сути, внутри... Мне кажется, в
чем-то главном человек все равно останется тем,  что  он  есть,
тем,  каким он родился. И с этим ничего не поделать. По крайней
мере - другому человеку. Да и вообще, если посмотреть шире... Я
сегодня вспомнил хорошую фразу - не помню, кто  именно  сказал:
делай,  что  должен, и будь, что будет. Я вот почему-то сегодня
понял, что это именно так и нужно. Ничего не нужно  загадывать,
ничего рассчитывать - что выйдет из этого, что будет, если так.
Все  будет  все  равно  так, как должно быть, и нужно просто не
кривить душой, и только.
     Он  прошел  по  комнате  вкруг  стола,  потер  рукою  лоб.
Казалось, он все не мог сосредоточится на чем-то важном.
     - Еще  я  сегодня ясно почувствовал одну вещь, - продолжил
он. - Это то, что все мы - со всеми нашими мыслями,  чувствами,
поступками  -  только  составляющие  какого-то  большого общего
плана - судьбы, истории или чего там еще. Каким-то образом  так
устроено,  что мы как будто совершенно свободны - создавать или
разрушать, быть честными или подличать, любить  или  предавать;
никто  не  ведет  нас за руку, но когда уже что-то совершилось,
вдруг оказывается, что иначе и быть не могло, вдруг  становится
ясно,   что   все   именно   так   и  должно  было  быть,  было
предначертано. Это невозможно объяснить,  но  я  это  почему-то
ясно  чувствую  теперь.  Да...  Что-то  я  все не о том сегодня
говорю. Все это, наверное, не главное. Главное, я вот что хотел
вам сказать - я уезжаю из Зольска. Я зашел попрощаться.
     - Куда? - спросила она чуть слышно.
     - Точно  не  знаю  еще.   Вернее,   я   думал...   Словом,
куда-нибудь подальше из этого города. Куда-нибудь очень далеко,
- он вдруг зажмурился и приложил ладони к вискам. - Я больше не
могу, Вера, - прошептал он. - Больше не могу.
     - Что с вами, Паша? - испугалась она.
     Он  помолчал  недолго,  огляделся  как-то  странно вокруг,
потом подошел к портфелю, поднял его, расстегнул замок,  достал
какие-то бумаги и снова присел.
     - Вот,  -  сказал  он,  - смотрите. Я ведь говорил вам той
ночью. Это баевские списки. Знаете,  что  это  такое?  Тридцать
девять  человек. Одиннадцать расстрелов. Я должен был до завтра
подписать их.
     Он тоскливо посмотрел ей в глаза через стол, потом  взялся
за бумаги другой рукой и разорвал их пополам, еще пополам, еще.
Обрывки высыпал прямо на стол.
     - Вот  так,  -  кивнул он сам себе. - Это правда - вы меня
тогда упрекнули - я  действительно  не  могу  ничего  изменить.
Завтра  они  отпечатают  их  заново.  Я не могу остановить этот
кошмар, но я могу - и я понял вдруг, что должен - сделать  хотя
бы одно - бросить все и уйти как можно дальше, не участвовать в
нем, отойти в сторону. Может оказаться, впрочем, что и этого не
могу, но обязан хотя бы попробовать. Ведь вот в чем дело, Вера,
мы  сами сейчас отдаем свою совесть, свою свободу только за то,
чтобы жить  среди  людей,  пользоваться  жалкими,  в  сущности,
благами этого мира. Но разве не слишком дорогая эта цена? Разве
вообще это нужно - если эти люди, этот мир сошли с ума?
     Он вздохнул, помолчал немного.
     - Если  бы  еще  вот  так  порвать все, что было в эти два
месяца. Знаете, - продолжил он, несколько оживившись  вдруг.  -
Один очень хороший человек сказал мне сегодня, что верит, будто
все  в  нашей  жизни окажется однажды поправимым. В том смысле,
что когда Христос придет на  Землю,  он  даст  нам  возможность
исправить все, что мы сделали не так. Понимаете? Не искупить, а
исправить.  И знаете, я подумал, что вот такую веру я, пожалуй,
мог бы принять. Пожалуй,  в  это  только  мне  и  осталось  еще
верить.  Я вот сейчас попробовал себе представить - ну, то есть
в доступном для человека образе вообразить -  как  же  это  так
могло  бы  оказаться, чтобы все поправимо. Может быть, так, что
все мы вдруг разом проснемся. И увидим, что все  это  был  сон.
Это  у Фета есть такое: "...только сон, только сон мимолетный."
Вам, Вера, никогда не приходилось во сне убивать человека?
     Она чуть качнула головой.
