ы-то никогда  не  жалуешься.  И  ты  тоже,  кроткая
Бидди!"
     - Видно, у вас и аппетит пропал, как с вами это приключилось, -  сказал
хозяин, кивнув на мою забинтованную руку.  -  Попробуйте  вот  этот  кусочек
понежнее.
     - Нет, спасибо, - отвечал я и, отвернувшись от стола, мрачно  уставился
в огонь. - Я ничего не хочу. Можно убирать.
     Никто не давал мне почувствовать мою неблагодарность к Джо  так  остро,
как этот наглый самозванец Памблчук. От его двуличия еще ярче сияла душевная
чистота Джо; чем  большим  подлецом  он  себя  показывал,  тем  Джо  казался
благородней.
     Более часа я неподвижно просидел у огня, смиренно сознавая, что устыжен
по заслугам. С боем часов я очнулся (хотя уныние  и  стыд  по-прежнему  мною
владели), встал, попросил, чтобы на мне застегнули шинель, и  вышел.  Я  уже
раньше  обшарил  все  карманы  в  поисках  письма,  которое  хотел  еще  раз
пробежать, и, не найдя, с досадой подумал, что, как  видно,  обронил  его  в
солому, на полу кареты. Впрочем, я и так отлично помнил, куда и когда должен
явиться - на болота к дому у шлюза, близ печи, где жгут  известь,  в  девять
часов. И так как времени у меня оставалось в обрез, я направился, никуда  не
заходя, прямо к болотам.


        ^TГЛАВА LIII^U

     Ночь выдалась темная, хотя полная луна взошла, как раз когда я  миновал
последние сады и вышел на болота. За черной их далью светила  узкая  полоска
чистого неба, - огромная красная луна едва на ней умещалась. Через несколько
минут она поднялась выше и скрылась за низко нависшей грядой облаков.
     Уныло завывал ветер, на болотах было очень тоскливо. Человек,  попавший
сюда впервые, просто не выдержал бы этой тоски, и даже у  меня  так  сжалось
сердце, что я заколебался - не повернуть ли обратно.  Но  я  знал  болота  с
детства, не заплутался бы здесь и в более темную  ночь,  и  раз  уж  я  сюда
приехал, никаких предлогов для отступления у меня  не  было.  Итак,  приехав
сюда против своего желания, я против желания пошел дальше.
     Путь мой лежал не в ту сторону, где находился наш дом, и не в  ту,  где
мы когда-то ловили беглых. Плавучая тюрьма была далеко позади меня, и  огонь
старого маяка на песчаной косе я видел, только когда оглядывался. Печь,  где
жгли известь, я знал так же хорошо, как  старую  батарею,  но  их  разделяло
много миль пустынных болот, и если бы в ту ночь в обеих этих  точках  горели
огни, между ними тянулась бы длинная черная линия горизонта.
     Вначале я кое-где закрывал за собой ворота в изгородях и несколько  раз
останавливался,  давая  время  коровам,  разлегшимся  на   сухой   тропинке,
подняться и неуклюже убрести в траву и камыш.  Но  вскоре  все  вокруг  меня
словно вымерло, я остался совсем один.
     И еще полчаса я шел, прежде чем приблизился  к  печи.  Известь  горела,
издавая тяжелый, удушливый запах, но рабочих не было видно, -  огонь  зажгли
на всю ночь. Тут же была небольшая каменоломня. Она приходилась прямо у меня
на дороге, и по брошенным ломам и тачкам я убедился, что еще  сегодня  здесь
работали.
     Когда тропинка, поднявшись из карьера, снова  вывела  меня  на  уровень
болот, я увидел, что в доме у  шлюза  светится  огонек.  Я  ускорил  шаги  и
постучал в дверь. В ожидании ответа я огляделся, заметил, что шлюз  заброшен
и разваливается, что дом - деревянный, с черепичной  крышей  -  недолго  еще
будет служить защитой от непогоды (скорее всего он и сейчас  уже  пропускает
ветер и дождь), что ил и тина кругом густо затянуты  известью,  а  зловонные
пары от печи наплывают на меня медленно и неумолимо.  Между  тем  ответа  не
было, и я постучал еще раз. Снова никакого ответа - и я нажал на щеколду.
     Она поддалась под моей рукой, и дверь приотворилась. Заглянув в дом,  я
увидел зажженную свечу на столе, скамью и тюфяк на  козлах.  Над  головой  я
заметил чердак и крикнул: "Кто-нибудь тут есть?", но ответа не  последовало.
Я посмотрел на часы, убедился, что уже начало  десятого,  еще  раз  крикнул:
"Есть тут кто-нибудь?" Снова не получив ответа, я вышел наружу и остановился
в нерешительности.
