и в сенях сидели.  Кирилл  рассказывал,
не  разделяя  того,  что  видел  сам,  и  того, что приходилось
слышать ему от случайных попутчиков, в придорожных селеньях, на
ярмарках в больших городах. У Глеба не было  в  детстве  ничего
интереснее этих рассказов. Когда начинались они, он садился бок
о  бок  с  Кириллом,  слушал его, боясь пошевелиться, вздохнуть
громко; слушая, будто улетал душою в иной,  невиданный  мир,  в
котором   жили  богатые  и  мудрые  князья,  сильные  и  добрые
богатыри,  а  ненавистные  злые  вороги,  представлявшиеся  ему
получеловеками  с серыми погаными лицами, всегда были побиваемы
ими.
     Повзрослев, он, конечно,  уже  спокойнее  слушал  Кирилла,
мысленно  научился  отделять правду от вымысла в рассказах его,
но всякий раз все же что-то надолго оставалось в  его  душе,  и
делалось  немного  грустно  -  кажется,  от  мысли, что никогда
ничего подобного не придется ему пережить.
     Отец и мать Глеба умерли почти одновременно  -  через  год
после  того,  как  родился  Митя.  Кирилл постарел, ходить стал
меньше, реже, зато Воскресенское навещал чаще,  носил  гостинцы
теперь уже Глебовым детям. Митя также, как когда-то и сам Глеб,
сильно к нему привязался.
     Когда  четыре  года  тому  назад,  уйдя из Воскресенского,
остановились они на этом месте, Кирилл появился у них вместе  с
Родионом,  который,  отпахав, пришел, как и обещал, помогать им
строиться. С тех пор он навещал их несколько раз, но  последний
- что-то  уж  очень  давно,  зимой  еще, так что Глеб уже начал
подумывать - не заболел ли  старик,  не  нужно  ли  самому  ему
проведать его в Быково.
     Глядя  на  детей, бегущих по холму навстречу Кириллу, Глеб
вспоминал собственное детское  чувство,  когда  подбегал  к  их
порогу   кто-нибудь   из  приятелей  его,  кричал,  не  успевая
перевести дух: "Дядя Кирилл идет! Дядя Кирилл!"  И  вдвоем  вот
так  же бежали они навстречу ему из Воскресенского, по зеленому
лугу или по белому снегу, пытаясь обогнать друг друга.
     Марья присела на лавку рядом с ним и тихонько прижалась  к
нему.  Вдвоем  они  молча  смотрели,  как сначала Митя, а потом
Любава  подбежали  к  Кириллу,  как,  развязав  узелок,  старик
протянул  им обоим какие-то гостинцы, как взялись они втроем за
руки и пошли к дому.
     Когда приблизились они, Глеб и  Марья  поднялись  с  лавки
навстречу Кириллу, и все трое земно поклонились они друг другу.
     - Здравствуйте,  хозяева  дорогие,  -  улыбался  старик. -
Принимайте незваного гостя. Вот возьми-ка, Марья, - протянул он
ей узелок. - Это вам.
     - Спаси Господь, дедушка, - сказала она,  поклонилась  еще
раз и ушла в избу.
     У  детей  в  руках были большие печатные пряники. Отойдя в
сторону, они изучали картинки на них. Чуть слышно охнув, старик
опустился на лавку.
     - Ну, рассказывай, Глеб, как зиму перезимовали?
     - Да все хорошо, Кирилл, слава Богу. Митя  вот  только  на
Пасху захворал было, неделю лежал в жару - отварами отпаивали -
поправился. Ты-то сам как, где бывал, что видел?
     - Я, Глебушка, нынче мало хожу. Старость - куда там, кости
ломит  -  тяжело  ходить.  Всю весну в землянке просидел, лапти
вязал. Только  раз  до  Москвы  дотопал  -  на  ярмарку,  лапти
продать.  Так  и  то,  веришь ли, по дороге едва не помер. И то
ведь - пора. Сам уж сбился со  счета,  сколько  годов  на  этом
свете землю топчу.