     - А мне, бывало,  снилось.  И  еще  с  какой-то  уголовной
закваской  -  похоже  как  у  Раскольникова. И очень отчетливо,
знаете, со всякими там оттенками чувств. Убьешь, а потом  долго
прячешься,  ужасно боишься, что поймают, стыдишься самого себя.
А когда вот-вот уже  схватят,  просыпаешься  в  холодном  поту,
думаешь  с облегчением: слава Богу, это только сон, убийства не
было. И удивишься еще: как  же  это  я  во  сне  настолько  мог
лишиться разума, чтобы убить? Вот, мне кажется, на это и должно
быть  похоже.  Что  только  сон. И все мы спим. И все проснемся
однажды. Вы, кстати, когда-нибудь слышали, что  индейцы  судили
людей  за  преступления, совершенные во сне? Потому что считали
сон путешествием души. И с  этим  я  вполне  согласен.  И  даже
обязательно    хочу,   чтобы   судили.   Я   свой   "квадрильон
квадрильонов" пройду с радостью. Но только, чтобы все  это  был
сон, и мог бы я удивиться. Вы понимаете?
     Взгляд  его  бегал  вокруг,  но  в  какую-то секунду вдруг
встретился прямо с ее  взглядом,  и  что-то  он,  должно  быть,
прочитал  в  нем.  Он  замер  на мгновение, потом быстро встал,
подошел к ней, взял ее руку.
     - Вера, - сказал он. - Знаете, тогда, под дождем, когда  я
нес  вас  на  руках, вдруг оказалось в какую-то минуту, что все
неважно, кроме того, что вы со мной, а я  должен  заботиться  о
вас.  Неважно,  что  было, неважно, что будет. Я смотрел на вас
тогда и понимал... Понимал, что мог бы  любить  вас.  То  есть,
причем  же  тут  "мог  бы"?  -  поморщился  он.  - Я люблю вас.
Конечно, я давно люблю вас. Я так всегда боялся вас потерять.
     Она сидела, не шевелясь. Она не думала,  что  когда-нибудь
это все же случится.
     "Он  правду  тогда  сказал,  что  это  странный  город," -
подумала она вдруг.
     - Я знаю, что это глупо, - кивнул он тут же сам себе. -  Я
знаю,  что  вам  меня  не  за что любить - совершенно. Я просто
хотел, чтобы вы знали.
     - Мне кажется, любят не за что-то,  -  прошептала  она.  -
Любят скорее вопреки.
     Он  минуту  смотрел  на  нее  удивленно сверху вниз. Потом
вдруг, не отпуская руки ее, опустился  и  встал  перед  ней  на
колени, стал тихонько целовать ее пальцы, ладонь.
     - Вера,  - сказал он, - Вера. Давайте уедем отсюда вместе.
Я все изменю. Все, все будет не так, как здесь. Я клянусь вам.
     Но вдруг он как будто очнулся, отпустил ее руку, поднялся,
и взгляд его оказался мутен. Он обошел вкруг стола  и  встал  у
окна.
     - Какая подлость, - покачал он головой. - Какая подлость -
пытаться  втянуть  вас теперь в свою жизнь. Чтобы запачкать вас
этой грязью, чтобы вытирать о вас кровавые руки. Простите меня,
Вера, никогда, никогда этого не будет. Я забылся на  секунду  -
это подло.
     Она закрыла лицо ладонями.
     - Вы все не то говорите, - прошептала она, потом как-будто
взяла  себя  в руки, вздохнула. - Куда вы едете? - спросила она
опять.
     - Я хочу вернуться к себе на хутор - туда, где я  родился.
Там  никто  не жил уже двадцать лет, но, мне кажется, там можно
жить. Вещи оттуда все забрали в первый же год, а дом до сих пор
стоит. Он никому не нужен. От колхоза он слишком далеко.  И  от
дороги  тоже.  Я  знаю  тамошнего  председателя, и он меня тоже
знает. Я думаю,  договорюсь  с  ним,  и  он  поможет  поначалу.
Оформит меня как-нибудь - буду ему, скажем, яблоки сдавать. Там
у  нас яблонь было много. Не знаю, впрочем, как теперь. Знаете,
я сегодня читал рассказ про одного человека,  который  ушел  от
людей.  Хотя  это в другое время было. Его написал один историк
по фамилии Гвоздев...
     - Иван Сергеевич? - спросила она.
     - Да, - удивился Паша. - Откуда вы его знаете?
     - Он был приятель Аркадия Исаевича. А что с ним теперь?