     Пошел сильный дождь. Не увидев снаружи ничего нового, я опять  вошел  в
дом, остановился в дверях, чтобы меня не мочило, и стал вглядываться в ночь.
Рассудив, что, раз в доме  горит  свеча,  значит  кто-то  был  здесь  совсем
недавно и скоро вернется, я решил посмотреть, на много ли обгорел фитиль.  Я
шагнул в дом, но не успел я взять свечу, как сильный удар вышиб ее у меня из
руки и погасил, а в следующее мгновение я понял, что на меня накинули  сзади
толстую веревочную петлю.
     - Ага! - произнес кто-то сквозь зубы и ругнулся. - Теперь-то ты от меня
не уйдешь!
     - Что такое? - закричал я, вырываясь. - Кто это? Помогите! Помогите!
     Локти мои были туго прижаты к бокам,  и  поврежденная  рука  нестерпимо
болела. Кто-то невидимый то тяжелой ладонью зажимал мне рот, то  наваливался
на меня всей грудью, чтобы заглушить мои крики, и,  все  время  чувствуя  на
лице чье-то горячее дыхание, я продолжал безуспешно  вырываться,  пока  меня
накрепко к чему-то привязывали.
     - Вот теперь, - произнес тот же голос и снова последовало ругательство,
- попробуй у меня еще раз крикнуть - я с тобой живо расправлюсь.
     Изнемогая от  боли  в  покалеченной  руке,  еще  не  придя  в  себя  от
изумления, но тем не менее понимая всю серьезность подобной угрозы, я  умолк
и попытался хоть немного высвободить руку. Однако веревка  ни  на  волос  не
поддалась. А в руке, еще болевшей от  ожога,  теперь  было  такое  ощущение,
словно она варилась в кипятке.
     По тому, как черная  ночь  за  окном  внезапно  сменилась  непроглядным
мраком, я понял, что  мой  невидимый  мучитель  закрыл  ставень.  Пошарив  в
темноте, он нашел кремень и огниво  и  стал  высекать  огонь.  Я  напряженно
вглядывался в искры, падавшие на трут, который он старательно  раздувал,  но
видел - и то лишь на секунду - только его губы и голубоватый кончик  спички,
зажатой у него в руке. Трут отсырел -  оно  и  не  удивительно,  в  таком-то
месте, - и искры гасли одна за другой.
     Он не торопился и снова и снова ударял кремнем по  стали.  Когда  искры
посыпались ярким дождем, мелькнули его руки и кусочек лица, и  я  разглядел,
что он сидит, склонившись к столу, а больше ничего. Вот я опять  увидел  его
синие губы, дующие на трут, и наконец спичка вспыхнула - и я узнал Орлика.
     Кого я ожидал увидеть - право, не знаю, но только не его. Узнав же его,
я понял, что дело мое действительно плохо, и  стал  следить  за  каждым  его
движением.
     Он не спеша зажег свечу, бросил спичку на  пол  и  затоптал  ее.  Потом
отставил свечу в сторону, чтобы лучше меня видеть, лег  локтями  на  стол  и
уставился на меня. Я увидел, что привязан к  отвесной  деревянной  лестнице,
ведущей на чердак и вделанной в пол немного отступя от стены.
     - Вот, - сказал он, после того как мы некоторое время  обозревали  друг
друга. - Теперь ты от меня не уйдешь.
     - Развяжи меня. Отпусти!
     - Обязательно, - сказал он. -  Я  тебя  отпущу.  Отпущу  твою  душеньку
лететь из тела куда захочет. Дай только срок.
     - Для чего ты заманил меня сюда?
     - А ты не знаешь? - ответил он, злобно сверкнув глазами.
     - Почему ты напал на меня в потемках?
     - Потому что хочу все покончить один. Один-то сумеет молчать лучше, чем
двое. Ух ты, дьявольское отродье!
     Навалившись на стол и самодовольно покачивая головой, он упивался  моей
беспомощностью с таким сатанинским злорадством, что у меня упало  сердце.  Я
молчал, не сводя с него глаз, а он, протянув руку  куда-то  в  угол,  достал
оттуда ружье с обитой медью ложей.
     - А это ты знаешь? - сказал он, делая вид,  будто  целится  в  меня.  -
Знаешь, где видал его раньше? Говори, волчонок!
     - Да, - отвечал я.
     - Твоя работа, что меня оттуда погнали? Твоя? Говори!
     - А что мне оставалось?
     - За одно это тебя убить мало. А как ты смел  втереться  между  мной  и
одной особой, которая мне нравилась?
     - Когда это?
     - А всегда. Дня не было, чтобы ты меня не порочил при ней.
