его был помазанник, как из вас
футболист. Принял он от батюшки мощную, стабильную  державу,  и
во  что  же  превратил  ее?  Двадцать лет под носом у него бесы
Россию расшатывали, а что он предпринял? Ведь это одно из  двух
- либо  ты  всех  их  вот так вот - в кулаке держи, - сжал отец
Иннокентий  кулак  над  столом,  -  либо   уж   последовательно
демократию  развивай,  конституцию пиши, парламентскую монархию
создавай. А он? Ни рыба, ни мясо. Мистик  сентиментальный.  Ах,
ах,  Александра, не съездить ли нам, помолиться в пустынь. А по
Гапону с хоругвями - залпом! На моих глазах ведь это было. Люди
к тебе, к царю-батюшке,  крестным  ходом  с  детьми  на  поклон
пришли.  Да  выйди  ты  к  ним на балкон, молви слово ласковое,
прими челобитную. А там хоть и не читай ее - всю жизнь на  тебя
молиться  будут.  Нет  же  -  сотню человек безоружных положить
нужно, а потом вздыхать с любезной Сашенькой -  и  что  же  это
подданные  нам  такие  неблагодарные попались. Господи, до чего
трогательно  -  семьянин  примерный  на   российском   престоле
сыскался - не блудит, как вся родня его. Только Россия-то, отец
Макарий,  -  это не жена-немка. С ней умеючи управляться нужно.
Да он и с той-то не мог. Все условия у него  были,  все,  чтобы
Россию  великой, цветущей, свободной сделать. А он вместо этого
в войны бессмысленные ее втягивал. Миллионы людей  под  картечь
клал,   а   сам   с   Распутиным  время  коротал  -  в  беседах
нравоучительных. А Распутин в свободное  от  нравоучений  время
бабами   голыми   кресты  на  полу  выкладывал.  Ах,  Сашенька,
Сашенька, пусть все, как Господь даст. Вот и дал ему Господь по
заслугам! Профукал Россию!  До  большевиков,  до  братоубийства
довел ее. И сам кончил Ипатьевским подвалом. И поделом!
     Отец  Макарий  багровел,  нервно  теребил рыжую бороденку.
Доходило у них, случалось, и до ссор, до того, что клялся  отец
Макарий:
     - Ноги  моей  не  будет больше в этом доме! Прах отрясаю с
ног своих!
     И на пороге, задравши рясу, смешно  сучил  ногами,  рискуя
свалиться с крыльца.
     Но  всякий  раз,  конечно,  приходил  опять.  А  иногда  и
возвращался с края села - если в графинчике, выставленном отцом
Иннокентием, оставалось еще недопито. Некуда  ему  было  больше
идти. Не с кем поговорить больше - им обоим.
     В  начале  рождественского  поста,  пришел  он  неожиданно
тихий, задумчивый и печальный. Долго молча пил чай с клюквенным
вареньем, потом сказал:
     - Меня вызывали.
     Пролил  варенье  на  скатерть,  расплакался   вдруг,   как
ребенок, сказал:
     - Я  отказался,  -  поцеловал  отца Иннокентия троекратно,
перекрестил его, перекрестился сам и ушел.
     Через неделю его взяли. Вместе с ним взяли и  вернувшегося
только из лагеря епископа Никона. Остался отец Иннокентий один.
     На Крещенские он поехал в Москву, чтобы узнать, жив ли еще
Сергий, существует ли еще Патриархия.
     Был   пасмурный  зимний  день.  В  Москве  было  снежно  и
слякотно. От трех вокзалов на метро, где черная  борода  его  и
космы привлекали многие взгляды, он проехал одну остановку - до
Красносельской.  Когда  поднялся  он  по  эскалатору и вышел из
здания  метро,  какая-то  хорошо  одетая  молодая   женщина   с
напряженным взглядом вышла за ним. Молча перешла вослед улицу и
в  десяти шагах сзади пошла за ним по Нижней Красносельской. На
безлюдном мосту, где холодный сильный ветер пронизывал насквозь
его старинное пальтецо,  она  вдруг  догнала  его,  встала  под
благословение,   торопливо   поцеловала   руку   и,   испуганно
оглянувшись, зашагала прочь.
     Это маленькое происшествие на время  очень  поразило  его.