     - Господь  с  тобой, Кирилл. Рано тебе еще об этом думать.
Вот ужо внукам моим поносишь гостинцев...
     - Эвона куда хватил, - старик усмехнулся, положил обе руки
на посох, чуть помолчал, потом спросил. - Голодали?
     - Бог миловал, - покачал головою  Глеб.  -  Хлеб,  ты  сам
видел,  осенью  хорошо  уродился. Коза доится - молока всегда в
достатке. Яблоки, свекла есть, охочусь.
     - Значит, все хорошо у тебя?
     Глеб подумал немного, кивнул.
     - Все хорошо.
     Старик помолчал, поводил по земле концом посоха - начертил
какие-то замысловатые округлые фигуры.
     - О Фоме никак не можешь забыть? - спросил он, наконец, не
поднимая глаз.
     Глеб только головой покачал.
     - Мысли ты что ли, Кирилл, умеешь читать... Ну, а  как  об
этом забудешь?
     - На  все,  Глеб,  воля  Господня.  Бог  дал,  Бог и взял.
Дело-то уж прошлое.
     В первую зиму их на этом месте Марья  родила  ему  сына  -
крепкого,  розовощекого мальчугана, которого назвали они Фомой.
И рос он в их новой избе два года. Рос здоровым и улыбчивым  на
удивление  -  ростом  чуть  не  догонял Любаву, почти совсем не
плакал, начал уже ходить и лопотать первые слова.
     Прошлой зимою, когда  топили  они  по-черному  глинобитную
печь,  Марья  выставляла  спать  и  его, и Любавушку на улицу в
люльках - закутав хорошенько в козлиную шкуру - чтобы не дышать
им дымом. И вот однажды после Рождества - Глеб и Митя в ту пору
удили неподалеку в проруби - услышали они страшный крик  ее,  и
бросились бежать к дому.
     Огромный  медведь-шатун, выйдя из лесу и подойдя к избе их
неслышно для Марьи, выхватил из люльки спящего Фому и  понес  в
лес.  Глеб, подбежав к дому, схватил охотничье копье и бросился
вслед за ним. Догнал медведя уже в лесу и с  одного  отчаянного
удара  в  шею убил его. Но оказалось поздно - зверь уже задушил
младенца.
     Тогда надолго в избе их поселилось горе.
     - Конечно, все так, Кирилл, - кивнул  Глеб,  не  глядя  на
старика.  -  Воля Господня - ты прав. Но ты ответь мне - за что
она, эта воля? Четыре года тому на площади  в  Воскресенском  я
ведь  гневом Господним грозил им всем - ну, и что же? Пришел он
на них, блаженную зарубивших? Не слыхал я о том. А вот на  меня
пришел.
     - Я  слыхал,  - удивленно вдруг взглянул на него старик. -
Да вот на Крещение-то?
     - Что - на Крещение?
     - Лихорадка была в Воскресенском этой зимой - на  Крещение
началась  -  с  жаром  и  кашлем  до  неможения. Половина детей
померло, да и взрослых несколько.
     - Господи помилуй, - перекрестился Глеб.
     - Я думал, ты знаешь. Она по многим погостам прошла.
     - Я  не  знал,  Кирилл.  Вот   ведь   грех-то   осуждения.
Получилось, будто и рад я.
     - Ты,  главное,  Глеб, не ропщи. Все мы достойны Господней
кары, все мы великие грешники. Да и откуда знать тебе Его волю?
Ты о себе думаешь, а  у  Него  в  деснице  тьмы  судеб  людских
переплетены.  Никому о Его путях судить не дозволено. Темны мы,
чтобы о них судить. И потому все  страдания,  которые  выпадают
нам,  без  ропота  должны  принимать.  Лишь верить, что все они
одной  неведомой  великой  цели  служат,  ею  же  оправданы   и
искуплены будут.
     Глеб  разглядел теперь, что посохом старик рисует на земле
церковные купола.
