ебе,
размножающейся, развивающейся  и  при  этом  всякий  раз  точно
воспроизводящей себя жизни связывается и персонифицируется им с
материей.  Вера  людей  начинается  с  веры  в  магические силы
природы - природы, рожающей и  кормящей,  способной  из  ничего
выращивать  деревья  и  травы,  сотворять детенышей и детей. На
пространствах, отделенных друг от  друга  тысячами  километров,
археологи  находят  сегодня  одни  и  те же каменные изваяния -
женские идолы - так называемые "венеры". Самым  ранним  из  них
около  30-и  тысяч  лет,  но,  может  быть,  существуют и более
ранние. Десятки тысяч лет - как минимум  четыре  пятых  времени
своей  истории - человечество поклоняется материи, а, значит, и
женщине, как очевидно более близкой к этому Божеству - женщине,
рожающей  и  кормящей.   Неудивительно,   что   вождями   родов
становятся  поэтому  именно  женщины  -  физически более слабые
существа. С точки зрения целесообразности выживания  в  природе
это  нонсенс,  но  с момента осознания великой тайны, поведение
человека  навсегда  становится  иррационально.   Вся   культура
человечества,  все  значимые  творения  рук и разума его отныне
навсегда связаны с тайной.  Так  человечество  вступило  в  эру
матриархата.
     - Послушала  бы  вас  моя супруга, - с подушки пробормотал
Вольф и вздохнул.
     - Но вы же сами говорите, Иван Сергеевич, - горько  как-то
произнес Глеб. - Для современного человека тайны больше нет.
     - Не  тайны,  Глеб, не тайны больше нет. Чуда больше нет -
вот в чем разница. Слушайте, вы же сами, если правильно  я  вас
понял  вчера,  ратовали за свободу человечества - в том числе и
от чуда. Ну, так радуйтесь! Пришло, наконец, время, когда выбор
между верой и безверием стал совершенно свободен.  Чуду  -  как
зримому  и  бесспорному нарушению законов материи - не осталось
места. Мы проникли вглубь природных  процессов,  они  перестали
казаться  нам чудесными. Жизнь перестала для нас быть чудом. Но
перестала ли она от этого быть тайной - вот вопрос? Мы  говорим
теперь:  фотосинтез,  зигота,  деление  клетки  -  но что же мы
объясняем этим? А объясняем мы в  действительности  только  то,
как   происходит   развитие  в  живой  природе.  А  почему  оно
происходит - стало ли нам понятнее хоть на йоту? Почему  клетки
растений реагируют на свет? Почему материнская клетка принимает
в  себя отцовскую? Почему клетка делится? Умножая наши знания о
живой природе, мы только умножаем этот вопрос - почему? И конца
ему нет. Я совершенно допускаю,  Глеб,  что  раньше  или  позже
человечество   проникнет   и  в  тайны  клеток.  Все  процессы,
происходящие в них, разложит в  соответствии  с  химическими  и
физическими  законами,  сможет  заставить  клетку  делиться  по
своему усмотрению, воспроизведет фотосинтез в лаборатории,  да,
может  быть,  и  само  построит  первую клетку - самостоятельно
создаст жизнь! И тогда уж, наверное, зазнается  окончательно  -
должно   быть,  и  называть-то  себя  станет  не  человеком,  а
как-нибудь иначе. Но исчезнет ли от этого тайна? Станет  ли  от
этого  понятнее  -  почему  такое-то  познанное  нами сочетание
химических элементов означает жизнь?
     - Человек никогда не создаст живой  клетки,  -  что-то  уж
совсем  мрачно  провозгласил Глеб. - Хотя бы он научился тушить
Солнце и зажигать его обратно.
     Гвоздев усмехнулся.
     - Маловерный - сказал бы  вам  Христос  на  моем  месте  -
почему усомнился? Сами вы проповедуете свободу веры, а все-таки
хотите, чтобы оставалось хоть немного места для чуда.
     - Иван  Сергеевич!  - воскликнул вдруг Глеб. - Но ведь они
именно верят  в  то,  что  вопроса  "почему"  не  существует  в
принципе,  и  никакой  тайны нет. А есть только то, что видно -
материя и мертвый набор ее законов. Они верят в хаос, в то, что
жизнь зародилась случайно -  без  всяких  "почему"  и  "зачем".
Случайность  -  вот  средоточие  их культа! Совершенно случайно
мертвая материя получает свойство  к  размножению  и  развитию.