Ему представилось вдруг, что он остался последним, единственным
священником   от   всей  недавно  еще  великой,  многотысячной,
тысячелетней Русской Православной  Церкви.  Ему  представилось,
что первый же встречный милиционер непременно схватит его, едва
заметив  полы  черной  рясы,  выглядывающие  из-под  пальто.  И
где-нибудь там, на очередном  их  "съезде  победителей",  будет
доложено  под  всеобщие  аплодисменты:  "Последний неведомо как
уцелевший поп обезврежен на днях в Елохове  нашими  доблестными
ежовско-сталинскими  органами. Таким образом Православие в СССР
искоренено полностью и окончательно."
     Сердце его слегка  частило,  когда  по  утоптанному  снегу
проходил он мимо закрытого на замок Богоявленского храма; когда
узким   переулком  подходил  к  одноэтажному  деревянному  дому
Патриархии. Патриархия ли это еще?
     Входная дверь была не заперта. В передней за столом сидела
женщина,  повязанная  платком,  читала  книгу,   с   удивлением
взглянула на него, когда он вошел.
     - Добрый  день,  матушка,  -  поздоровался  он.  - Владыко
Сергий здесь ли сейчас?
     - Здесь, батюшка, - ответила она. - Вы к нему?
     Она поднялась, подошла к коричневой двери,  из-за  которой
слышался стрекот пишущей машинки, постучала коротко.
     - Да, да, - отозвался за дверью басовитый голос.
     - К вам пришли, - открыв дверь, доложила она.
     - Пусть войдут, - предложили за дверью.
     - Пальто  вот  здесь  повесить можно, - указала женщина на
вешалку в углу.
     Раздевшись, отец Иннокентий вошел в обыкновенного  размера
комнату о двух окнах, обклеенную обоями. В святом углу напротив
двери  теплилась  лампадка перед образом Божьей Матери. У стены
напротив стоял небольшой мягкий диван. У другой  стены  -  пара
книжных шкафов. На стене между окон над письменным столом висел
портрет  Патриарха Тихона. За столом в черной рясе с непокрытой
головой  перед  заправленной  бумагой  пишущей  машинкой  сидел
Патриарший Местоблюститель Сергий.
     Ему  исполнилось  в  прошлом  году  семьдесят лет. Это был
совершенно седой, скорее полный, нежели худой старик с гладким,
почти и без морщин, лицом, с лысиной в полголовы,  с  опрятной,
по  грудь,  редеющей книзу бородой, длинными усами, скрывающими
рот.  Круглые  металлические  очки  располагались  на  большом,
широком  носу. Взгляд умных глаз его был очень чист, внимателен
и как бы тревожен слегка.
     Он  поднялся  из   кресла   навстречу   отцу   Иннокентию,
благословив, предложил ему сесть на диван. И сам присел рядом с
ним вполоборота.
     - Как  звать  вас, батюшка? - спросил он все так же низким
грудным голосом.
     - Иннокентий Смирнов, Ваше Высокопреосвященство.
     - Откуда вы, отец Иннокентий?
     - Из-под  Зольска,  иерей  Преображенского  храма  в  селе
Вельяминово.
     - Из-под   Зольска,  -  повторил  Сергий,  задумавшись  на
секунду, огладил бороду. - А кто же иерарх у вас нынче?
     - Нынче никто, - удивился отец Иннокентий  -  неужели  мог
Местоблюститель  не  знать  этого.  - Был епископ Никон, но его
арестовали.
     - Вот как? А храм ваш действует?
     - Бог миловал. Действует пока что.
     - Это хорошо, - произнес он. - А много ли  еще  в  епархии
вашей храмов действующих?
     - Ни одного не осталось. Мой последний.
     - Да,  да,  что  ж,  - покивал головою Сергий. - Ничего не
поделаешь.
     - Что же будет теперь, владыко?
     - А что Бог даст, батюшка. Все только, что Бог даст. А  мы
молиться  должны, молиться усерднее. Матушка Дарья, - позвал он
вдруг громко. - Принесите-ка нам чайку, пожалуйста. И много  ли
нынче  молящихся  у  вас в храме бывает? - снова обратился он к
отцу Иннокентию.
     - Много, владыко. Как же  иначе?  Со  всей  округи  теперь
сходятся,  из  Зольска  идут.  На  Рождество  яблоку негде было
упасть - и за дверьми стояли.
     - Это хорошо, - повторил Сергий. - И  у  нас  Кафедральный
полон  был на Рождество. И вот митрополит Алексий из Ленинграда
пишет, - кивнул он  почему-то  в  сторону  стола,  -  у  них  в
Никольском  тоже  не  протолкнуться  было.  Это  значит, жива в
народе вера Православная - так ведь?  Ну,  а  трудности  у  вас
какие нынче, батюшка, - в службе, в приходских делах?