     - Все так, Кирилл,  все  так.  Только...  -  он  вздохнул,
поморщился,  покачал  головой  - похоже было, какая-то мысль не
давалась ему. - Только... Я хочу  сказать...  такой  ли  Он  на
самом деле, какому мы молимся, каким рисуем, о каком мыслим?
     - О чем это ты? - внимательно поглядел старик.
     Глеб   чуть  подался  вперед,  и  упрямая  черточка  четче
прорезалась у него над переносицей.
     - Ездил я, Кирилл,  на  Страстной  в  Москву  с  детьми  -
молиться. Давно уж я не был в храме, и, знаешь, с хорошим таким
чувством ехал - о Христе печалился, о Боге скучал. Приехали мы,
привязал  я лошадь, помолился перед воротами, внутрь ступил, да
вдруг и увидел все сразу - будто пелена какая с глаз слетела.
     - Чего ж увидел-то?
     Глеб странно как-то взглянул в глаза старику.
     - Не было там Бога, Кирилл, - пробормотал он. -  Вовсе  не
было.
     - Окстись, Глебушка, - перекрестился тот.
     - Служба   там  была  как  раз,  народу  много.  Вошел  я,
огляделся и вижу - толпа кругом меня, обуянная страхом.  Каждый
загробных  мучений  трепещет,  каждый  милостей  себе у Господа
вымолить хочет поболе. Равно у  тиуна  какого-нибудь.  Страх  и
корысть, Кирилл, страх и корысть там были, а не веры подлинной,
ни  Бога не было вовсе... Или - так тебе скажу - если и был, то
другой - гордый, властный, недобрый -  не  тот,  в  которого  я
верю.  И  тогда,  знаешь,  посмотрел я на все это будто глазами
какого-нибудь  иноземца,  будто  впервые.  И  молитва  из  души
пропала.  И  не  встал я даже на колени тогда - перекрестился и
вышел.
     - Вот оно что, - произнес старик, но как-то уже спокойно.
     - Скажи мне по совести, Кирилл, разве  такая  вера  должна
быть  у  человека?  Разве должен человек бояться Господа? Разве
может  быть,  чтобы  бояться  ему  того,  к  чему   он   должен
стремиться?
     - Нелегкие  ты,  Глеб,  вопросы задаешь, - покачал головой
старик.
     - А без ответов на них как же человеку жить,  как  верить?
Мне  нужно  знать, что такое Он есть, чтобы понять, что такое я
есть на этом свете. Положим, знаю я, что Он всемогущ,  так.  Но
ведь  и милостив же, и добр. Так если добр, тогда зачем бояться
Его. А если нужно бояться, если по воле Его лихорадка  невинных
детей  косит,  младенец  отдается медведю на растерзание, тогда
что же это за мир такой, в котором мы очутились. Вот становлюсь
я нынче перед иконой, Кирилл, а сам не молюсь,  думаю  все,  и,
если прошу у Него чего, так только вразумить меня. Ведь, может,
полжизни своей я уже прожил, а ничего в ней так и не понял.
     - Грех   это,   Глебушка,  -  вздохнул  Кирилл.  -  Слабое
разумение  свое  над  верою  ставить,   вопросы,   неразрешимые
изначала,  городить  - грех это. Много ведь их, таких вопросов,
на которые в жизни земной не дано человеку  ответа.  Такой  уж,
видно,  был  замысел  Господен  -  слеп человек, только и может
видеть, как огонек далеко где-то светится в темноте,  светится.
И  зовет к себе. А уж почему зовет, почему идти к нему надобно,
не нашего ума дело. И гадать нам не нужно - ни об этом,  ни  об
иных  промыслах  Божьих.  Сколько ни гадай, ничего не нагадаешь
путного, потому - слеп. Сердца своего  нужно  слушаться,  Глеб.
