Кое-как  закопав маму в мерзлую землю, прожил он на хуторе
в одиночестве еще несколько дней. Доел все, что было в доме, до
последней крохи, и только тогда стал думать о том,  что  делать
ему  дальше.  Он  помнил, что верстах в пятнадцати от хутора, в
Вислогузах, живет старинный  приятель  его  отца  -  дядя  Гена
Резниченко  -  с  женою и сыном. Он их правда почти не знал, но
выбора у него не было - с  голоду  только  помирать.  Так  что,
собравшись  наскоро,  даже  и  избу не заперев, отправился он в
Вислогузы.
     Стояли над Доном в  тот  год  лютые  крещенские  морозы  -
градусов  за  тридцать. Паша шел медленно, пряча лицо в мамином
пуховом платке, одной рукой волок за  собой  мешок  с  каким-то
скарбом,   другой  отгораживался  от  пронизывающего  насквозь,
обжигающего ветра.
     Тропинки в эту зиму не было. Едва отойдя от дома,  Паша  с
каждым  шагом  стал  проваливаться  под наст едва не по пояс. С
трудом вытаскивал он ногу, делал шаг и опять проваливался.  Час
потребовался   ему,   чтобы  взобраться  на  ближайший  холм  -
расстояние, которое летом без труда  пробежал  бы  он  за  пять
минут.
     Взобравшись,  он  огляделся.  Хутор его был еще ясно виден
позади, а до Вислогуз предстояло пройти ему  путь  едва  ли  не
вдесятеро  больший.  От  голода  тело  его было будто не вполне
послушным, он успел уже сильно устать и насквозь продрогнуть за
этот час. Пару  минут  постоял  он  на  холме,  отдыхая.  Страх
потихоньку   стал  подкрадываться  к  сердцу  его  -  он  начал
понимать, что может и не дойти. Можно было  бы  еще  вернуться,
переждать,  пока  утихнут  морозы,  но  в доме не было ни куска
хлеба, а поголодай он еще  хоть  пару  дней,  и  даже  до  этой
вершины навряд ли удалось бы ему добраться.
     Стараясь  не  позволить  страху  овладеть собой, он поднял
глаза к  серому  низкому  небу  и,  сложив  на  груди  овчинные
рукавички, зашептал молитву.
     - Матерь  Божья,  Царица Небесная, - бормотал он. - Сделай
так, чтобы я дошел. Я  всегда  слушался  родителей  и  заповеди
соблюдал.   Я  буду  добрым  и  честным.  Помоги  мне.  Помоги,
пожалуйста.
     Тучи стояли между  ним  и  небом.  Солнце  едва  виднелось
сквозь  них  бесформенным  бледным  пятном.  Мир вокруг казался
глух, безжизнен и  равнодушен.  Не  было  признаков  того,  что
кто-то услышал его.
     Паша потихоньку заплакал и, в последний раз оглянувшись на
хутор,  поплелся  вниз  с  холма. Слезы, выбираясь из глаз его,
текли по щекам под платком, застывали,  превращаясь  в  ледяные
бороздки.
     Он  шел  еще  довольно долго, но скоро стала овладевать им
какая-то   странная   сонливость.   Сознание   его   постепенно
обволакивало  что-то  похожее  на эти серые тучи. Он постепенно
перестал думать о чем бы то ни было и почти  забыл  о  цели,  к
которой  стремился.  Он  знал  только,  что  вот  сейчас  нужно
вытащить ему из-под наста левую ногу, вот сейчас - правую.  Так
прошел он, трудно сказать, еще сколько - час, или два, или три.
Окоченевшие  ноги,  наконец,  исчезли из-под него, и в какой-то
момент он вдруг увидел, что уже не идет, а лежит на снегу лицом
вверх. Это показалось ему приятным. Небо опустилось вплотную  к
нему,  укутало  тело  теплым  туманом.  Ему сделалось уютно. Он
незаметно улыбнулся под платком и закрыл глаза...