Совершенно случайно хаос обращается в направленное движение.
     - Ну,  во-первых,  вы заблуждаетесь, - возразил Гвоздев. -
Даже среди них далеко не все так верят. Это, знаете  ли,  очень
непросто  -  смотреть на фрески Микеланджело и верить в то, что
это мухи так случайно загадили стену.  Поэтому  наиболее  умные
среди  них  полагают, что материи свойственно саморазвитие, что
появление жизни как бы изначально заложено в законы материи,  а
хаоса  нет.  То  есть,  они  полагают, что дело не в мухах, а в
особых свойствах побелки, на которой возникли фрески. Но и  это
уже   прогресс   -   из   первобытного  состояния  они  как  бы
продвигаются понемногу к вере наших предков - ведь  отсюда  уже
только  шаг  до  признания разумности самой материи. Но давайте
вернемся к эволюции жизни. А то мы опять уйдем в  сторону.  Так
вот,   Глеб,  отрицать  в  эволюции  жизни  наличие  разумного,
направляющего начала можно только с помощью множества больших и
очевидных    натяжек.    Дарвиновская    теория     видов     -
приспособляемость,    изменчивость,   мутации,   закрепляемость
признаков - безусловно, многое  объясняет  в  ней.  Но  главное
оставляет  за  кадром. Она оставляет за кадром прежде всего то,
почему так целеустремленно движется природа к своей вершине - к
разуму, к  человеку.  Если  считать  его  действительно  высшим
достижением  природы,  то  от  одного  этого  теория  случайной
приспособляемости  летит  в  тартарары.  Заметьте,  Глеб,   что
приспосабливающемуся к окружающей среде животному целесообразно
быть  сильным,  ловким,  быстрым,  выносливым.  И гораздо менее
целесообразно быть разумным. Крокодил питается  мартышками.  Но
тогда венцом развития животного мира должна бы стать, вероятно,
помесь  гепарда,  тиранозавра  и  броненосца.  А  им становится
человек,  чихающий  от  первого   сквозняка.   Надо   полагать,
например,  что  шкура  особенно  мешала ему приспосабливаться и
выживать    холодными    ночами.    Точно    также    случайной
приспособляемостью  не может быть объяснен ни один качественный
скачок в развитии живого. Возьмем ли  мы  возникновение  первой
клетки.   Возьмем   ли   мы   возникновение   из  одной  клетки
многоклеточных   существ,   самому   простейшему   из   которых
требуется,  сколько  я  понимаю,  хотя бы тысяча разных клеток.
Возьмем ли мы возникновение из однополого  существа  двуполого.
Можете  ли  вы,  Глеб,  представить  себе,  чтобы  случайно  по
соседству  друг  с  другом  из  принципиально  иного  организма
возникли  бы  две  особи противоположного пола с уже готовыми и
подходящими друг  для  друга  системами  полового  размножения?
Более  того, чтобы одновременно у них обоих возникли совершенно
четкие инстинкты относительно того, что с  этими  системами  им
необходимо  делать?  Возьмем  ли  мы далее возникновение вообще
любой из систем, присущих организму сложных существ  -  системы
дыхания,  кровообращения, нервной системы - все это имеет смысл
только  как  единые  сложнейшие  комплексы.   Возьмем   ли   мы
возникновение  органов  чувств.  Объясните мне, какая случайная
мутация может заставить  слепое  существо  прозреть?  Глухое  -
начать  слышать.  Даже  если тысячекрат более приспособленным к
окружающему миру станет оно  от  этого.  Вероятность  любой  из
тысяч,   если   не  миллионов,  подобных  маленьких  и  больших
случайностей математики назвали бы исчезающе  малой.  Я  думаю,
когда-нибудь,   когда   у   биологии   появятся   более  четкие
представления   о   природе   мутаций   вообще,   на    сложных
арифметических  машинах возьмутся прикинуть вероятность хотя бы
пары из них. И  я  уверен,  окажется,  что  только  вероятность
возникновения  рыбы  из  какой-нибудь морской звезды, или, чего
бишь  там,  потребовала  бы  не  миллиарда,   а   миллиарда   в
миллиардной степени лет эволюции, и, в общем, все равно никогда
бы  случайно  не  произошла.  При этом, поймите меня правильно,
Глеб, я нисколько не сомневаюсь  в  самом  факте  происхождения
рыбы  от морской звезды. И я уверен, что в действительности все
происходило совсем  не  так  просто,  как  я  это  себе  и  вам
представляю теперь. Что с развитием биологии мы постоянно будем
узнавать  множество каких-нибудь промежуточных этапов, звеньев.