Сердца и заповедей Христовых. На то ведь и даны они нам. Сердце
наше   -  как  щелочка  в  мир  горний,  заповеди  -  как  нить
путеводная, а разум - он в дебри, в темноту  кромешную  завести
человека  может.  Ты  делай,  что  положено тебе делать, и душе
покойно станет. Вот обустроился ты здесь, дети у тебя растут  -
двое  ведь  есть - и слава Богу. Может, так, что и не наказание
это было - с Фомою. Для Фомы-то уж точно - счастье, здесь и  не
сомневайся  - они ведь самые счастливые у Господа в раю - дети.
Ну, а для тебя - может так, что не заслужил ты у Него  большего
счастья, чем есть уже у тебя.
     Глеб помолчал немного.
     - Ну, а как же идти, Кирилл, к огоньку-то этому? - спросил
он.
     - У  каждого,  я  так  думаю,  свой путь. И у каждого есть
развилки  на  том  пути.  Огонек  этот,   скажем,   направо   и
далеко-далеко.  Налево же перед тобою костер, вот он тут рядом.
И идешь ты к костру - греться. А только  соблазн  это.  Выгорел
костер вскоре, и нет его, и снова тьма тебя объяла кромешная. И
путь  твой  длиннее  сделался.  А  бывает и так, что в пропасть
ведет тебя соблазн. Переступишь черту -  пропадешь,  и  в  этой
жизни  не  вернешься  уже  на дорогу. И винить окажется некого,
кроме самого себя, потому что неодолимых соблазнов и  испытаний
непосильных не подпускает Господь к человеку.

     Войдя в избу, Глеб отцепил от пояса кресало, положил трут,
нагнулся  над  глинобитной  печью,  высек  огонь, раздул пламя.
Едкий дым, наполнив избу,  потихоньку  заструился  в  маленькое
окошко  под  самым скатом. Марья поставила сковороду на огонь и
принялась за блины.
     Вдвоем с Митей они вынесли за порог низкий дубовый стол  и
поставили  его  к  скамье. Дети принялись носить из избы яства:
моченые огурцы и яблоки, свеклу, сметану, молоко; поставили  на
стол и корчагу с медом, которую Кирилл принес.
     Сам Кирилл сидел на лавке, обеими руками опершись о клюку,
о чем-то  задумался,  глядя  на  солнце, уже коснувшееся кромки
леса, на багряную полоску неба  с  серыми  росчерками  облаков.
Глеб опять присел с ним рядом.
     Как  раз  успели они накрыть на стол, и Марья появилась на
пороге с миской блинов,  когда  прямо  на  глазах  у  Глеба  на
вершине  холма  выросла  вдруг  фигурка  всадника  с флажком на
копье, погарцевала немного в одиночестве, затем рядом появилась
еще одна, тут же еще две, четыре, десять, еще и еще.
     "Кто такие?  -  с  беспокойством  подумал  Глеб,  стараясь
разглядеть,  во  что они были одеты. - На дружинников княжеских
как-будто не похожи. Может быть, за деревьями не заметят."
     И тут же с досадой он вспомнил, что  из  вытяжного  окошка
избы вовсю валит дым.
     Собравшись  на  вершине  холма,  всадники  плотной  толпой
ринулись вниз с холма. Топот сотни копыт слился  в  равномерный
гул  и донесся до избы. Теперь уже и Кирилл заметил их, щурясь,
какое-то время всматривался, затем побледнел вдруг.
     - Татары, - прошептал он и поднялся на ноги. - Татары.
     О татарах до сих пор Глеб знал только  понаслышке.  Окрест
Московии   были   они  гости  редкие  -  за  всю  его  жизнь  в
Воскресенском ни разу их не  тревожили.  Доходили,  правда,  до
погоста  слухи,  будто бродят неподалеку баскаки, да все, слава
Богу, миновала их чаша сия. Люди сказывали - они все больше  по
боярским селам шарят, тиунов потрошат.
     На какое-то время от неожиданности Глеб оказался как-будто
в столбняке.   Не   шевелясь,   смотрел,   как   темная  лавина
скатывается с холма к его дому.