     Проснулся он оттого, что его бросили  в  огонь.  Казалось,
что  на всем теле его не было места, которое не горело бы. Паша
хотел закричать, но не оказалось сил - он  только  простонал  и
открыл глаза.
     Первое,  что он увидел, был внимательный взгляд серых глаз
за стеклами пенсне и  золотой  офицерский  погон.  Почему-то  в
первую секунду это испугало его. Он быстро огляделся.
     Он  лежал в маленькой темной, аккуратно прибранной комнате
в одно окно,  на  железной  кровати  с  круглыми  полированными
набалдашниками  по  углам  решеток.  На окне висели темно-синие
занавеси, на столе у окна стоял  самовар.  Все  это  как-то  не
удивило  Пашу,  хотя  он  отлично  помнил, что засыпал в другом
месте.
     Обладатель  пенсне  между  тем,  пока  Паша   делал   свои
наблюдения,  залез  рукою  в  тумбочку, стоявшую возле кровати,
извлек оттуда небольшую  овальную  флягу  и,  бережно  отвинтив
крышечку, поднес флягу к Пашиным губам.
     - Пей, - сказал он негромко.
     Паша  послушно  отпил,  тут  же  поперхнулся,  закашлялся,
замотал головой. Во фляге оказался разбавленный спирт.
     - Пей, пей, - серьезно повторил тот. - Полегчает.
     Паша жалобно посмотрел на погон, но ослушаться не решился,
и, страшно морщась, сделал  еще  несколько  маленьких  глотков.
Офицер  тогда  снова  потянул руку к тумбочке и подал ему кусок
хлеба. Паша не торопясь съел его  и,  уже  когда  он  кончился,
почувствовал  вдруг  звериный  голод.  В  глазах  его от спирта
стояли слезы, но через пару минут тело стало наливаться изнутри
приятной тяжестью, огонь немного отступил, и снова  потянуло  в
сон.
     - Семен, - не оборачиваясь, негромко позвал офицер.
     И возле кровати появился большелицый человек в бескозырке.
     - Очухался  что  ли, - в упор уставился он на Пашу. - Ну и
ну. Видать, в  сорочке  родился  ты,  малой.  Еще  б  полчасика
проваляться  тебе  там,  и никто не узнал бы, где могилка твоя.
Что смотришь-то? Ты не на меня смотри, на них  вот  смотри,  на
Ивана  Сергеича.  Молиться  тебе  теперь  всю жизнь на них - не
намолиться. Высмотрели  тебя,  а  ведь  почитай  уж  с  головой
замело. Как это, малой, угораздило-то тебя?
     - Ладно,   ладно,   -   сказал  офицер.  -  Рано  его  еще
допрашивать. Поди-ка лучше, поесть ему что-нибудь придумай. Как
зовут тебя?
     - Паша.
     - Ты куда шел-то, Паша?
     - В Вислогузы.
     - Ну, вот, - пожал плечами большелицый. - Я же говорю -  в
сорочке.  В  этих самых Вислогузах ты, брат Паша, сутки уже без
памяти и валяешься... Глядите,  Иван  Сергеевич,  засыпает  он,
кажись,  опять.  Успеет  еще  наесться-то, пусть уж спит лучше,
пока спится - оно на пользу.
     Жаркий цветной туман, родившийся из полумрака  комнаты,  в
самом  деле  уже  окутывал  Пашу.  Слова  большелицего  звучали
издалека, роняли смысл,  улетали  в  пространство.  Паша  сумел
понять только, что все закончилось хорошо, он больше не один, о
нем  заботятся.  Глаза  его  сами  собой  закрылись.  И в ту же
секунду комната закружилась вокруг него, перевернулась,  ухнула
в  бездну.  Больше  никогда не видел он ни Ивана Сергеевича, ни
большелицего. Еще на несколько часов сон  забрал  его  из  этой
жизни.