     - Ты сам себя порочил, сам  себя  и  вини.  Я  бы  тебе  ничем  не  мог
напортить, если бы ты сам себе не портил.
     - Врешь! И ты, значит, не пожалел бы ни трудов, ни денег, чтобы  убрать
меня из нашей округи? - Он повторил слова, которые я сказал Бидди при  нашей
последней встрече. - Так вот послушай и намотай себе на ус: сегодня  тебе  и
вовсе имело бы смысл убрать меня из нашей округи. Да, да,  хотя  бы  на  это
ушли все твои денежки до последнего фартинга!
     То была правда - я особенно ясно это почувствовал, когда он, по-собачьи
оскалив зубы, погрозил мне своей огромной ручищей.
     - Что ты со мной сделаешь?
     - А то сделаю, - сказал он и, встав,  чтобы  получше  размахнуться,  со
всей силы треснул кулаком по столу, - что убью тебя насмерть.
     Пригнувшись близко к моему  лицу,  он  медленно  разжал  кулак,  провел
ладонью по губам, точно у него слюнки текли, на меня глядя, и опять уселся.
     - Ты старому Орлику сызмальства поперек дороги стоял. Ну, так нынче  он
тебя спихнет с дороги. Хватит! Кончено твое дело.
     Холод смерти объял меня. В отчаянии я окинул взглядом свою западню, ища
хоть какой-нибудь лазейки; но лазейки не было.
     - Мало того, - сказал он, снова наваливаясь локтями на  стол.  -  Я  от
тебя ни тряпки, ни косточки не оставлю. Убью и брошу в печь - я до нее  двух
таких, как ты, дотащу - пусть люди думают, что хотят, узнать они  ничего  не
узнают.
     С непостижимой  быстротой  я  представил  себе  все  последствия  такой
смерти. Отец Эстеллы решит, что я его бросил на произвол судьбы, он  попадет
в лапы властей и погибнет, обвиняя меня;  даже  Герберт  усомнится  во  мне,
когда вспомнит мою записку и услышит, что  я  всего  на  минуту  подходил  к
калитке мисс Хэвишем; Джо и Бидди никогда не узнают, как глубоко  я  сегодня
почувствовал свою вину перед ними, никто никогда не узнает, что  я  пережил,
каким хотел быть верным и честным, какие вытерпел мучения. Смерть, ожидавшая
меня, была ужасна, но еще много ужаснее был страх,  что  после  смерти  меня
незаслуженно осудят. Мысли мои неслись так неудержимо,  что  злодей  еще  не
договорил, а я уже ощущал, как меня презирают нерожденные поколения  -  дети
Эстеллы, их дети...
     - Пока я тебя не пристукнул, как барана, - говорил Орлик, - а ты  этого
дождешься, для того я тебя и привязывал, - я на тебя  вдоволь  нагляжусь  да
вдоволь над тобой потешусь. Ух ты, дьявол!
     У меня мелькнула мысль снова позвать на помощь, хотя кому, как не  мне,
было знать, что помощи в этой  пустыне  ждать  неоткуда.  Но  при  виде  его
мерзкой радости гнев и презрение придали мне мужества, и я крепко сжал губы.
Что бы ни было, решил я, нельзя унижаться перед ним, а нужно сопротивляться,
пока хватит сил, до последнего. Пусть в этот страшный час я  ни  к  кому  не
питал зла; пусть я смиренно молил всевышнего о прощении; пусть сердце у меня
болело при мысли, что я не простился и уже не смогу проститься с  теми,  кто
был мне дорог, не смогу им ничего объяснить, ни просить, чтобы они не судили
слишком строго мои заблуждения, - но его я и сейчас убил бы не задумываясь.
     Он, видимо, выпил, глаза у него были  красные  и  воспаленные.  На  шее
висела жестяная фляжка, - так он в прежние дни носил с собой еду и питье. Он
поднес фляжку к губам, глотнул; и я почувствовал  крепкий  запах  спиртного,
проступавшего багровыми пятнами у него на лице.
     - Волчонок! - сказал он, снова навалившись на стол. - Старый Орлик тебя
сейчас кое-чем порадует: ведь это ты сгубил свою ведьму-сестру.
     И опять - он еще говорил, медленно и нескладно, а в сознании у  меня  с
той же непостижимой быстротою  уже  пронеслось  все  с  начала  до  конца  -
нападение на мою сестру, ее болезнь и смерть.
     - Нет, ты, негодяй! - сказал я.
     - А я тебе говорю - это твоих рук дело, все  через  тебя  произошло!  -
вспылил он и, схватив ружье, с силой рассек им воздух. - Я к ней  подобрался
сзади, все равно как нынче к тебе, да как дал ей!  Думал,  что  насмерть  ее
укокошил, и, будь там поблизости такая вот печь, уж ей бы не ожить.  Но  это
все не Орлик сделал, а ты. Тебе вечно поблажки давали, а его ругали да били.