     - Ну, ничего, ничего, - бормотал Кирилл  тем  временем.  -
Они ж не набеги нынче чинят - дань собирают. А с тебя чего им и
взять-то. Поглядят да дальше поскачут. Обойдется.
     На  пороге  появилась  Марья  с  тарелкой  блинов, и тогда
оцепенение слетело с него.
     - Бери детей! - закричал он ей. - Бегите за  дом,  в  лес!
Татары! Скорее!
     Каким-то   вторым   рассудком  он  успел  даже  удивиться,
насколько быстро все она поняла и начала  действовать  -  мигом
поставила тарелку на стол, бегом бросилась к детям, схватила их
за  руки  и  они  исчезли  за  углом  избы. Сам он тем временем
пытался поднять старика.
     - Ступай и ты, Кирилл, от  греха.  Мало  ль  чего  удумают
нехристи. Я уж сам их встречу.
     Старик отказывался подыматься.
     - Никуда  я  не пойду. Оставь, Глеб. Повидал я их на своем
веку. Чего мне на старости лет бояться? Сам уходи  лучше,  а  я
потолкую с ними.
     Было  все  равно уже поздно. Татары, как видно, состязаясь
друг с другом  в  скорости  и  лихости,  под  гору  разогнались
бешеным  галопом.  Первый  появившийся  из-за яблонь всадник на
полном скаку направил лошадь прямо на них; казалось,  неминуемо
должен  был растоптать их обоих и сам расшибиться о стену избы.
Но за аршин перед скамейкой он резко осадил лошадь, она  встала
на  дыбы,  и  прямо  перед носом у Глеба на мгновение оказалось
взмыленное гнедое брюхо. Копыта опустились, едва не  задев  уже
накрытый стол.
     Тут  же подлетели и другие всадники, мигом заполонили весь
двор. Минуту еще не  слезали  они  с  коней,  гарцевали,  шумно
переговариваясь  друг  с  другом  на странном отрывистом языке,
заливисто хохотали -  обсуждали,  как  видно,  скачку.  Круглые
смеющиеся  лица  их с глазами-щелочками, с черными узкими будто
приклеенными   бородками   казались   Глебу   чужими,   но   не
враждебными.  Татарин,  прискакавший  первым,  хохотал особенно
громко. Возбужденные кони,  гарцуя,  закатывали  глаза,  мотали
головами.  На Глеба с Кириллом никто вообще поначалу не обращал
внимания.
     Но,  наконец,  всадники   стали   соскакивать   с   коней,
привязывать  их  к  деревьям. А к скамейке направились двое, и,
взглянув на них, Глеб сразу понял про  одного  -  главный.  Лет
ему,  насколько  мог он судить, было немного за тридцать. Лицом
он был скуласт, гладок, улыбчив.  Одет  был  в  шелковый  белый
халат,  кожаные  шаровары,  красные  сапоги  с  загнутыми вверх
носками. На голове надета у него  была  странного  вида  шапка,
спереди  у  которой будто уголок был вырезан. Ни копья, ни лука
за плечами, как у всех прочих, у него не было. На поясе  висели
кривая сабля и короткий нож.
     Подойдя  к скамейке, он оглядел накрытый стол, затем хитро
посмотрел на Глеба.
     - А ты я вижу, ждал нас,  -  сказал  он  вдруг  на  чистом
русском  языке,  только  со странным немного - сухим каким-то -
выговором.  -  Стол  накрыл.  Где  хозяйка-то?  Что  гостей  не
встречает?
     - Нету  ее,  на  реку  пошла  стираться, - неуклюже соврал
Глеб.
     - На реку?  А  блины  ты  что  ли  сам  напек?  -  татарин
обернулся  к  своему спутнику, сказал ему что-то по-татарски, и
оба засмеялись. - Убежала от нас твоя хозяйка. Испугалась?  Или
сам  прогнал?  Стол  нам  накрыла,  а сама убежала. Ну, без нее
тогда сядем.