     - Сегодня  был  суд.  Я  должен  был  требовать  для  него
расстрела.   Но   я  потребовал  освободить  его.  И  заседание
отложили. Конечно, вряд ли это чем-то ему поможет. Но я не  мог
по-другому.  Вы  знаете, как странно - оказалось, что я его уже
встречал однажды в жизни - и как раз там, возле своего хутора -
во время войны.
     - Но у вас ведь, наверное, могут быть  неприятности  после
этого.
     Он чуть улыбнулся.
     - Неприятность,  Вера,  может быть только одна - Баев меня
самого посадит, если найдет. Но я  постараюсь  ему  не  даться.
Дома меня уже не будет сегодня.
     - Где же вы собираетесь ночевать?
     - Где-нибудь на улице. Теперь тепло.
     Они  помолчали  немного. Паша растерянно как-то смотрел на
обрывки бумаг, разбросанные по столу.
     - Почему вы ушли от Нади?  -  вдруг  опять  спросила  Вера
Андреевна.
     Он подумал несколько времени, пожал плечами.
     - Просто я не люблю ее. Наверное, в этом дело.
     - Вы только теперь это поняли?
     - Нет. Не знаю. Когда-то казалось, что это не так. Потом у
нас быстро  появился ребенок. А с ребенком все остальное уходит
на второй план. По крайней мере - до поры. Но дело в  том,  что
если  любишь,  можно  простить  гораздо  больше.  А  она теперь
сделала кое-что такое, что я не смогу ей простить.
     - Она изменила вам?
     - Да нет, что вы, - Паша усмехнулся. - Почему  вам  это  в
голову  пришло?  Это-то  я, наверное, смог бы простить. Я бы не
хотел вам всего рассказывать. К тому же... едва ли я имею право
судить ее. Но жить с ней, во всяком случае, я больше не могу.
     - Это все ваши вещи?  -  спросила  вдруг  Вера  Андреевна,
кивнув на его портфель.
     - Да, все необходимые.
     Она помолчала немного.
     - Оставайтесь здесь, - предложила она.
     Он посмотрел на нее удивленно.
     - Вы  можете  лечь  на  полу.  Матрас  я вам дам. Подушка,
правда, только одна и одеяла нет.  Но  есть  покрывало,  теперь
действительно уже тепло.
     Он долго смотрел на нее.
     - Спасибо, - сказал он, наконец. - Спасибо.

     На  кухне  читал  газету  Иван  Семенович. Ей не хотелось,
чтобы он увидел Пашу. Она дала ему раздеться одному в  комнате,
потом  вернулась и разделась сама. Нагота стесняла ее, хотя она
видела,  что  Паша  отвернулся.  Торопливее,  чем  обычно,  она
набросила на себя ночную сорочку и нырнула под одеяло.
     Потом  они  долго  лежали  молча,  разделенные  столом, но
все-таки были рядом. Вместе со  слышным  ей  отчетливо  Пашиным
дыханием   и   едва   уловимым   запахом  незнакомого  мужского
одеколона, что-то постороннее словно  заполняло  комнату,  чуть
волновало  ее,  мешало  заснуть. Она слышала, как бьется сердце
ее, и боялась, что Паша о чем-нибудь  спросит  -  ей  казалось,
трудно  будет  ответить  ему  естественным голосом. Но он лежал
молча, только иногда вздыхал негромко и поворачивался с боку на
бок.
     Может, она и заснула  бы.  Постепенно  она  успокаивалась,
одна за другой уходили мысли об этом дне. Полная луна появилась
в  окне,  и уже мелькнули перед закрытыми глазами ее неуловимые
образы иной жизни.
     Но вдруг за открытой  форточкой  послышался,  приближаясь,
рокот мотора - сначала не так слышно, потом вдруг очень громко,
совсем  рядом  скрипнули  тормоза.  Во двор их въехала машина и
остановилась возле подъезда - почти перед самым  окном.  Открыв
глаза, она увидела поверх стола Пашину голову и плечи. Он стоял
на  коленях на своем матрасе и вытягивал шею, чтобы выглянуть в
окно.
     - Кто это? - спросила она, приподнявшись на локте.
     Он только мотнул головой и приложил палец к губам.
     Тем временем хлопнули дверцы автомобиля,  скрипнула  дверь
подъезда, шаги послышались на лестнице, прошли наверх.
     - Это  за  мной,  -  чуть  слышно  и  совершенно  спокойно
произнес Паша, потянулся рукой к брюкам, висевшим на стуле; сев
на матрасе, быстро надел их, встал и голый  по  пояс  шагнул  к
простенку у окна, глядя на улицу и прячась от луны.
