нас  происходили  военные  советы,  от  которых
раздражение, постоянно владевшее мною, достигало почти невыносимого  накала.
Болван Памблчук частенько заезжал к нам вечерком, чтобы потолковать с миссис
Джо о моем будущем; и я, честное слово, думаю (даже сейчас не испытывая  при
этом особых угрызений совести), что с удовольствием вытащил бы чеку  из  его
тележки, если бы только  сумел.  Презренный  этот  человек  отличался  столь
непроходимой тупостью, что не мог говорить о  моем  будущем,  не  имея  меня
перед глазами - в качестве своего рода  наглядного  пособия.  Он  вытаскивал
меня (обычно за шиворот) из угла, где я спокойно сидел на  своей  скамеечке,
и,  поставив  перед  огнем,  словно  мне  предстояло  быть  зажаренным   или
испеченным, начинал примерно так:
     - Вот, сударыня, вот он! Вот  мальчик,  которого  вы  воспитали  своими
руками.  Держи  голову  выше,  мальчик,  и  будь  вечно   благодарен   своим
благодетелям. Так вот, сударыня, касательно этого мальчика... -  После  чего
он грубо ерошил мне волосы (как уже упоминалось, я с младенческих лет ни  за
кем не признавал такого права), все время придерживая меня за рукав,  -  так
что я своим дурацким видом мог соперничать разве что с ним самим.
     А затем они с  моей  сестрой  пускались  в  такие  нелепые  рассуждения
относительно мисс Хэвишем и того, что она из меня и для  меня  сделает,  что
злые слезы жгли мне глаза и меня так и подмывало  кинуться  на  Памблчука  и
нещадно исколотить его. Сестра моя во время этих  разговоров  обращалась  ко
мне так, словно каждый раз, выражаясь фигурально, вырывала мне по зубу, в то
время как Памблчук, сам себя произведший в мои  покровители,  неодобрительно
обозревал меня, как бы с грустью убеждаясь, что, решив устроить мое счастье,
он ввязался в весьма невыгодное дело.
     Джо в этих совещаниях не участвовал. Но во время их  многое  говорилось
по его адресу, ибо миссис Джо заметила, что  затея  взять  меня  из  кузницы
отнюдь не встречает в нем сочувствия. По возрасту я  уже  вполне  годился  в
подмастерья; и когда Джо сидел, бывало, перед огнем, просунув кочергу  между
прутьями  решетки  и  задумчиво  помешивая  золу,  сестра  столь   явственно
распознавала в этом невинном занятии выражение  протеста,  что  налетала  на
него и,  как  следует  встряхнув,  выхватывала  у  него  из  рук  кочергу  и
отставляла в сторону. Разговоры эти неизменно заканчивались самым неприятным
образом. Ни с того ни с сего,  без  всякого  к  тому  повода,  сестра  вдруг
обрывала неоконченный зевок и, словно только что обнаружив мое  присутствие,
как коршун набрасывалась на меня со словами: "Ну! Хватит тебе  тут  торчать!
Марш в постель! Довольно мы с тобой "намучились на один  вечер!"  Как  будто
это я покорнейше просил их изводить меня до потери сознания.
     Так шла наша жизнь в течение долгих месяцев, и казалось, что она  будет
идти так еще долго; но однажды во время нашей прогулки  мисс  Хэвишем  вдруг
остановилась и, не снимая руки с моего плеча, сказала неодобрительно:
     - Ты сильно вырос, Пип.
     Я счел нужным выразить с помощью задумчиво устремленного  вдаль  взора,
что причиной тому - обстоятельства, над которыми я не властен.
     Мисс Хэвишем ничего больше не сказала; но скоро  снова  остановилась  и
посмотрела на меня; потом это  повторилось  еще  раз;  а  потом  она  словно
помрачнела и насупилась. В  следующий  мой  приход,  когда  моцион  наш  был
закончен и я благополучно доставил ее к туалетному столу, она задержала меня
нетерпеливым движением пальцев.
     - Скажи мне еще раз, как зовут твоего кузнеца?
     - Джо Гарджери, мэм.
     - Это к нему ты должен был идти в подмастерья?
     - Да, мисс Хэвишем.
     - Пожалуй, сейчас для  этого  самое  время.  Как  ты  думаешь,  захочет
Гарджери прийти сюда с тобой и принести ваш договор?
     Я высказал твердую уверенность в том, что он будет весьма польщен  этим
приглашением.
     - Тогда пускай придет.
     - В какое время лучше, мисс Хэвишем?
     - Ах, перестань! Что мне до времени? Пусть приходит поскорее и с  тобой
вместе.