     - Трудности?  -  переспросил  отец  Иннокентий, подумал. -
Свечей у нас не хватает. С тех  пор,  как  мастерскую  закрыли,
староста  наш  из  Владимира возит, да много ли он привезет. По
одной в руки теперь продаем, со своими наставляем  приходить  -
все  равно  не хватает. Еще литературы вовсе нет Православной -
но это уж давно.
     - Да, да, - снова произнес Сергий. - Ну, с  литературой  я
вам  ничем,  боюсь,  помочь  не  смогу. А вот со свечами - это,
наверное, можно решить. Надо вам с ключарем  нашим  поговорить.
Мы  матушку  Дарью  попросим  - она вас сведет. Свечи, я думаю,
найдутся.
     - Спасибо, владыко. Только вот понадобятся ли они еще?
     - А как же? Понадобятся - непременно. Вы духом не падайте,
отец Иннокентий. Духом падать никак нельзя.
     Матушка Дарья - женщина,  судя  по  всему,  расторопная  -
скоро  внесла  к  ним  в  комнату поднос с двумя стаканами чая,
сахарницей, горстью сушек на блюдце и даже парой долек  лимона.
Она  расположила  все  это  на письменном столе, чуть сдвинув в
сторону пишущую машинку, пододвинула стул для отца Иннокентия.
     - Прошу  вас,  батюшка,  -   пригласил   его   Сергий   и,
поднявшись,  направился  к  своему  креслу - старинному, должно
быть, креслу - с резными деревянными столбами по  краям  прямой
спинки.
     - Лимончика пожалуйте, - попотчевал он, помешивая ложечкой
в стакане. - Зимою полезно очень. Я ведь и не спросил вас, отец
Иннокентий, - у вас, быть может, нарочитое какое-нибудь дело ко
мне?
     - Нет,  владыко,  - покачал он головой и, глядя в стакан с
крепким чаем, собрался  внутренне,  чтобы  сказать  главное.  -
Ничего     нарочитого.     Совета    я    только    у    Вашего
Высокопреосвященства испросить хотел - что мне верующим сказать
напоследок. В нашей епархии ведь  все  духовенство  арестовано,
многие - и с женами, и с детьми. Сам я эту зиму тоже не надеюсь
пережить.  Если  правильно  я разумею, в этом году все и вообще
закончится - уничтожена будет Русская Православная Церковь. Так
вот, что бы мне людям напоследок передать от  Первоиерарха  ее?
Вести  ли  им  службы совместные? Избирать ли из себя пастырей?
Приобщаться ли Таинств Божественных самостоятельно? Пытаться ли
в дальнейшем организоваться как-то? Если да,  то,  может  быть,
смогли  бы  вы  оставить  им  надежный адрес, чтобы хоть иногда
могли связаться друг с другом люди православные на Руси?
     Слушая его, Местоблюститель очень изменился лицом.
     - Ничего этого не будет, - раздельно произнес он, дослушав
до конца.  -   Вы   заблуждаетесь,   отец   Иннокентий.   Никто
Православную  Церковь  в  России  уничтожать  не  собирается. В
соответствии  с  Конституцией  СССР   граждане   нашей   страны
пользуются   всеми   политическими  и  гражданскими  свободами,
включая свободу совести. Закрытие же значительного числа храмов
в последнее время объясняется успехом атеистической пропаганды.
Но поскольку успех этот все же не может быть абсолютен, то  или
иное число храмов останутся действующими, и значит Православная
Церковь  в  СССР  будет существовать. Тем более, - продолжил он
еще более веско, - речи не может  идти  о  создании  какой-либо
нелегальной   церковной   организации.  Такие  попытки,  помимо
предусмотренной законом  гражданской  ответственности  за  них,
способны лишь вернуть Церковь во времена расколов и безначалия.
Как  Первоиерарх единственной канонической Русской Православной
Церкви, я буду всячески порицать  такие  действия  и  предавать
зачинателей их церковному суду.
     Только теперь вдруг понял отец Иннокентий, почему в начале
разговора спросил его Сергий о Никоне.
     - Простите,  владыко,  - сказал он, помолчав немного. - Вы
правы, конечно - я пребывал в заблуждении. Спасибо за  то,  что
вразумили   меня,   -   и  он  поднялся  со  стула,  так  и  не
притронувшись к чаю. - Простите еще  раз,  что  обеспокоил.  До
свидания.
     - Присядьте-ка,  - остановил его Сергий, помолчал немного,
и взгляд его, которым ни на секунду не  отрывался  он  от  отца
Иннокентия,  смягчился  слегка.  -  Лицо мне ваше, батюшка, как
будто не совсем незнакомо. Могли мы с вами  раньше  встречаться
где-нибудь?