     Это был пожилой высокорослый мужчина с проседью в бороде и
в начавшей  уже отрастать шевелюре. Лицо его казалось несколько
сонным, опухшим, лоб изборожден был множеством  разнокалиберных
морщин.  Однако  прямой  и спокойный взгляд серых глаз, строгий
разлет  бровей,   правильной   формы   нос   выдавали   в   нем
старорежимную  породу.  На  носу  держалось  узенькое  стальное
пенсне. В целом, несмотря на внушительную осанку, вид  у  Ивана
Сергеевича  был  довольно  помятый:  некогда  приличный  черный
костюм совсем обвис  на  нем,  и  выглядел  он  в  общем  почти
стариком на фоне молодого розовощекого охранника.
     Конечно,  он  сильно  изменился  за  эти  двадцать  лет и,
наверное, особенно за последние месяцы, проведенные  в  тюрьме.
Но даже если бы Паша не знал, что его зовут Иваном Сергеевичем,
он ни минуты не усомнился бы в том, что это именно он.
     Голова  у Паши наотрез отказалась анализировать и понимать
ситуацию. Через минуту предстояло ему произнести  обвинительную
речь,  но  он  не  знал  уже,  что ему говорить. Он только ясно
чувствовал - требовать  для  Гвоздева  расстрела,  что  был  он
обязан сделать, он не может.
     - Встать,  суд идет! - хрипло объявил охранник, оставшийся
возле двери.
     На секунду, пока он  стоял,  в  голову  Паше  пришла  даже
странная  мысль  -  притворно  упасть  в  обморок.  Но  вовремя
сообразил он, что это не будет выглядеть реальным; в  актерские
способности свои он не верил.
     - Прошу  садиться,  - сказал Дзарисов. - Слушается дело по
обвинению Гвоздева Ивана Сергеевича, 1882-го года рождения...
     Конечно, Гвоздев не мог  узнать  его.  Неизвестно  вообще,
помнит  ли  он  о  том  мальчишке, которого нашел в заснеженной
придонской степи двадцать лет назад. Кстати, он ведь не мог  не
заметить  -  в деле нигде ни строчкой не упоминалось о том, что
Гвоздев служил у Деникина.
     - Прошу вас, - кивнул ему Дзарисов, закончив вступление.
     Паша поднялся, помолчал немного, взял в руки обвинительное
заключение. Нет, не может быть, чтобы  все  это  происходило  с
ним.
     - Из  материалов следствия видно, - начал он немного тише,
чем нужно,  -  что  обвиняемый  гражданин  Гвоздев  по  заданию
западных   спецслужб   составлял   умышленно   подогнанный  под
фальшивый образ конспект из оторванных от контекста цитат вождя
ВКП(б)  т.  Ленина,  который  в  дальнейшем  тайными   каналами
готовился переправить на запад...
     Губы   его   механически   читали   состряпанное  Спасским
обвинительное заключение, а сам он был  где-то  далеко  отсюда,
или, может быть, не был нигде.
     Через  пару  минут  Дзарисов,  наконец, взглянул на него с
чуть заметным удивлением. До сих пор при нем Паша  не  позволял
себе  такой халтуры - дословно зачитывать заключение. К тому же
и читал-то он крайне вяло.
     "Не подготовился",  -  подумал  Дзарисов  и  посмотрел  на
бритого корреспондента. Тот воспринимал все как должное - вовсю
строчил химическим карандашом - записывал.
     Где-то на половине текста голос у Паши неожиданно сорвался
на полуслове.  Он  прокашлялся,  затем открыл стоявший на столе
графин с водой, налил в стакан.
     И пока он пил, глаза его читали  на  раскрытой  перед  ним
странице дела одно предложение:
     "Переступишь   черту  -  пропадешь,  и  в  этой  жизни  не
вернешься уже на дорогу."