     Когда я вечером вернулся домой и передал Джо это поручение, сестра  моя
залютовала как никогда раньше. Она спросила у меня и у Джо, не воображаем ли
мы, что она - половик у нас под ногами, и как мы смеем так с ней обращаться,
и для какого же общества, скажите на милость, она в  таком  случае  годится?
Когда поток вопросов, подобных этим, иссяк, она швырнула в Джо подсвечником,
разразилась громкими воплями, вытащила из  угла  совок  для  мусора,  -  что
всегда было зловещим предзнаменованием, - надела  свой  толстый  передник  и
начала яростно наводить чистоту. Не  удовлетворившись  уборкой  всухую,  она
вооружилась ведром и шваброй и выжила нас из дома, так что мы  долго  стояли
на заднем дворе, дрожа от холода. Только в десять часов вечера мы осмелились
потихоньку вернуться домой, и тут она  спросила  Джо,  почему  он  с  самого
начала не женился на чернокожей рабыне? Бедный Джо  ничего  не  ответил,  он
только молча стоял, теребя свои  бакены  и  удрученно  поглядывая  на  меня,
словно думал, что, может быть, это и в самом деле было бы не в пример умнее.


        ^TГЛАВА XIII^U

     Через день после этого я с тяжелым сердцем наблюдал, как Джо облачается
в свой воскресный костюм, чтобы сопровождать меня  к  мисс  Хэвишем.  Однако
поскольку он  считал  парадный  мундир  совершенно  необходимым  для  такого
торжественного случая, не мне  было  говорить  ему,  что  он  выглядит  куда
авантажнее в рабочем платье; к тому же я знал,  что  он  идет  на  эту  муку
исключительно ради меня, и  только  для  меня  он  подтянул  сзади  воротник
сорочки так высоко, что волосы у него на макушке поднялись в виде султана.
     За завтраком сестра объявила о  своем  намерении  отправиться  в  город
вместе с нами, с тем чтобы мы оставили ее у дяди Памблчука и зашли  за  ней,
"когда покончим со своими знатными леди", - план, от которого  Джо,  видимо,
не ждал ничего хорошего. Кузницу заперли на весь день, и  Джо  (как  у  него
было в обычае в тех чрезвычайно редких случаях, когда он не  работал)  мелом
начертил на двери короткое слово УШОЛ, а сбоку пририсовал стрелу, указующую,
в каком направлении он скрылся.
     Мы пошли в город пешком. Сестра шагала впереди, в  огромном  касторовом
капоре, и тащила с собой корзину наподобие большой  государственной  печати,
сплетенной из соломы, а также, несмотря на то, что стояла прекрасная погода,
- пару деревянных калош, запасную шаль и зонтик. Не могу точно сказать,  для
чего она несла все это добро - в виде ли добровольной  епитимий  или  просто
напоказ; но все же склоняюсь к мысли, что  ей  хотелось  похвастаться  своим
достоянием, - так Клеопатре или  другой  залютовавшей  властительнице  могло
прийти в голову выставить свои сокровища на всенародное обозрение  во  время
какого-нибудь праздничного шествия.
     Дойдя до владений Памблчука, сестра пулей влетела в дом и оставила  нас
одних. Так как было уже около полудня, мы с Джо сразу пошли к мисс  Хэвишем.
На звонок, как всегда, вышла Эстелла, и Джо, едва завидев ее, снял шляпу  и,
держа ее за поля, стал взвешивать в  руках,  словно  имел  особые  основания
бояться недовеса хотя бы на одну восьмую унции.
     Эстелла, не взглянув ни на меня, ни на Джо,  повела  нас  знакомой  мне
дорогой; я шел следом за нею,  а  Джо  -  за  мной.  Оглянувшись  в  длинном
коридоре, я увидел, что он все так же  тщательно  взвешивает  свою  шляпу  и
поспевает за мной огромными шагами, но на цыпочках.
     Эстелла сказала мне, чтобы мы оба вошли в комнату, и  я,  взяв  Джо  за
обшлаг, подвел его к мисс Хэвишем. Она сидела за своим  туалетным  столом  и
тотчас повернула голову в нашу сторону.
     - Значит, вы, - обратилась она к Джо, - муж сестры этого мальчика?
     Я никак не думал, что мой милый Джо может быть так не похож  на  самого
себя и так похож на какую-то диковинную птицу: он стоял безмолвный,  хохолок
его растрепался, а рот был открыт, словно он просил червяка.
     - Вы, - повторила мисс Хэвишем, - муж сестры этого мальчика?