     Отец Иннокентий кивнул.
     - На Поместном Соборе, владыко. Однажды беседовали мы даже
- в отделе  "Благоустроения  приходов".  А  сам  я вас еще и из
детства помню - из Петербурга. Отца моего - пресвитера  Николая
Смирнова  -  пригласили  тогда  разговляться  на  Пасху к вам в
академию. И меня он с собой взял. Году это в девятьсот  втором,
кажется. Вы тогда первый год еще ректором были.
     - В девятьсот первом, значит, - поправил Сергий, помолчал.
- Вы чаю-то выпили бы.
     Дрожащей   заметно   рукой   отец   Иннокентий  взялся  за
подстаканник, поднес к губам.
     Минуту или две молча пили они чай.
     - Все  будет  еще,  отец  Иннокентий,   -   сказал   вдруг
Местоблюститель,  глядя в глаза ему очень серьезно. - Все будет
еще, поверьте. Надо только выстоять во что бы то ни стало.

     Глава 13. ПИСЬМО

     Дождь пришел на город с востока. Тучи  надвинулись  уже  в
темноте,  невидимые  на  ночном небе. В несколько минут съедены
были и луна и редкие звезды. Словно бы осторожничая, словно  бы
на  ощупь  проверяя город во тьме, упали первые капли. Но сразу
за тем, как бы убедившись в  податливости  его,  дождь  овладел
Зольском уверенно и без остатка. Дождь начался ровный, обильный
и  скучный.  Зашумели  кроны  деревьев,  зажурчали  струйки  по
водосточным трубам, быстро намокла земля,  в  неровностях  улиц
родились первые лужи. Вера Андреевна поняла, что спешить ей уже
бесполезно.
     Она  проделала  немалый  маршрут  в  этот  вечер.  От дачи
Степана Ибрагимовича, от юго-западной  окраины  Зольска,  дошла
она  с  Харитоном  и  беспокойной  мамой  его до северной черты
города, где  между  кладбищем  и  заводом,  в  одном  из  домов
недавней  постройки  помещалась  квартира Харитона. Она помогла
ему уложить  в  постель  Зинаиду  Олеговну,  с  которой  успела
познакомиться   дорогой   и,   кажется,  даже  понравиться  ей.
Увещеваний и уговоров ее, во  всяком  случае,  уже  в  квартире
старушка слушалась гораздо охотнее, чем сыновних.
     Она  не  разрешила  Харитону  провожать себя, и одна пошла
безлюдными  темными  улицами  домой  -  в  восточную   половину
Зольска. Дождь начался, когда она проходила кладбище. Грунтовые
улицы  быстро развезло, на туфли ее налипла грязь. Лаяли собаки
из-за  заборов,  мимо  которых  проходила  она.  Через   дорогу
сиганула ей наперерез шальная кошка - цвета было не разобрать.
     Вера  Андреевна  думала  о  Паше.  Заново  вспоминала  она
"отчаянную историю" его, и сердце ее  болело.  Ей  приходили  в
голову  слова,  которые могла бы она сказать ему. Ей показалось
вдруг, она увидела брешь в Пашиной жестокой  логике.  Умышленно
или  случайно  он  соединил  в  одно  два  различных,  в общем,
понятия: атеизм и эгоизм. Из того, что Бога нет, из  того,  что
ждет меня небытие, вовсе еще не обязательно следует, что я есть
единственно  значимое  в  этом мире, что не существует для меня
более никаких человеческих ценностей. Этот жуткий Павел Кузьмич
- был не атеист только; может быть, даже и не атеист вполне,  а
эгоист, и логика его была логикой эгоиста прежде всего.
     Но  главное  здесь  даже  не  в  логике. По схоластической
схеме, может быть, и в самом деле выходит, что "если Бога  нет,
то  все  позволено". Чисто умозрительно атеист не должен делать
добро, потому что для него оно иррационально,  бессмысленно.  И
наоборот,  христианин  не может как будто бы творить зла - ведь
если есть вера в вечную жизнь и высший суд, зло в свою  очередь
становится  иррациональным,  невыгодным. Но разве мало на свете
по-настоящему добрых атеистов? И разве мало зла принесли в этот
мир "во имя Христа" искренне считающие себя христианами?
     Вот, скажем, Аркадий Исаевич - кажется он вполне,  атеист,
а разве можно представить себе добрейшего его человека.