     Он  прочитал  это  раз,  другой,  третий.  Он   разглядел,
наконец,  что  предложение это было из рассказа Гвоздева. И то,
что оказалось оно перед ним теперь, то, что как бы помимо  него
глаза  прочитали  его,  то,  что  так непостижимо обращено оно,
казалось, к нему самому, потрясло его.
     Стакан с водой дрожал у Пашиного рта. Он продолжал  тянуть
паузу  -  как  бы  не  смог  прокашляться, налил себе еще воды,
тщательно закупорил графин, еще пошелестел  бумагами.  Все  уже
смотрели  на  него. Дольше молчать было невозможно. Наконец, он
заговорил.
     - Таковы выводы обвинительного заключения,  -  сказал  он,
так  и  бросив  чтение  его на полуслове. - Однако внимательное
изучение материалов дела показывает  нам,  что  выводы  эти  не
являются достаточно обоснованными...
     После    этой   фразы   заседатели   спецколлегии   дружно
переглянулись.
     - Прежде всего, материалами дела не раскрыты и не  указаны
связи  гражданина  Гвоздева,  пользуясь  которыми,  он  мог  бы
переправить свои конспекты на запад для последующей публикации.
Кроме того, в соответствии со статьей 58-6 УК РСФСР, конспекты,
составленные  обвиняемым,   не   могут   считаться   охраняемой
государственной  тайной,  так как сведения, содержащиеся в них,
не входят в особый перечень, утвержденный СНК Союза ССР,  и  не
являются   экономическими.   Версия  о  шпионской  деятельности
гражданина    Гвоздева     таким     образом     представляется
неубедительной.
     Теперь уже и сам Гвоздев с интересом смотрел на Пашу.
     - В  соответствии с постановлением пленума Верховного Суда
РСФСР  от  16  декабря  1930  г.,   указавшим   на   абсолютную
недопустимость  расширительного применения статьи 58-10, данные
конспекты не могут также считаться содержащими прямые  признаки
контрреволюционной  агитации.  В  связи  с  вышесказанным, я бы
просил  специальную  коллегию  освободить  гражданина  Гвоздева
Ивана  Сергеевича из-под стражи в зале суда, ввиду отсутствия в
его действиях состава преступления.
     Он сел на место.  В  зале  заседаний  на  некоторое  время
повисла мертвая тишина.
     И  судьи,  и  Гвоздев,  и  корреспондент, и охранник - все
молча смотрели на Пашу. Он  же,  казалось,  снова  углубился  в
изучение каких-то бумаг.
     Первым очнулся Дзарисов.
     - Суд удаляется на совещание, - объявил он.
     Заседатели  поднялись  из  кресел  и гуськом направились в
совещательную комнату.
     - Товарищ  Кузькин,  -  перегнувшись  через   первый   ряд
скамеек,  почему-то шепотом обратился к нему корреспондент. - Я
что-то  не  совсем  понял.  Так,  выходит,  подсудимый  не  был
завербован империалистической разведкой?
     Паша  даже  не  повернул  к нему головы. Беспокойно моргая
белесыми глазками, тот вынужден был опуститься на место.
     - Напрасно это вы, - произнес вдруг Гвоздев. -  Толку  все
равно не будет.
     - Молчать! - прикрикнул на него охранник.
     Спецколлегия совещалась недолго. Через пару минут все трое
вернулись за судейский стол.
     - Заседание  откладывается,  -  коротко  и  мрачно объявил
Дзарисов.

     Глава 27. ДВОЕ

     Паша пришел к ней этим вечером в половину одиннадцатого  с
необычно  раздутым  портфелем в руке. Лицо его, когда он вошел,
показалось ей не просто усталым, а каким-то опустошенным  даже,
какого не знала она у него. И смотрел он все куда-то мимо нее.