     Это было  очень  досадно,  но  это  было  так:  с  начала  и  до  конца
последовавшего затем разговора Джо упорно обращался не к мисс Хэвишем, а  ко
мне.
     - Дело-то оно, видишь, как обстояло, Пип, - начал он, причем в тоне его
сочетались  спокойная  рассудительность,  дружеская  задушевность  и  тонкая
вежливость обращения, - я, значит, так-таки женился на твоей сестре, ну а до
той поры был, значит, это самое, с позволения сказать - холост.
     - Так, - продолжала мисс Хэвишем. - И  вы  вырастили  мальчика  с  тем,
чтобы взять его себе в подмастерья; правильно, мистер Гарджери?
     - Ты сам знаешь, Пип, - отвечал Джо,  -  мы  же  с  тобой  всегда  были
друзьями и сколько раз говорили, что вот, мол, как оно будет расчудесно.  Но
я еще то скажу, Пип, что, ежели бы ты имел что против, - ну, к примеру,  что
работа грязная и сажи много, - так неволить тебя никто не будет.
     - Мальчик когда-нибудь говорил о своем нежелании работать?  -  спросила
мисс Хэвишем. - Он любит ваше ремесло?
     - Кому же и знать, как не тебе, Пип, -  отвечал  Джо  тоном  еще  более
рассудительным, задушевным и вежливым, - что ты  только  о  том  и  мечтаешь
целый век. (Еще до того как были произнесены следующие слова, я  понял,  что
Джо вдруг усмотрел возможность почти дословно повторить свою эпитафию.) Ведь
ты, Пип, ученый и хороший человек, и ты о том мечтаешь целый век.
     Тщетно я пытался довести до его сознания, что ему следует обращаться  к
мисс Хэвишем. Чем больше я дергал его за рукав и хмурил брови, чтобы внушить
ему это, тем вежливее, рассудительнее и задушевнее он становился со мной.
     - Вы принесли его бумаги? - спросила мисс Хэвишем.
     - Ну как же, Пип, - отвечал Джо, словно считая ее вопрос излишним, - ты
ведь сам видел, как я клал их в шляпу, - так где же им и быть, как не здесь?
- С этими словами он достал бумаги и протянул их не  мисс  Хэвишем,  а  мне.
Боюсь, что в эту минуту я стыдился моего доброго Джо, - даже  знаю  наверно,
что я его стыдился, - ведь за стулом мисс Хэвишем стояла Эстелла, и глаза ее
озорно смеялись. Я взял бумаги из рук Джо и передал их мисс Хэвишем.
     - Мистер Гарджери, - сказала она, просматривая мои документы, -  вы  не
рассчитывали получить плату за обучение мальчика?
     - Джо! - воскликнул я укоризненно, ибо  он  молчал.  -  Что  же  ты  не
отвечаешь?
     - Пип! - остановил он меня с огорчением и обидой. - Вот  уж  о  чем  бы
тебе не след  меня  спрашивать.  Ты  сам  посуди,  могу  я  что-нибудь  тебе
ответить, кроме как "нет и нет"? Знаешь ведь, что нет, Пип, так чего же  мне
еще говорить?
     Мисс Хэвишем взглянула на Джо так, словно понимала его куда лучше,  чем
я мог ожидать при его нелепом поведении, и взяла с туалетного стола какой-то
мешочек.
     - Пип заработал здесь плату за свое  ученье,  -  сказала  она.  -  Вот,
возьмите, в этом мешочке двадцать пять гиней. Отдай их своему хозяину, Пип.
     Но Джо, словно лишившись рассудка под  воздействием  этой  удивительной
комнаты и  удивительной  ее  обитательницы,  даже  теперь  продолжал  упорно
обращаться ко мне.
     - Это очень щедро с твоей стороны, Пип, - сказал Джо. - И великое  тебе
на том спасибо, хотя, видит бог, ничего такого я не ждал  и  в  мыслях  даже
никогда не имел. А теперь, дружок, - продолжал он, и меня бросило в жар и  в
холод, как будто фамильярное это обращение относилось к мисс  Хэвишем,  -  а
теперь, дружок, за работу, и будем исполнять свой долг друг перед другом,  и
еще  перед  теми,  которые...  твой  щедрый   подарок...   передали...   для
спокойствия... некоторых... которые никогда... - тут Джо явно  почувствовал,
что завяз обеими ногами в болоте, однако сумел выкарабкаться  и  победоносно
закончил: - А меня сохрани боже! - Фраза эта показалась ему такой гладкой  и
убедительной, что он повторил ее еще раз.
     - Прощай, Пип! - сказала мисс Хэвишем. - Эстелла, проводи их.
