этим
добиться? Ведь рассуждая трезво - ничего. Ничего.
     Вытираясь  махровым  полотенцем,  Паша столь энергично тер
себе голову, будто вознамерился вытрясти из нее что-то лишнее.
     На кухне, когда он вошел  туда,  Игорь  как  раз  закончил
завтракать  и,  уже  стоя,  допивая  чай  из стакана, смотрел в
учебник, лежавший на столе.  Это  был  десятилетний  мальчишка,
лицом  отчетливо похожий на отца. Легко различимы были в нем те
же серьезные, твердые черты, что и у Паши.  Нелюбимый  "Русский
язык" он как всегда зубрил в последний момент перед занятиями.
     - Пап,  привет,  - сказал он, захлопнул учебник и запихнул
его в ранец. - Я побежал. Встретишь меня сегодня?
     - Если дождя не будет. Давай-ка по буквам: "промокашка".
     Игорь  на  секунду  задумался,   потом   состроил   кислую
физиономию.
     - Па-ап,  ну,  какая  еще  промокашка.  Кому это все надо?
Скоро при коммунизме и промокашек никаких не будет,  все  будут
на  пишущих машинках печатать. Ты сам подумай, разве что-нибудь
изменилось бы в истории, если б Ленин писал  "революция"  через
"а"?  Ничего  бы  не  изменилось.  Все бы все равно поняли. Так
зачем тогда голову  забивать?  Столько  времени  зря  тратится,
когда  вокруг  столько  важных  дел.  Лучше  бы  ввели, чтобы с
первого класса физику изучать, - Игорь застегнул портфель и еще
на секунду задумался. - Про-ма-каш-ка, - проговорил он не очень
уверенно.
     - Про-мо-кашка, - поправил Паша.
     - Но ведь от слова "макать"!
     - От слова "промокнуть".
     - Глупости какие, - рассердился Игорь. - Кому это надо?  У
нас сегодня четыре урока. Я пошел.
     Он  перекинул  ранец  через  плечо и вышел из кухни. Через
секунду хлопнула входная дверь.
     Паша достал из  навесного  шкафа  увесистую  металлическую
кофемолку,  рассеянно  покрутил  ручку,  высыпал  кофе в медную
турку, залил водой из-под крана,  поставил  на  примус,  развел
огонь.  Покуда  кофе  варился,  он  сходил  в прихожую, откинул
крышку почтового ящика на входной двери и достал оттуда  свежий
номер "Правды".
     Вернувшись  на  кухню,  он, поглядывая на примус, соорудил
себе пару бутербродов с сыром, положил  их  на  тарелку,  вылил
заварившийся  кофе  в  большую  керамическую кружку и с газетой
подмышкой отправился в гостиную.
     В гостиной, куда вошел он, было одно окно  -  с  видом  на
тополиные   ветви.   Мебель  в  ней  стояла  скромная:  круглый
потрепанный стол,  деревянные  стулья,  комод,  книжные  полки,
старый   платяной   шкаф   в   углу.   У   окна   имелась  пара
подремонтированных переобитых кресел и журнальный столик.  Паша
опустил  на столик тарелку и кружку с кофе, устроился в кресле,
развернул газету, и тогда на колени ему упал почтовый  конверт.
Он  взял  его  в  руки. На конверте в обратном адресе значилось
Вислогузы.
     Это было письмо от Натальи Васильевны -  Пашиной  приемной
матери.   Паша  отхлебнул  кофе  и  разорвал  конверт.  Наталья
Васильевна  писала  как  всегда  крупным  детским  почерком  со
множеством  ошибок. Писать она научилась не так давно. Написано
было на линованном листке из школьной тетради.
     "Пашенька, Наденька, - писала Наталья Васильевна. - У  нас
беда.  Третьего  дня  наш  Глебушка с утра, как обычно, ушел на
работу, а к ночи домой не возвратился. Ждала, ждала я его, да и
бросилась, наконец, искать, расспрашивать - а никто не видел  и
не  знает. Побежала я к нашему председателю, а уж он спать лег,
разбудила его.  Спрашиваю  его,  вижу,  что  знает  он  что-то,
глазами  косит,  да  молчит. Я, конечно, в слезы, Христом-Богом
его молю, чтобы сказал. Ничего не знаю, говорит,  только  вижу,
что  врет  мне.  Ступай, говорит, к оперуполномоченному, у него
спроси. А опер-то наш в Краснорудном, за восемь верст. Ночь  на
дворе.  Что  ж,  а нечего делать, бросилась я бегом. Думала уж,
помру дорогой. Прибежала, стучусь, бужу его. Вышел  он  ко  мне
злой,  как черт. Чего прискакала, говорит. Арестовали мы твоего
гаденыша. Сама будто не  знаешь,  что  враг  он  народа  лютый.