     Она  забыла обо всем, откинула одеяло, спрыгнула с постели
и через секунду стояла возле него. Он обнял ее одной  рукой  за
плечо  и  чуть отвел от окна. В ужасе прижав ладони к лицу, она
смотрела на черную машину всего в  нескольких  метрах  от  них,
тускло  поблескивающую в лунных лучах. Одинокий человек в форме
стоял, прислонясь к машине спиной, курил  папиросу  и  зачем-то
шарил глазами по окнам дома.
     - Господи!  -  вырвалось  у  нее  почти беззвучно. - Какое
счастье, что вы у меня.
     - Они  могут  взять  Надю,  -  как-то  совсем  без  эмоций
прошептал  он  в  ответ.  -  Они,  бывает, делают так, когда не
находят человека - берут заложников. Если возьмут ее, я  должен
буду выйти. Я не могу подставлять ее вместо себя.
     - Нет,  нет!  - замотала она головой и каким-то судорожным
усилием мозга нашла, показалось ей, подходящий аргумент. -  Они
же  могут  все  равно  не отпустить ее, и Игорь тогда останется
один.
     Он ничего не ответил ей. Человек с бегающими глазами в это
мгновение остановился вдруг взглядом на их окне. Казалось,  что
смотрел прямо на них. И, хотя, конечно, не мог он разглядеть их
в темной комнате, она невольно прижалась плотнее к Паше, как бы
закрывая его от этого взгляда. Человек щелчком отбросил окурок,
сплюнул на землю, открыл шоферскую дверцу и сел в машину.
     Они  долго стояли так у окна, замерев. Полупрозрачные тени
облаков то исчезая, то появляясь, скользили вокруг луны. Ее  не
стесняло  теперь  вовсе, что полуодетые стояли они рядом, почти
прижавшись друг к другу. Он был уже не чужой ей,  и  важно  для
нее  сейчас  было  только одно - не отдать его этим людям. Но с
ужасом чувствовала она, что не сможет удержать его,  если  Надю
возьмут.
     Так  неужели все это - та ночь под дождем, и этот вечер, и
все ее чувства - все было только для того, чтобы вот теперь  он
исчез из ее жизни - может быть, навсегда?
     "Нет,   Господи,  нет!  Пожалуйста,  нет!"  -  в  отчаянии
молилась она про себя.
     Прошло, наверное, полчаса. Но  вот,  наконец,  послышались
шаги   в  подъезде.  Паша  стоял  чуть  сзади  нее.  Вдруг  она
почувствовала, как  одновременно  слегка  коснулся  он  ладонью
талии  ее,  губами  -  волос  на  затылке.  Она  обернулась, он
улыбался ей,  и  на  секунду  опустив  веки,  словно  бы  молча
повторил ей: "Все будет так, как должно быть. Не беспокойтесь."
И, кажется, на всякий случай попрощался с ней.
     Но уже открылась дверь подъезда, из нее вышли двое человек
в форме, быстро прошли к машине, разом почти распахнули дверцы.
Нади не  было  с  ними.  Взревел мотор, дверцы хлопнули, машина
рванула с места.
     Часы за стеной у Эйслера пробили трижды. Луна отражалась в
его зрачках, когда, обняв его, она шептала:
     - Я люблю тебя. Я поеду с тобой куда угодно. Я люблю тебя.
Мы завтра же уедем из этого города, и все теперь будет хорошо.
     И губы его, когда он целовал ее, были чуть соленые  от  ее
же  слез.  И  пока  глаза  ее оставались открыты, луна за окном
плыла по кругу среди облаков.

     Глава 28. ЧИСЛО

     Стоя на балконе своей квартиры, облокотившись  о  перилла,
Харитон  курил  бог знает какую уже подряд папиросу, щурился от
солнечного света и едкого дыма. В табачном дыму, который глотал
он с жадностью тонущего человека, была единственная  отпущенная
ему  этим  утром  радость. Как льдинки, прикладываемые к ожогу,
папиросы притупляли боль в мозгу, сизый дым  нестойкой  пеленой
укутывал, казалось, воспаленные кончики нервов.
     В  это  утро не было у Харитона весны, солнечное небо было
серым и тусклым.  Жизнь  представлялась  ему  в  виде  смрадной
канализационной трубы, выхода из которой нет.