Я  слышал,  например,  краем  уха,  что  первое  многоклеточное
возникло  их  каких-то колоний клеток. И я заранее принимаю это
на веру. Более того, я совершенно убежден, что все  это  именно
так  и  было и иначе быть не могло. Потому что, если в принципе
принимаем мы  за  свершившийся  факт  эволюцию  жизни  -  а  не
принимать   ее   невозможно   -  то  только  так  и  могла  она
осуществляться. Но при всем при этом, я  категорически  отрицаю
возможность  случайного  развития  жизни  от  первой  клетки до
человека. Я убежден, что в процессе эволюции  не  произошло  ни
единого  чуда,  ни  разу  за три миллиарда лет не были нарушены
законы материи, ни  разу  Господь  Бог  не  спускался  в  сонме
ангелов  на  Землю, чтобы вставить глаз какому-нибудь моллюску.
Но при этом вся она - с первого и до последнего дня  -  великая
тайна.  Более или менее внятно наука способна объяснять только,
как происходила эволюция, но почему она  произошла?  Почему  за
три   года,   которые   мы   отсутствовали   в   Ватикане,   на
свежепобеленном своде Сикстинской капеллы возникло  "Сотворение
человека"? Неужели все-таки мухи?
     - Так почему же, Иван Сергеевич? - удивленно спросил вдруг
Вольф,  минуту  тому  назад вдруг снова вылезший из-под одеяла,
сидевший теперь поверх постели своей, и  слушавший  Гвоздева  с
видимым интересом.
     - Да  вот,  почему?  -  повторил  и  Гвоздев. - Все тот же
вопрос. А ну-ка, я кое-что еще изображу вам, - и он опять полез
в узелок.
     Скоро заполнив грифельком остававшуюся половину папиросной
пачки, он передал ее Глебу, и тот  опять  подсел  на  топчан  к
Вольфу.
     На этот раз на картонке оказалось две таблицы:

     единица комплекс, способный к дальнейшей организации
     элементарная частица атом
     атом молекула
     молекула вещество
     вещество космический объект
     космический объект звездная система
     звездная система галактика
     галактика ?

     единица комплекс, способный к дальнейшей организации
     элементарная частица атом
     атом молекула
     молекула вещество
     вещество жизнь
     жизнь ?

        Иван  Сергеевич  предоставил сокамерникам пару минут на
их изучение.
        - Вы не находите, - спросил он затем, - что в структуре
материи как таковой  жизни  вроде  бы  и  не  находится  места?
Посмотрите   на   первую  таблицу.  Вся  видимая  нами  материя
совершенно четко  разделяется  на  уровни,  каждый  из  которых
существует  в определенном смысле сам по себе - подчинен своим,
присущим ему законам. Как будто, можем мы даже предположить эту
структуру в виде  спирали,  каждый  виток  которой  состоит  из
четырех  уровней.  Но  взглянем  на вторую таблицу. На одном из
уровней с заметным опозданием от  общего  генезиса  материи  из
единицы   возникает   вдруг  второй  комплекс  -  комплекс,  не
количественно,  но  качественно  иной.   Комплекс,   получающий
принципиально   отличное  от  прочих  удивительное  свойство  -
свойство к самовоспроизводству. Должны ли мы предполагать,  что
этот  комплекс  количественно  является  конечным,  что  в свою
очередь он не может служить  единицей  для  образования  нового
комплекса?  Может  быть,  и  должны. Но давайте представим, что
нет. Давайте поищем нечто аналогичное на нашем с  вами  уровне.