Батюшки  вы  мои,  принялась  я  тут  волосы на себе драть. Это
Глебушка-то враг народа? Это Глебушка-то лютый?  Да  неужто  не
вся  станица  знает,  что  в  жизни  он мухи не обидел. Стала я
расспрашивать у него, в какой он тюрьме, да к какому начальнику
мне идти. А он только руки в карманы заложил и, равно на  вошь,
на  меня  смотрит. Незачем тебе, говорит. После узнаешь. Уж я и
молила его, уж я и на коленях стояла. Только дверью он хлопнул,
и весь ответ. Под забором в Краснорудном я и  переночевала.  За
ночь  все  глаза  выплакала.  Наутро,  как из дома он выходить,
снова его встречаю. А уж он  с  крыльца,  только  увидел  меня,
сразу  за  кобуру.  Ну, говорит, если через пять секунд мне еще
тебя видно будет, то и тебя арестую, как на  духу,  слово  даю.
Испугалась  я,  правду  сказать.  Кому  ж  ведь, думаю, тогда о
Глебушке хлопотать придется. Бросилась от него  бежать,  только
скоро  упала.  Не  стал он меня трогать. И уж сама не знаю, как
добралась я тогда до дома. С того уж  полутора  суток  лежу  на
кровати, не могу встать. Плачу только, а куда идти, что делать,
не  знаю. Милые вы мои. Пашенька. На тебя только вся и надежда.
Ты-то все понимаешь  в  этих  делах.  Приезжай  ты  поскорее  в
Вислогузы.  Или,  если  теперь  не  можешь  почему-то, так хоть
попробуй телефоном разузнать у нашего начальства. Ведь  что  же
это  такое,  милые  вы  мои  - ни за что, ни про что человека в
тюрьму упрятали, и  даже  разговаривать  с  матерью  не  хотят.
Извелась я за эти три дня, как за три года. Боюсь, помру скоро.
     Ваша мама."
     Дочитав письмо, Паша дрожащими руками снова взял конверт и
осмотрел  его  с  обеих сторон. Судя по штемпелям письмо было в
пути ровно неделю.
     Он закрыл глаза и  почувствовал,  что  не  способен  сразу
найти в себе реакцию, соответствовавшую бы этому письму. Похоже
было  на  то,  что сознание его по мере чтения успело выстроить
некий защитный барьер против написанного в нем. Хотя он отлично
понял и смысл, и подробности, на минуту возникло у  него  такое
ощущение,   словно   все,  что  прочитал  он,  случилось  не  с
ближайшими его родственниками, а с кем-то едва знакомым, да  и,
пожалуй,  когда-то  уже давно. Подобные штуки выкидывает иногда
зрение человека: близкие предметы вдруг начинают казаться очень
далекими.
     Глеб был сыном лучшего  друга  Пашиного  отца  -  Геннадия
Резниченко,  принявшего  Пашу  в  свой  дом  после  смерти  его
родителей. Семья  у  дяди  Гены  была  небольшая:  он,  Наталья
Васильевна  и  Глеб.  Второй их сын умер незадолго до того, как
приняли они Пашу. Глеб был на два  года  моложе  Паши.  Станица
Вислогузы   находились   в   пятнадцати  километрах  от  хутора
Кузькиных.
     Однажды приняв к себе Пашу, Резниченко не делали  различий
между  ним  и  родным  сыном.  Шесть  лет,  которые он провел в
Вислогузах, были они - Паша и Глеб - братьями.
     Паше теперь вдруг  ясно  вспомнилось  его  первое  лето  в
Вислогузах.  Он только начал тогда приходить в себя после того,
как погибла его семья, разрушился мир, в котором он  родился  и
вырос.

     Из  окна  сеновала  -  их общей детской - далеко виден был
зеленый луг - огромный и ровный, как  скатерть.  Лишь  с  одной
стороны  -  с  правой  -  его  ограничивала речка - извилистая,
мелкая и прозрачная. За речкой росли березы. На  этом  сеновале
часто проводили они полуденные жаркие часы.
     Почему-то  ярко  запомнился  ему  из  того  лета  странный
какой-то, недетский разговор их на сеновале.
     Война была уже тогда где-то далеко. На  крыше  рядом  тихо
курлыкали голуби.
     - Послушай,  -  спрашивал  его  Глеб, - ты маму свою очень
любил?
     Паша молча кивал.
     - И папу тоже?
     И папу.