     Выхода  действительно не было - теперь он уже ясно понимал
это. Конечно, он всегда знал, что все его дружелюбные отношения
с Баевым - фикция - всего лишь  удобная  для  начальника  форма
общения   с   подчиненными,   когда   можно   с  одной  стороны
приказывать, с другой - рассчитывать на неофициальную помощь  -
вот  так,  как  теперь.  Точно  также  Баев  держал  себя  и  с
Тиграняном, и с Мумриковым, и со всеми другими -  изображал  из
отдела  коллектив  единомышленников.  И точно также, как его, и
всех других он готов продать при первой необходимости. Все  эти
разговоры  -  о  том,  будто кто-то хочет подкопаться под него,
воспользовавшись бредом его больной  матери  -  полная  ерунда,
разумеется.  Никто  в  Зольске на это никогда не решился бы, а,
если б и решился, ничего бы  из  этого  не  вышло  без  желания
самого  Баева. Понятно, что Степан Ибрагимович просто-напросто,
не очень и завуалированно даже, угрожал ему. Но вот в чем можно
было не сомневаться - в том, что угрозы его пустыми не бывают.
     Одно только оставалось Харитону не вполне ясным - для чего
в действительности Баеву нужно  убрать  Веру.  Не  может  этого
быть,  чтобы  из-за  выборов. Не может быть уже хотя бы потому,
что настоящей причины Баев ему, конечно, никогда не сказал  бы.
В  играх,  которые  он ведет, он держит людей за пешки. Лишнего
знать никому не надо; и по большому счету он прав  -  потому  и
сидит он здесь столько времени, что всегда знает больше других.
     Но  какая  же  однако  может быть причина. Бубенко? Это уж
просто бред. Бубенко, конечно, на  зольском  уровне  не  пустое
место  -  просто  так  его,  скажем,  не  прихлопнешь,  если бы
возникла нужда. Но чтобы Бубенко попер против Баева - когда сам
Баев  во  всеуслышанье  объявил  Веру  Андреевну  кандидатом  в
депутаты - это уж, извините, сказочки. Быть этого не может.
     Да,  что-то  во  всем  этом  совсем другое. Совсем другое.
Какая-то  большая  игра,  которую  затевает  Баев.  Почему  так
поспешно арестовал он Вольфа? Зачем пригласил Веру Андреевну на
этот  день  рождения? Тогда, перед чаем, их не было за столом -
Баева, Свиста и Веры Андреевны. О чем разговаривали  они,  если
разговаривали?  Почему  вдруг ни с того, ни с сего возникло это
депутатство? "Погорячился"? Глупости это. В таких делах Баев не
горячится. Не просчитав на десять ходов вперед, никогда  бы  он
не сделал этого. Скорее всего, считал, но в чем-то просчитался.
И вот теперь ему поручено исправлять просчеты.
     Он  полез  за  очередной  папиросой.  Но рука его ошиблась
карманом. Папиросы лежали в  правом  нагрудном  кармане,  а  он
расстегнул  левый  и,  запустив  в  него  пальцы,  нащупал  там
сложенный вдвое конвертик. Достав его из кармана, он  аккуратно
раскрыл  его.  Внутри  лежала  аптекарским  способом  сложенная
бумажная подушечка - размером с  пятак.  Внутри  двойного  слоя
бумаги прощупывалось немного порошку.
     Какие-то  шальные  бесполезные  мысли  мелькнули  у него в
мозгу. Подсыпать Баеву, выпить самому... А в сущности, это ведь
и есть его выбор сегодня - либо убить Веру Андреевну, либо себя
самого. Если он  откажется  выполнить  спецоперацию,  Баев  его
уничтожит  -  это  как  дважды  два.  Спасет  ли  он  этим Веру
Андреевну? Едва ли. Даже наверняка, что  нет.  Если  Баеву  это
оказалось  нужно,  так  или  иначе  он  этого добьется. Значит,
выходит даже, что реальный выбор у него таков: либо гибель Веры
Андреевны, либо их обоих. Вот именно так в действительности.
     Но как можно представить это себе?! Чтобы своими руками он
отравил Веру. Это... Это просто невозможно.
     Харитон  зажмурился  на  секунду,  потом  положил  конверт
обратно  в  карман  и,  так  и  не  достав папиросы, вернулся в
гостиную.
     Эту небольшую двухкомнатную квартиру он  получил  от  НКВД
зимой.  Состояла  она  из двух смежных комнат - спальни Зинаиды
Олеговны и гостиной, где на диване спал он сам.
     В гостиной помимо дивана стояли:  круглый  обеденный  стол
под матерчатым абажуром посреди комнаты; резные - буфет и комод
вдоль стен. Стены гостиной были самим Харитоном недавно оклеены
бежевыми  в цветочек обоями. Когда в субботу после дня рождения
они шли сюда втроем с Верой Андреевной, Харитон не без волнения
думал о том, как  понравятся  ей  эти  обои,  эта  мебель,  эта
квартира.  Ведь, может быть, через некоторое время он предложит
ей жить здесь. И, когда войдя сюда, он