     Просто   нужно   понимать,   что   философские   теории  и
человеческая жизнь - очень разные вещи.  Сравнительно  немногие
люди  подчиняют  свою  жизнь  теории.  Кроме  всех  и всяческих
теорий, есть человеческое сердце, а для него естественна тяга к
добру. По существу, единственное, что  способно  заглушить  эту
тягу  -  как  раз и есть подчинение человеческой жизни идее. И,
если заглянуть в историю, то наибольшее зло приходило именно от
таких людей - от фанатиков той или иной теории, веры.
     Ведь и атеизм на самом деле есть не отсутствие  веры,  как
кажется  самим  атеистам,  но вера во вполне определенную схему
мироздания. И, если задуматься, то вера гораздо  более  слепая,
чем  вера  в  Бога,  потому  что атеистическая схема - схема, в
которой отсутствует Высший  Разум,  настолько  много  оставляет
заведомо  неразрешимых  вопросов  о  мире  и  о нас самих, что,
по-существу, во много раз более фантастична в сравнении с любой
другой, предполагающей наличие более высокой формы  жизни,  чем
человек.
     Паша  правильно сказал сегодня: фанатик, "сильный человек"
- это тот, кто действует до конца согласно своим убеждениям. Но
такие люди, к счастью, исключение, а не правило. Поэтому судить
о человеке нужно не по убеждениям его, а  по  делам.  И  можно,
наверное,  сказать, что добрый атеист - уже и не атеист вполне,
также, как зло творящий христианин - не  христианин,  какие  бы
теории ни выстраивались у него в мозгу.
     По  асфальтовой  мостовой  Советской улицы журчали быстрые
ручейки.
     Вера   Андреевна   неважно   чувствовала   себя.   Выпитая
напоследок  водка  выветрилась,  оставив  по себе боль в виске.
Было  совсем  не  весело  после   этого   праздника.   Насквозь
промокшая, очень уставшая, свернула она, наконец, на Валабуева,
затем - во двор к себе. Зайдя в подъезд, разулась и с туфлями в
руках поднялась по холодным ступеням.
     Войдя  в  квартиру,  сначала  прошла она в ванную и отмыла
грязь с каблуков. Голова, когда нагибалась она  над  раковиной,
болела  уже не только в виске, но и где-то позади левого глаза.
Отперев свою комнату, она  не  включила  свет,  не  сняла  даже
промокшего  платья, а сразу легла на кровать, поверх покрывала,
болью в подушку. Дождь за окном на слух то стихал чуть-чуть, то
пускался пуще прежнего.  Поскрипывал  фонарь  над  подъездом  -
забытый  всеми  в  ненастьи,  привычно жаловался самому себе на
что-то.
     - Бестолковый какой-то день, - прошептала Вера  Андреевна,
стараясь  представлять  себе,  как  по  каплям  просачивается в
мякоть подушки боль из виска.
     Невозможной была мысль о том, что придется еще вставать  и
раздеваться, прежде чем уснуть.
     Часы  у  Борисовых  пробили  полночь.  "Так  еще  рано,  -
подумала она. -  Завтра  высплюсь.  Завтра  воскресенье.  Слава
Богу,  что завтра воскресенье." Она вздохнула и стала повторять
про себя, что надо вставать, обязательно надо вставать,  не  то
она  уснет  в  мокром  платье  и  наверняка  простудится.  Надо
вставать.
     - Надо вставать, - прошептала она уже во сне,  а  в  дверь
тихонько постучали.
     - Вера Андреевна.
     Мелькнули  и  остались  во  сне  какие-то  лица, непонятые
слова...
     - Да,  Аркадий  Исаевич,  -  сказала  она,  вздрогнув.   -
Заходите. Свет, если можно, не включайте только.
     Фигура старика в нерешительности замялась на пороге.
     - Вы уже спите? - спросил он, вглядываясь в темноту.
     - Нет, нет, заходите.
     Прикрыв  за собою дверь, осторожно ступая, Эйслер прошел к
столу. Тихонько отодвинув стул, присел,  еще,  по-видимому,  не
различая  Веру  Андреевну  в  темноте.  Она тем временем теснее
подобрала к себе колени, поежилась и совсем проснулась от  этих
движений.
     Аркадий Исаевич помолчал минуту.
     - Ну,  что  хорошего  видели  вы  на  этом дне рождения? -
спросил он затем.
     Он нередко  заходил  к  ней  так  вот  по  вечерам,  чтобы
посидеть  полчасика,  поговорить о разном. Чаще всего, замечала
Вера Андреевна - это случалось, если за  окном  шел  дождь  или
снег.