     - И брата, конечно, и  сестру.  Это  так  страшно,  должно
быть,  когда  все самые-самые любимые вдруг умирают. Тебе у нас
хорошо?
     Хорошо.
     Они лежат на животах, утопая в сене, головами к окну.
     - Смерть это так страшно, правда?  Что  такое  смерть,  ты
знаешь?
     Полуденное  солнце светит в окошко. Все как-то сонно. Паше
не хочется отвечать, но он пересиливает себя.
     - Смерть - это как-будто с головой накроешься  одеялом,  -
ему кажется, голос его чужой, незнакомый; он словно слышит себя
со стороны. - И насовсем.

     Последний  раз  получил  он письмо от Глеба с месяц назад.
Глеб рассказывал коротко об общих знакомых их в Вислогузах и на
несколько страниц пускался в рассуждения о христианстве. У него
и раньше кое-что в этом роде проскальзывало в письмах,  но  это
было  уже  сверх  всякой  меры,  и  Паша  ясно дал понять ему в
ответном письме, что делать этого больше не нужно.
     И вот теперь его взяли. Собственно, нетрудно  было  это  и
предвидеть.
     В  квартире  было совсем тихо. Надя не выходила из спальни
и, по-видимому, еще не проснулась.
     У Глеба начались эти странности, впрочем, еще давно -  ему
было семнадцать, он едва закончил школу, когда вдруг появился у
него  жадный интерес ко всему религиозному. Он подружился тогда
с дьяконом из Троицкой церкви, целыми днями где-то  пропадал  с
ним;  подражая  ему,  перестал  бриться, зарос какими-то рыжими
клочками; все приятели их смеялись над ним.
     До этого ничего такого Паша не  замечал  в  нем.  В  школе
учились  они  на виду друг у друга, вместе читали атеистические
учебники, вместе участвовали в антипоповских утренниках и  тому
подобном.  Никогда  до  этого  не  было  ничего  странного ни в
поведении, ни в мыслях его.
     Наталья Васильевна, правда, всегда была  верующей,  но  им
обоим  ничего  внушать не пыталась - понимала, должно быть, что
времена изменились, и не хотела осложнять им жизнь.
     Так что перемена эта в Глебе для него была неожиданной,  и
на какое-то время она как будто даже отдалила их друг от друга.
Паша  тогда  уже  учился  в Ростове, у него появилось там много
новых друзей, он встретил Надю.
     Но, конечно, он всегда был рад видеть Глеба,  когда  бывал
тот  в  Ростове.  И  даже  пришлось им еще пожить вместе, когда
приехал Глеб поступать в ветеринарный техникум. А вскоре  после
этого  умер  дядя  Гена,  и  общее горе растопило пленочку льда
между ними, если таковая была.

     Кофе остывал. Солнечный квадрат на стене исчез.  Субботний
день проваливался в пропасть ко всем чертям. Паша закрыл глаза.
     Неизвестно,  сколько  просидел  он так. Сначала был слышен
ему только шепоток листвы из приоткрытого окна, потом появились
еще какие-то звуки, потом он услышал,  как  открылась  дверь  в
спальню.
     - Ты  что это спишь? - спросила его Надя, подходя к столу.
- Доброе утро.
     Он открыл глаза, с тоской взглянул  на  нее  и  пододвинул
письмо.
     - Что  это?  -  спросила она. - От Натальи Васильевны? - и
стала читать.
     Прочитав,  помрачнела,  опустилась  в  кресло  напротив  и
сказала:
     - Этого следовало ожидать.
     Паша  и  сам  отлично  понимал теперь, что этого следовало
ожидать, но произнесенные женой, слова эти раздражили его.
     - Почему? - спросил он. - Он что, по-твоему, убийца, враг,
диверсант?
     - Ты знаешь, что я имею в виду, - пожала  она  плечами.  -
Эти его религиозные штучки до добра довести не могли.
     - Да  какие  штучки?  -  вскочил  он из кресла в досаде. -
Какие штучки? Он же отлично все  понимал...  понимает  на  этот
счет.  И я ему сто раз говорил - относись к этому, как к личной
жизни - рассуждать об этом ни с кем не  нужно.  И  сам  он  мне
говорил  всегда...  соглашался.  Ведь не могли же его за чтение
Библии посадить.
     - Вот именно - не могли. Значит, было что-то. С кем-нибудь
болтать начал, что-нибудь такое заявил прилюдно.  Да,  господи,
одно это письмо его чего стоило. Ты уверен, что ты единственный
читал его?