     - Мне больше не приходить, мисс Хэвишем? - спросил я.
     - Нет. Теперь твой хозяин - Гарджери. Гарджери, на одно слово!
     Джо задержался, и я, уже выходя за дверь, слышал, как она  сказала  ему
отчетливо и веско:
     - Мальчик вел себя здесь очень хорошо, и это ему  награда.  Я  уверена,
что вы, как честный человек, ни на что большее не рассчитываете.
     Как Джо  выбрался  из  ее  комнаты,  это  навсегда  осталось  для  меня
загадкой; но я твердо помню, что, выйдя в  конце  концов  на  лестницу,  он,
вместо того чтобы спускаться, стал  упорно  стремиться  вверх  и  не  внимал
никаким уговорам, так что мне пришлось за руку свести его  вниз.  Еще  через
минуту калитка захлопнулась, ключ щелкнул в замке, и Эстелла исчезла.  Когда
мы остались одни на светлой улице, Джо попятился к стене  и,  прислонившись,
чтобы не упасть, сказал: - Поди ж ты! - Он  стоял  в  этом  положении  очень
долго, снова и снова повторяя свое "поди ж ты", и я уже начал опасаться, что
он так и не придет в себя. Наконец он выразился уже более пространно: - Поди
ж ты, Пип, чудеса, да и только!  -  после  чего  постепенно  разговорился  и
сдвинулся с места.
     Я имею основания предполагать,  что  под  влиянием  пережитой  встряски
мозги у  Джо  прояснились  и  что  по  дороге  к  дому  Памблчука  он  успел
разработать  некий  хитроумный  план.  Догадку  мою  подтверждает  то,   что
произошло в гостиной у мистера Памблчука, где моя сестра в  ожидании  нашего
возвращения беседовала с ненавистным лабазником.
     - Ага! - вскричала сестра, относя это приветствие к нам обоим. - Откуда
явились, что видели-слышали? Как это еще вы нас удостоили своим обществом, я
уж думала, вы теперь и знаться с нами, бедными, не захотите.
     - Мисс Хэвишем.... - сказал  Джо,  пристально  глядя  на  меня,  словно
силясь что-то вспомнить, - велела - да не просто  велела,  а  несколько  раз
напомнила, чтобы, значит, передать от нее... как это она  говорила-то,  Пип,
поклон или почтение?
     - Поклон, - сказал я.
     - Вот и мне так помнилось, - подхватил Джо, - чтобы  передать,  значит,
от нее поклон миссис Дж. Гарджери...
     - А что мне с него! - фыркнула сестра, впрочем весьма польщенная.
     - И очень сожалеет, - продолжал Джо, все так  же  пристально  глядя  на
меня, - что как она, значит, слаба здоровьем, то  не  может...  правильно  я
говорю, Пип?
     - Доставить себе удовольствие, - подсказал я.
     - Приглашать в гости дам, - закончил Джо. И перевел дух.
     - Ишь ты! - воскликнула сестра и взглянула  на  мистера  Памблчука  уже
гораздо более мягко. - Не отсох бы у нее язык сказать об этом пораньше,  ну,
да лучше поздно, чем никогда. А что она дала этому сорванцу?
     - Ему, - сказал Джо, - ничего не дала.
     Миссис Джо уже готова была вспылить, но Джо предупредил ее.
     - А что дала, - сказал Джо, - то дала его друзьям. "А  друзьям,  -  так
она объяснила, - это значит, в руки его сестре миссис Дж. Гарджери".  Так  и
сказала: "Миссис Дж. Гарджери". Может, она и не знала, как это  понимать,  -
добавил он задумчиво, - то ли Джо, то ли Джейн.
     Сестра  поглядела  на  Памблчука,  а  тот  потер  подлокотники   своего
деревянного кресла и закивал головой, поглядывая то на нее, то  на  огонь  в
камине с таким видом, будто давным-давно все это знал.
     - Сколько же ты получил? - спросила  сестра  и  засмеялась  -  так-таки
засмеялась!
     - Как посмотрит почтеннейшая публика на десять  фунтов?  -  осведомился
Джо.
     - Не плохо, - сухо ответила сестра. - Не ахти сколько, но не плохо.
     - Ну так вот, больше, -  сказал  Джо.  Бессовестный  пройдоха  Памблчук
опять закивал и поддакнул, потирая ручки своего кресла:
     - Больше, сударыня.
     - Вы что же, хотите сказать... - начала сестра.
     - Да, сударыня,  хочу,  -  сказал  Памблчук,  -  но  погодите  минутку.
Продолжай, Джозеф. Ты молодец. Продолжай!