     За  два  дня,  которые не виделись они, соскучилась она по
нему до боли, так, как никогда до сих пор. Мысленно оба эти дня
разговаривала она с ним каждый час - что-то старалась объяснить
ему - то ласково, то горячо, в чем-то  убеждала  и  успокаивала
его,  спорила и улыбалась ему. Потом забывала обо всем и дважды
плакала, оттого что все не приходил он. Минутами ей становилось
страшно. Что же будет дальше делать она со своим чувством?
     После того, как не пришел он к ней вчера,  она  весь  день
ждала  его  в библиотеке. Сердце ее вздрагивало всякий раз, как
слышала она шаги на лестнице. Но всякий раз это был  не  он,  и
рабочий  день  показался  ей  необычайно  долог.  К  концу  его
почему-то решила она, что уж вот теперь, по  дороге  с  работы,
зайдет  он  к  ней непременно. Последние полчаса не могла она и
читать - сидела, глядя в окно, ждала его. Но он не пришел.
     В сотый раз припоминая в деталях последний разговор их той
ночью, вернувшись домой, ругала она себя за  то,  что  вынудила
его  к этой мучительной исповеди. Зачем, зачем так поторопилась
она с этими расспросами? Зачем полезла в  душу  к  нему?  Разве
имела  она  на  это право? Разве были они достаточно близки для
этого? Даже с родным человеком следовало бы  говорить  об  этом
деликатнее.  Должно  быть, он станет теперь стыдиться ее, может
быть, даже бояться, из-за того что наговорил ей столько.
     Аркадий Исаевич звал ее к себе пить чай вместе с  Шуриком,
но  она  отказалась.  Сидя у себя за столом с опущенной на руки
головой, она вскоре убедила себя, что больше  он  не  придет  к
ней,  станет  избегать.  Она  готова  уже была опять заплакать,
когда раздался вдруг звонок в дверь. Одинарный звонок - к ней.
     Увидев его на пороге, она едва смогла поздороваться с  ним
от  волнения.  Но лицо его испугало ее. Пройдя к ней в комнату,
он молча сел на стул и даже не смотрел на нее.  И  она  уже  не
могла  припомнить,  что  думала  сказать  ему  при  встрече. Да
оказалось вдруг, что как будто и неуместно.
     - Хотите чаю?  -  спросила  она  его,  чтобы  хоть  что-то
спросить.
     - Не нужно, спасибо.
     - У  вас  уставший  вид,  -  сказала  она,  присев за стол
напротив него.
     - Да, наверное, - кивнул он. - Какие-то сумасшедшие дни, -
он наморщил лоб, припоминая что-то. - Что-то я должен  был  вам
сказать.  А, ну конечно - нужно же вас поздравить - вас выбрали
депутатом. То есть, выдвинули пока что - ну, это, впрочем, одно
и то же.
     Она покачала головой.
     - Это  недоразумение,  Паша.  Я  вовсе  не   хочу   никуда
выбираться.
     Он не удивился ничуть, кивнул.
     - Да,  я  так  и  думал. Хотя, пожалуй, непросто будет это
объяснить, - он опять задумался. - Что-то я  хотел  еще  у  вас
спросить.   Вот,  когда  шел...  Ах,  да!  Что  теперь  с  этим
мальчиком?
     - С Шуриком? Он здесь. Его взял к себе Аркадий Исаевич.
     - Что значит взял?
     - Ну, они будут жить вместе.
     - Вот как. Ну, что же. Наверное, это хорошо.  Сколько  ему
сейчас?  Одиннадцать  лет... Знаете, я вспомнил сегодня - когда
мне было одиннадцать лет...
     "Что-то уж очень скачут у него  мысли,"  -  подумала  Вера
Андреевна.