     - Что  за  глупости, - поморщился Паша, глядя в окно, но в
ту же секунду почувствовал с неприятностью, что по спине его от
этой мысли стайкою взбежали мурашки. - Кто он такой, по-твоему,
чтобы вскрывать  его  письма?  Военный  конструктор?  Дипломат?
Совхозный ветеринар. Да кому он нужен?
     - Кому надо, тому, может быть, и нужен.
     - Надо  что-то  делать,  -  сказал он скорее сам себе, чем
Наде.
     - Я надеюсь, ты не собираешься никуда ехать.
     - Разберусь, - ответил он раздраженно. - Я  отлично  знаю,
что тебе на Глеба наплевать.
     - Мне  ни на кого не наплевать, - ответила Надя. - Но и ты
отлично знаешь, что ехать тебе туда бесполезно. Если  здесь  ты
районный  прокурор, там это никакого значения иметь не будет. В
Ростове ты будешь частное лицо - не больше. Ничего добиться  от
них  ты не сможешь. А ехать туда только для того, чтобы утешать
Наталью Васильевну, по-моему, неразумно. Кстати, ты  не  забыл,
что через неделю Всесоюзное совещание прокуроров?
     Паша  не ответил ей, вернулся к своему креслу, сел в него,
развернул газету и отгородился ей от жены. Надя положила письмо
обратно на столик, встала и ушла умываться.
     "Жить стало хорошо!  -  прочитал  он  заголовок  небольшой
заметки. - Собрание охотников Северо-Енисейской тайги.
     Красноярск,  13  мая  (корр.  "Правды") Эвенкийский народ,
кочующий по  Северо-Енисейской  тайге,  ежегодно  после  зимней
охоты  собирается  в  определенных  местах для обсуждения общих
вопросов. Эти редкие  собрания  таежного  населения  называются
сугланами.  Недавно  в культбазе Вельмо состоялся очередной 7-й
районный суглан, посвященный выборам в Верховный  Совет  РСФСР.
На суглане выступили многие эвенки.
     Из речи охотника-эвенка А.С.Кочнева:
     - Товарищи!  Эвенкийский  народ, идя к выборам в Верховный
Совет  РСФСР,  несет  в  своем  сердце  глубочайшую  любовь   и
благодарность   советской  власти  и  великой  коммунистической
партии.
     До Октября 1917..."
     Смысл заметки не вполне доходил до Паши. Читал он,  только
чтобы занять чем-нибудь глаза и голову.
     "Да  здравствует  новая жизнь Эвенкийского народа!- добрел
он, наконец, до конца. - Да здравствует Сталин!"
     Он сложил и  бросил  газету  на  стол.  Заведя  ладони  за
голову, вытянул ноги.
     Слышно было, как на кухне Надя доставала из шкафа посуду.
     Паша  почувствовал  вдруг,  что  этот  его новый дом - эта
квартира -  ему  неприятна.  Неприятен  прохладный  полумрак  в
комнатах,  неприятен  особенный запах - то ли от старой мебели,
то ли от отсыревших стен - вечно живущий  тут.  Неприятна  даже
эта  возня жены на кухне, неприятна неизменная способность ее в
любой ситуации все разложить по полочкам, рассудить  обо  всем,
как дважды два, и во всем оказаться правой.
     Что  касается  поездки  в Ростов, то, разумеется, она была
права. Если что-то и способен он предпринять, так только здесь,
в Зольске, на рабочем месте своем. Нужно  попытаться  разузнать
то,  что  можно.  Придумать подходящий повод и послать запрос в
Ростов. Но только заранее все нужно  хорошо  продумать,  каждую
мелочь  предусмотреть.  И  ни в коем случае не трогать знакомых
там, в Ростове, в  прокуратуре.  Все  эти  знакомые  первыми  и
продадут  - из одной только зависти, что он от них вверх пошел.
Только  строго  официально.  И  все  продумать  -   очень-очень
осторожно.
     Он  встал  из  кресла,  подошел  к книжным полкам и достал
оттуда потрепанный фотографический  альбом.  Из  альбома  вынул
студийную   карточку   с   узорчато   обрезанными  краями.  Они
сфотографировались с Глебом в Ростове, года три тому  назад,  в
случайной студии, мимо которой проходили, гуляя.
     С  карточкой  в  руке  он снова подошел к окну, вгляделся.
Фотограф изобрел для снимка замысловатую композицию. Они сидели
напротив друг друга на  стульях  задом  наперед,  облокотившись
руками  о  спинки.  Оба довольно улыбались друг другу. Такая же
фотография, он знал, хранилась и у Глеба.