Всем  известно,  что  человеческий зародыш в своем развитии так
или  иначе  повторяет  процесс  эволюции  жизни.  Но  попробуем
посмотреть  на  это с другой стороны. Давайте-ка понаблюдаем за
эмбрионом. Мы видим в начале всего одну клетку, но получившуюся
из слияния двух. И клетка эта начинает делиться. Вот клеток уже
становится несколько, и непрерывно, непрерывно  они  делятся  и
умножаются.  Одновременно  рядом  с  зародышем  начинает  расти
плацента, через которую поступают к нему от матери  питательные
вещества  -  вспомните-ка  о  растениях.  Клеток становится все
больше, они становятся все разнообразнее. Из одних потом выйдут
мышцы, из других желудок, из третьих почки.  Но  все  это  было
заложено  уже  в  одной  -  самой  первой  клетке.  И поэтому в
гармонии между собой все это стремится, стремится неудержимо  к
конечным  формам  своим.  Вот  начинают,  наконец, появляться у
эмбриона нервные клетки - самые сложные, самые ценные  и  самые
разнообразные    из    всех    -   единственные,   которые   не
восстанавливаются. В этих нервных клетках  будущий  разум  его,
будущее  его  я.  Вот  у  эмбриона  забилось сердце, вот он уже
шевелится, у него есть глаза и уши, легкие его готовы вдохнуть,
клетки мозга воспринять первую информацию. Со  всех  сторон  он
окружен матерью, она отдает ему все свои соки, принимает в себя
все  отходы  его. Но пока еще в эмбрионе нет разума. И мать для
него не более, чем источник жизни. Он не способен еще сознавать
ее, ни, тем более, отца, хотя бы в радостном беспокойстве он  и
был  рядом.  Отец этот дал зародышу лишь маленькую частицу себя
при начале, и все же от него в нем половина. Но вот  уже  пора,
пора,  организм  его  созрел к рождению. Он рождается. И что же
изменяется  для  него  в  первую  очередь?  Изменяется   способ
питания.  Он не может более, как зародыш, довольствоваться лишь
тем, что само приходит к  нему  от  матери.  Он  учится  теперь
сосать ее. Она становится для него - кормящая мать.
     Вольф  смотрел  теперь  на Гвоздева с каким-то оглоушенным
видом.
     - Подождите, это что же? - спросил он. - Это мы-то с  вами
нервные клетки?
     - Это похоже, что так, Евгений Иванович.
     - Но  кому  же  охота быть седалищным нервом? - воскликнул
вдруг Вольф, словно бы задетый за живое.
     Гвоздев рассмеялся.
     - Не стоит воспринимать  все  так  буквально.  Это  только
образ.  Образ  и подобие - как все в этом мире. Нервные клетки,
по меньшей мере, не убивают друг друга.
     - Да ведь и нам не следует, - заметил Глеб. - Да нам это и
не дано! - изумленно добавил он через секунду.
     - Кормящая Мать-Земля, - повторил Иван Сергеевич. - Но что
же дальше? Дальше  с  невероятной  скоростью  ребенок  начинает
познавать окружающее его. Все вокруг ему интересно и любопытно.
Первые   беспорядочные  движения  его,  бессмысленное  дерганье
конечностями постепенно приобретают цельность, и прежде  других
проявляется   у  него  хватательный  рефлекс.  Но  как  же  еще
неприспособлен он к окружающему миру, как беззащитен перед ним.
При первых проблесках  сознания  его,  насколько  непостижимым,
бесконечным,  таинственным  кажется  он за пределами кроватки с
погремушками. Вот, например, кто это такой склоняется то и дело
над ним? У него не материнское лицо, но  как  будто  бы  он  не
злой.  Как  и  мать, он влюбленными глазами смотрит на ребенка.
Вот ребенок может уже узнавать его, радостно улыбаться, лопоча,
тянуться к нему  навстречу  ручонками,  но  он  не  кормит  его
молоком,  как мать, и, в общем, ребенок этот не вполне понимает
пока, кто это. Первое слово, которое он  слышит  от  ребенка  -
"дай".  И  он,  конечно,  не  может  отказать ему в этом первом
сознательном слове,  он  заступается  за  него  перед  уставшей
матерью,  тайком от нее сует ему конфету. Но ребенок этот такой
еще капризный и несмышленый, столько хлопот причиняет им обоим.
Иногда, если тянется он ручонками к  ножницам  или  шкатулке  с
иголками,  кто-нибудь  из  них  слегка  шлепает его по попе. Он
обижается, хнычет, но все-таки смутно чувствует,  что  нет  для
них  обоих  ничего  на  свете  дороже его. И оба они для него -
доброта и любовь.
     Евгений Иванович слушал теперь Гвоздева чуть не с открытым
ртом.
     - А что  же,  если  родились  мы  больным  ребенком,  Иван
Сергеевич?!  - едва удержавшись дослушать, испуганно воскликнул
он. - А то  еще  хуже  -  дебильным  каким-нибудь  -  как  Глеб
рассказывал. Да ведь, кажется, на то и похоже.