     Откинув за спину саблю, татарин, как был - в шапке, уселся
за стол. Другие меж тем уже вовсю хозяйничали у Глеба во дворе.
Один, забежав в избу, выкатил наружу кадку с квашеной капустой.
Двое других за ноги несли из сарая жалобно блеющую козу. Глеб и
глазом моргнуть не успел, как ее зарезали. Третьи тем  временем
разводили посреди двора костер. Глеб вдруг заметил, что один из
татар  - и одеждой и лицом такой же, как прочие - был почему-то
безоружен и с закрученными за спиной руками.
     Спутник главного выкрикнул что-то на весь двор, и еще трое
татар подошли и сели вокруг стола.
     - Ты тоже садись, чего стоишь? - пригласил Глеба сотник. -
Это что, отец твой?
     Глеб покачал головой.
     - Странник я. Друг отца его, - сказал Кирилл.
     - Ну,  садись  тогда   тоже.   Расскажешь,   может,   чего
интересное. Как зовут?
     - Глеб.
     - Кирилл я.
     Оба продолжали стоять.
     - Я Баядер, - взяв с тарелки блин, он сложил его лодочкой,
зачерпнул им из миски сметану и отправил в рот. - Хорошие блины
у твоей хозяйки. Так ты, выходит, сам по себе здесь живешь.
     Глеб кивнул.
     - Вольная   жизнь,  хорошая.  Ни  тиунов,  ни  князей,  ни
баскаков. Можешь считать тогда, что сегодня мы с тебя  назад  и
вперед  на  десять  лет дань возьмем. Ну, чего стоишь, как кол?
Говорю тебе, садись, ешь. В ногах правды нет -  так  у  вас  на
Руси говорят?
     - Спасибо,  конечно,  -  ответил Глеб, помолчав немного. -
Только на Руси у нас принято,  чтобы  хозяева  гостей  за  стол
приглашали.
     Ответив, сел за угол стола.
     Кирилл  и  Баядер посмотрели на него - Кирилл испуганно, а
Баядер - с удивлением. Кирилл опустился тут же на лавку рядом с
ним.
     - А мы и есть тут хозяева - на Руси, - сказал Баядер. - Мы
- монголы. Ты разве этого не знал? С  нами  и  князья  за  стол
садятся, когда мы их приглашаем. А ты харакун - черный человек,
и разговариваешь дерзко.
     - Не  серчай на него, Баядер, - поспешил вмешаться Кирилл.
- Ему  сейчас  козу  жалко.  Дети  у  него,  кормила  она   их,
понимаешь.
     Он  опустил  под  столом  ладонь  Глебу  на  колено и сжал
слегка, призывая к сдержанности.
     - Ты прикуси язык, Глеб, - прошептал он чуть слышно, когда
татары заговорили между собой. - Скажи спасибо, что  кобылу  не
тронули.
     Глеб  и  сам  успел уже пожалеть о том, что сказал. Старик
был прав - козу ему было безумно жаль. Да и  весь  этот  погром
застал  его  слишком врасплох. В жизни своей не видел он ничего
такого. Но гордость гордостью, а хороша она, пожалуй, когда  ты
за  себя  одного  отвечаешь.  У него же семья. Ради нее хотя бы
можно было б и промолчать. В самом деле, слава Богу, что кобылу
не тронули. Говорят ведь, они и конину едят.
     Кирилл перекрестился и взял с тарелки блин.
     Баядер  больше  не  смотрел  на  них,  ел  и  разговаривал
по-татарски  со  своими.  Глебу  есть  совсем не хотелось, но и
сидеть просто так было как-то  нелепо.  Перекрестившись,  и  он
потянулся к блинам.
     В  это  время  один  из  татар,  кивнув  на  него,  что-то
произнес, и все рассмеялись. Рассмеялся и Баядер.
     - Он говорит, - перевел Баядер, смеясь, - что вы, урусуты,
молитесь перед едой, потому что  по