     Да,  теперь,  выходит,   он   числится   в   родственниках
арестованного  Глеба  Резниченко.  И  в  анкете арестованного в
семнадцатой графе в состав семьи Глеб, наверное, записал его  и
Наталью  Васильевну.  А,  может,  и не записал его. Ведь все же
друг другу они не родные, а названные братья.
     Постояв у окна, Паша поморщился этим мыслям своим, взял со
стола кружку и залпом допил остатки остывшего кофе.

     Глава 5. ВЕРА АНДРЕЕВНА

     В городской  публичной  библиотеке  No  1  Вера  Андреевна
работала  со  дня  ее основания. Три года тому назад, когда она
заканчивала Московский библиотечный  институт,  туда  поступила
заявка  из  зольского отдела культуры. Организуемому в районном
центре просветительскому заведению требовался библиотекарь.  По
заявке этой Вера Андреевна поехала в Зольск.
     В  сущности, ей было все равно, куда ехать. Вера Андреевна
была красивая девушка и  круглая  сирота.  Родители  ее  и  все
родные  сгинули без следа в невиданном водовороте судеб третьей
русской революции. Заполняя анкеты,  Вера  Андреевна  не  могла
ответить  даже, каких они придерживались политических взглядов,
и в борьбе за правое ли дело сгинули.
     Маленькая  Вера  сидела  в  огромных  лопухах  на  обочине
проселочной  дороги  где-то  под Ярославлем и плакать больше не
хотела, потому что плакала уже сутки  подряд.  Раздув  на  горе
буржуям мировой пожар, сознательный пролетариат ночами мечтал о
скором  сытом  счастье  всех  имеющихся  в мире детей. Он точно
знал, что не пожалеет миллионов жизней - ни своих, ни чужих, за
это счастье.  А  о  трехлетней  девочке,  сидевшей  на  обочине
дороги, пившей воду из лужи, он не знал, и ничем поэтому не мог
ей помочь.
     Помог     ей     человек    происхождения,    по-видимому,
непролетарского  -  с  грустными  серыми  глазами  за  стеклами
пенсне.  Обнаружив  девочку  в  лопухах,  он  отнес  ее в чудом
сохранившийся среди шествия революции детский приют. И придумал
ей красивую фамилию  -  Горностаева,  а  заодно  и  отчество  -
Андреевна.  Потому  что,  должно  быть, не хотел, чтобы девочку
назвали лишь бы как бы. Она позвала его из лопухов:  "дядя",  и
когда он нашел ее и взял на руки, она сказала ему, что ее зовут
Вера,  что  она  очень  хочет  кушать,  и  почему-то  запомнила
некрепкой еще детской памятью его грустные глаза. Они  поначалу
часто  снились  ей  долгими приютскими ночами. Потом перестали.
Тринадцать лет - срок значительный. Тринадцать  детских  лет  -
срок огромный.
     В      Московском     библиотечном     институте,     куда
шестнадцатилетняя Вера поступила, выйдя из детдома, училась она
прилежно и почти всегда  на  отлично.  Но,  приехав  в  Зольск,
вскоре обнаружила она, что для работы в публичной библиотеке не
требуется   ей   и   десятой   доли   полученного  в  институте
образования. Единственное, что требовалось от  нее  на  рабочем
месте  -  это  некоторая  доля  аккуратности  и  общительности.
Поначалу это огорчало ее. Потом она привыкла.

     С утра стояла  отличная  погода.  Субботний  день  родился
такой  тихий,  такой удивительно свежий, что, казалось, и птицы
поют не так,  как  всегда.  Нежнее.  Нега  повисла  в  воздухе,
невидимой  пеленой  окутала  город,  сквозь  открытые  форточки
пробралась  в  коммунальные  кухни,  ласкала,  легонько  томила
людей.  Невозможно  было  в такое утро торопиться куда бы то ни
было, невозможно не поднять голову к прозрачно-голубому небу  с
застывшими хлопьями облаков.
     Вдоль Советской улицы цвели деревья. В библиотеке все утро
настежь  было  открыто  окно,  и  весенние  запахи  переполняли
подвал. В первую половину рабочего дня -  до  обеда  -  к  Вере
Андреевне заглянуло всего пять или шесть посетителей.
     Вера  Андреевна  с  утра  просматривала  картотеку. Каждую
вторую субботу она рассылала должникам  библиотеки  открытки  с
напоминанием.
     - Тимофеев,   -   шептала  Вера  Андреевна,  выписывая  на
открытку  адрес.  -Тимофеев,  Красноармейская.  Сказки  народов
Азии. Тимофеев... Тимошенко... Тимошин.
     Было  очень  тихо.  Работа  двигалась к концу, а время - к
обеду, когда на