли  бы.  Так  что  речь  не  о том, что на месте Павла
Кузьмича каждый седьмой непременно бросился бы меня  душить,  а
речь  о  том, что на месте Павла Кузьмича у каждого седьмого не
было бы в принципе никаких логических препятствий к этому.
     - "В принципе".  Странное  вы  что-то  говорите,  Паша,  -
пожала  плечами  Вера  Андреевна.  - Но тогда, - сказала она, -
если  ожидание  смерти  так,  по-вашему,  способно  изуродовать
сознание  человека  -  тогда,  скажите  мне,  какая  в принципе
разница - несколько часов отделяют вас  от  нее  или  несколько
десятилетий? Если все равно потом придет минута, после которой,
как вы выражаетесь, ничего не было.
     Паша вдруг развел руками и рассмеялся.
     - Вера,  -  сказал он, - вы все же необыкновенная девушка.
Так ведь в этом-то все и дело, умница вы моя! - и он смеялся.
     - В чем? - спросила она как бы с опаской.
     - В том, что Павел - Кузьмич - был - прав.

     Глава 10. НЕПРИЯТНОСТИ

     На освещенной лужайке перед  домом  гостей  уже  не  было;
праздник  вернулся  на  террасу. Неподалеку от крыльца на траве
сидели цыгане. В траве стояло несколько бутылок вина, поднос  с
мясом,  тарелки  с  хлебом  и  овощами.  Пожилая полная цыганка
перебирала струны гитары - как будто и не играла даже,  но  все
же угадывался за разрозненными звуками одинокий мотив.
     Когда они проходили мимо, весь табор смотрел на них.
     - Ай,  красавица  какая,  -  привычно  произнесла  одна из
женщин. - И парень  у  тебя  молодой,  красивый.  Подойди,  дай
ручку, погадаю на счастье.
     - После, - ответил Паша за Веру Андреевну.
     Он  поднялся  на крыльцо и открыл дверь, но Вера Андреевна
осталась стоять внизу.
     - Вы идите, - сказала она. - А я еще погуляю немного.
     - Что-нибудь не так? - спросил он.
     Из открытой двери выплескивались на улицу пьяные голоса.
     - Вы, идите, идите, - повторила она, голос у нее  дрогнул.
- Все нормально. Мне нужно одной... Я недолго.
     Она  повернулась и пошла по траве наискось от дома - прочь
и от террасы и от цыган. Она  слышала,  как  дверь  на  крыльце
закрылась, и по лицу ее потекли слезы.
     Она   не  ответила  бы  точно,  отчего  она  плакала.  Тут
смешались и усталость, и Пашина  история,  и  какое-то  нервное
напряжение  от всего этого вечера в незнакомой компании. Было и
что-то еще невысказанное, какое-то труднообъяснимое чувство, из
слов к которому ближе всего было - одиночество.
     Она пошла прямиком к белой ажурной беседке,  расположенной
среди  деревьев в дальнем углу усадьбы. Вошла в нее и села так,
что кроны скрывали ее от лунного света. И только собралась было
расплакаться по-настоящему, как вдруг у