     -...Это  значит,  незадолго  до  того,  как я встретился с
Павлом Кузьмичом - ну, я вам рассказывал -  у  меня  был  очень
странный  период  в жизни. Вернее сказать - в голове. Однажды я
вдруг начал воображать себе, будто рядом со  мной  есть  кто-то
невидимый - все время, каждую минуту, где бы я ни был. При том,
что  для этого не было никакого повода - просто такая фантазия,
игра, но я жил с ней довольно долго  -  может  быть,  несколько
месяцев  или год. Я много разговаривал с ним, и в общем мы даже
дружили.
     - Кто же это был?
     - Да никто в общем. Я не знаю.
     - Но как же вы обращались к нему?
     - Обращался? По-моему, никак не  обращался.  Хотя...  Если
для  себя;  то  есть,  если бы была нужда как-нибудь определить
его, я бы, наверное, назвал его - Бог. Просто я бы не  придумал
другого  слова тогда. Но, конечно, это был другой Бог, чем тот,
которому мама учила меня  молиться.  Он  был  попроще,  гораздо
ближе  ко  мне,  и  знал  о  нем  только я один. Вернее было бы
назвать его - ангел-хранитель, да? Я рассказывал  ему  о  своих
переживаниях, просил о разном, иногда хитрил - с ним можно было
хитрить.  Но  он  был  довольно  капризен,  и  его  приходилось
ублажать  иногда  самыми  странными  способами.  Например,   он
говорил  мне,  чтобы  я  четверть  часа  просидел  на стуле, не
шевелясь. Или пятьдесят раз прошелся бы вокруг комнаты -  тогда
он  сделает  то, о чем я просил его. И я сидел, или ходил. Если
же он обманывал, я ссорился с ним, говорил, что больше вообще в
него не верю. Так мы жили  вместе  довольно  долго;  потом  это
прошло. Странно, да?
     Паша вдруг поднялся со стула и встал у окна.
     - Вы  знаете,  Вера,  что  самое  странное, - произнес он,
глядя за стекло, во двор. - Я вообще-то не  хотел  говорить  об
этом,   но  вам  скажу.  Представьте,  прошлой  ночью  я  снова
разговаривал с ним - через двадцать с лишнем лет. Да.  Я  почти
не  спал  сегодня,  а  когда  задремал  ненадолго,  мне снилось
детство, какие-то куски из разных лет, обрывки детских  чувств,
все мешалось. Я разговаривал во сне, а, проснувшись, понял, что
разговариваю  с  ним.  И  как  бы  я вышел из сна вместе с этим
разговором, и продолжал говорить с ним еще. Я снова просил  его
помочь  мне, а он как будто тоже подрос за эти годы - вовсе уже
не капризничал,  не  ставил  никаких  дурацких  условий,  хотя,
кажется, кое-что требовал от меня. Такие дела.
     - У вас неприятности, Паша? Что-то случилось?
     - Неприятности?  Можно,  наверное,  и  так  сказать,  - он
обернулся от окна. - Я ведь ушел от Нади.
     Вера Андреевна растерялась.
     - Почему?
     - Есть много причин. Сразу не объяснить.
     - А Игорь? Как же ваш сын?
     - Игорь, - сказал он, покачал головой. - Да, Игорь, Игорь.
Понимаете, Игорю надо ходить в школу, а со мной... Я не знаю. С
Надей ему, наверное, будет лучше.
     - И вам не жаль?
     - Мне жаль. Разумеется, мне жаль, как  же  иначе.  Но  ему
нужно  учиться.  И,  наверное,  больше  нужна  мать.  Так ведь?
Впрочем, - он  досадливо  махнул  рукой.  -  Кто  его  знает  в
действительности,  что  именно  нужно.  Я имею в виду... Он уже
довольно взрослый. А я в последнее время вообще не очень  верю,
будто   человека   можно  как-то  воспитать.  Понимаете,  можно
изменять привычки, какие-то внешние проявления, можно раздувать
или гасить какие-то свойства,  черты  характера,  можно  влиять
благотворно  или наоборот, но по