     - Как посмотрит почтеннейшая публика,  -  снова  заговорил  Джо,  -  на
двадцать фунтов?
     - Ну, это прямо-таки щедро, - отвечала сестра.
     - Так вот, не двадцать фунтов, - сказал Джо, - а больше.
     Гнусный лицемер Памблчук  опять  кивнул  и  подтвердил,  снисходительно
посмеиваясь:
     - Больше, сударыня. Ай да Джозеф! Говори, говори, голубчик!
     - Чтобы зря не тянуть да не томить, - сказал Джо и сияя  подал  мешочек
сестре, - вот. Тут двадцать пять фунтов.
     - Двадцать пять фунтов, сударыня, - как эхо отозвался  подлый  мошенник
Памблчук и встал, чтобы пожать ей руку. - Кто же их и заслужил,  как  не  вы
(вспомните,  я  всегда  это  говорил),  а  посему   желаю   вам   всяческого
благополучия!
     Остановись он на этом, и то его злодейство вопияло бы к небу; но он еще
усугубил  свою  вину  тем,  что  тут  же  взял  меня  под  надзор,   и   его
покровительственно-властный  вид  оставил  далеко  позади  все  другие   его
преступления.
     - Вот что, Джозеф и жена Джозефа, - сказал он,  ухватив  меня  за  руку
повыше локтя. - Я если что начал, и люблю доводить  до  конца,  такой  уж  я
человек. Мальчика нужно записать в ученье  незамедлительно.  Я  так  считаю.
Незамедлительно.
     - Ах,  дядя  Памблчук,  -  сказала  сестра  (зажав  в  руке  мешочек  с
деньгами). - мы вам по гроб жизни обязаны.
     - Полноте, сударыня, - возразил окаянный торговец. - Кому же не приятно
доставлять другим удовольствие. А что до мальчика - надо его записать.  Ведь
я всегда говорил, что позабочусь об этом.
     До судебного присутствия было рукой подать, и мы тут же  направились  в
ратушу, чтобы по всем правилам определить меня в подмастерья к Джо. Я сказал
"мы направились", на самом же деле Памблчук  силком  подгонял  меня  вперед,
точь-в-точь как если бы я только что залез к кому-то  в  карман  или  поджег
стог сена. В суде у всех и создалось впечатление, будто я пойман с поличным;
когда Памблчук, толкая  меня  в  спину,  протискивался  сквозь  толпу,  одни
спрашивали: "Что он натворил?", другие говорили: "Молод-то молод,  да  сразу
видно - отпетый". А один тихий, благожелательный на вид старичок даже  сунул
мне тоненькую книжку,  на  обложке  которой  красовался  явно  злонамеренный
молодой человек, весь обвешанный кандалами, наподобие  продавца  сосисок,  и
стояло заглавие: "Чтение заключенного".
     В ратуше я увидел много интересного: здесь были ложи с высоким барьером
- выше, чем в церкви, - и из них выглядывали чьи-то лица;  всемогущие  судьи
(один - в пудреном парике) сидели в креслах, развалившись и  скрестив  руки,
или нюхали табак, или читали газеты,  или  писали,  или  подремывали:  а  на
стенах висели блестящие черные портреты, которые моему непросвещенному глазу
показались сделанными из карамели и липкого пластыря. Здесь-то, в  одном  из
углов большой залы, мой договор и был подписан, заверен и скреплен  печатью,
причем все это время Памблчук крепко держал меня за локоть, словно мы  зашли
сюда  по  пути  на  виселицу,  чтобы  сперва  покончить  со  всеми   мелкими
формальностями.
     Выйдя затем на улицу и кое-как  избавившись  от  мальчишек,  которые  с
восторгом ожидали, что я буду подвергнут публичному наказанию здесь  же,  на
площади, и очень огорчились,  убедившись,  что  я  окружен  друзьями,  -  мы
возвратились к Памблчуку. И тут сестра, вспомнив про  двадцать  пять  гиней,
пришла в такой азарт, что заявила - вынь да положь ей по этому случаю обед в
"Синем Кабане", и пусть мистер Памблчук съездит на своей тележке за  Хаблами
и мистером Уопслом.
     На том и порешили, и очень печально прошел для меня остаток этого  дня.
Ибо все они почему-то считали, что я только порчу им  праздник.  Мало  того,
все они от нечего делать спрашивали меня, почему я не веселюсь?  И  что  мне
оставалось, как не отвечать, что я очень веселюсь, хотя какое  уж  там  было
веселье!
     Да, они были взрослые и пользовались тем, что могли  поступать  как  им
угодно. Отъявленный п