     - Это  только образ, - настойчиво и как-то чуть устало уже
повторил Гвоздев. - Образ Отца и Матери наших. А мы подобие их.
Не надо понимать это буквально. Так же как звезды -  не  атомы,
так же и мы - гораздо большее нервных клеток. Если, впрочем, вы
слушали  наши  с  Глебом  размышления  о  карме, - улыбнувшись,
добавил он. - Вы бы сообразили, что в  первое  свое  воплощение
ребенок  не  может  родиться дебильным. Я ведь всего лишь хочу,
друзья мои, чтобы вы могли  во-образить  себе  осмысленность  и
неслучайность  эволюции  жизни  на  Земле,  чтобы могли оценить
грандиозность замысла ее; и чтобы вы, Глеб, не  грустили  из-за
утерянной  детской  сказки,  будто  нашли  нас в капусте; чтобы
поняли вы, что сама  по  себе  эволюция  гораздо  красноречивее
твердит  нам  о  Боге, чем предание об Адаме и Еве. Я хотел бы,
кстати, чтобы и вы, Евгений Иванович, могли  задуматься  лишний
раз   об   общности  человечества,  и,  по-возможности,  понять
абсурдность теорий, делящих его на классы, мешающие ему.
     - А карма внутри ребенка? - спросил вдруг Глеб. - А второе
пришествие, апокалипсис?
     Почему-то в этот раз  он  слушал  Гвоздева  гораздо  менее
восторженно, чем даже Вольф.
     - Вы  хотите  знать,  как вписываются они в этот образ? Вы
хотите обнаружить их в организме ребенка? Мне кажется, Глеб, вы
все же слишком буквально понимаете меня. Я боюсь,  если  отвечу
вам,  вы  попросите  меня  найти  у нейронов дома и галоши. Это
только образ, - в третий раз повторил  он.  -  Мы  сами  -  тот
единственный  образ, который дан нам для понимания мира. Также,
как кукла для ребенка -  образ  живого  человека.  Бессмысленно
искать  у  куклы  сердце,  а  у  человека  шарниры.  Да  я и не
настолько силен в анатомии. Я, полагаю, впрочем, что существуют
в  человеческом  теле  механизмы,  в  соответствии  с  которыми
клетка,   наносящая  вред  организму  в  целом:  захватывающая,
скажем,  чужие   питательные   вещества,   неверно   передающая
информацию,  не говорю уж - уничтожающая другие клетки - быстро
вычисляется неким единым центром,  и  излечивается  по  команде
оттуда.  Если же клеток таких становится слишком много, ребенок
заболевает, слабому  организму  его  невозможно  самостоятельно
справиться  с  болезнью,  и  тогда  дают  ему горькую микстуру.
Повторю - я не силен в анатомии, и это  единственная  аналогия,
которая приходит мне в голову. Кстати, когда просчитывал я свою
демографическую  гипотезу,  то  все пытал знакомых врачей - мне
хотелось знать общее число нейронов  в  теле  у  человека.  Мне
сказали,  что  пока  анатомия  сосчитать  их  не  в  силах,  но
некоторые полагают, что дело это не отдаленного  будущего.  Вот
еще,  что  очень  интересно, Глеб, если связывать апокалипсис и
второе пришествие с образом ребенка. В большинстве религий, как
известно, имеются обряды посвящения  детей  Богу.  В  индуизме,
например,  обряд  этот  называется  упанаяна.  В  процессе  его
мальчика посыпают красным  порошком  -  он  как  бы  становится
окровавленным  -  и  так  ведут его к духовному учителю - гуру.
Прошедший  упанаяну  мальчик  называется   двиджа   -   "дважды
рожденный". У иудеев и мусульман аналогичный обряд - обрезание.
У  христиан - крещение. Удивительно, согласитесь, почему весьма
различные религии одинаково убеждены в том, что  одного  только
рождения  ребенку  как-будто  мало.  Ему непременно нужен еще и
отдельный акт приобщения к Богу. При этом заметьте,  Глеб,  что
обрезание - процесс весьма болезненный. Крещение - нет. Но ведь
у христиан уже имеется непосредственное знание об апокалипсисе.
Еще  более  болезненные обряды существуют во многих африканских
племенах. От них иногда  остаются  даже  шрамы  на  всю  жизнь.
Только  опять,  опять!  Поймите меня правильно. Этим я вовсе не
хочу сказать, будто  человечество  кто-то  обр