Это старого-то Орлика ругали да били, а? Вот теперь ты за это заплатишь.  Ты
виноват, ты и заплатишь.
     Он снова сделал  глоток  и  рассвирепел  еще  пуще.  По  тому,  как  он
запрокинул фляжку, я понял, что в ней  осталось  совсем  немного.  Мне  было
ясно, что он накачивается для храбрости, чтобы прикончить меня. Я знал,  что
каждая оставшаяся на дне капля - это капля моей жизни. Я знал, что, когда  я
обращусь в тот пар, что еще так недавно подползал ко мне, как вещий призрак,
Орлик поступит так же, как после нападения на мою сестру: скорее  побежит  в
город, чтобы все видели, как он шатается по улицам и пьет во  всех  кабаках.
Мысль моя унеслась за ним в город,  нарисовала  светлую,  людную  улицу,  по
которой он бредет, и сейчас же, в противоположность ей - пустынное болото  и
стелющийся над ним белый пар, в котором я растворился.
     Мало того что я успевал охватить мыслью целые годы, пока он  произносил
какой-нибудь десяток слов, - но и самые его слова  не  оставались  для  меня
словами, а порождали зримые образы. Мозг мой был так возбужден,  что  стоило
мне подумать о каком-нибудь месте или человеке, как я уже видел и человека и
место. Невозможно выразить, до какой степени четки были эти образы, а  между
тем я так внимательно следил все время за Орликом, - кто не стал бы  следить
за тигром, готовым к прыжку! - что не упускал ни малейшего его движения.
     Подкрепившись второй раз, он встал со скамьи и  отодвинул  стол.  Потом
поднял свечу и, загородив ее своей Злодейской рукой, чтобы свет падал мне на
лицо, опять с наглым торжеством на меня уставился.
     - Слушай, волчонок, я тебе еще кое-что  расскажу.  Это  ты  на  старого
Орлика наткнулся тогда вечером, на лестнице.
     Я увидел лестницу с погасшими фонарями.  Увидел  тень  чугунных  перил,
падавшую на стену от фонаря ночного сторожа. Увидел комнаты, которые мне  не
суждено было больше увидеть: знакомая мебель,  одна  дверь  закрыта,  другая
приотворена.
     - А почему старый Орлик там оказался? Ты слушай, волчонок, я  тебе  все
расскажу. Вы с ней сумели-таки выжить меня из этих краев, добились того, что
для меня здесь легкого хлеба не стало, ну я и завел себе новых  товарищей  и
новых хозяев. Они за меня и письма пишут, когда надо, - понял,  волчонок?  -
письма за меня пишут! Они под всякую  руку  писать  умеют,  не  то  что  ты,
поганец. Я  еще  тогда  задумал  тебя  извести,  когда  ты  хоронить  сестру
приезжал. Только все примеривался, как бы это повернее обделать, вот и решил
выследить, как ты живешь да где бываешь. Нет, думаю, уж как-нибудь да старый
Орлик до тебя доберется. И смотри-ка, что вышло! Искал тебя, а нашел  твоего
дядю Провиса. Здорово, а?
     Мельничный пруд, и затон Чинкса, и Старый Копперов канатный завод - как
отчетливо, ярко я их увидел! Провис в своей  комнате-каюте,  сигнал,  теперь
уже не нужный, хорошенькая Клара, добрая  женщина,  что  заменила  ей  мать,
старый Билл Барли со своей подагрой - все проплыло  мимо,  словно  унесенное
быстрой рекой моей жизни, спешащей к морю!
     - Это у тебя-то дядя! Да я знал тебя у Гарджери этаким  вот  заморышем,
которому мне ничего  не  стоило  двумя  пальцами  шею  свернуть  (а  у  меня
частенько руки чесались, когда  вижу,  бывало,  в  воскресенье,  как  ты  за
околицей слоняешься),  тогда-то  у  тебя  никаких  дядьев  не  было,  будьте
спокойны. А уж когда старый Орлик прослышал,  что  скорее  всего  твой  дядя
Провис носил на ноге то самое железное кольцо, которое старый Орлик подобрал
на этих болотах, распиленное, да хранил у себя,  пока  не  оглушил  им  твою
сестру, вот так же, как тебя скоро оглушит... понятно?., уж когда он об этом
прослышал... ну...
     С этой зверской издевкой он ткнул свечу прямо мне в  лицо,  так  что  я
невольно отвернулся.
     - Ага! - вскричал он со смехом и снова  ткнул  в  меня  свечой.  -  Раз
обжегся, второй раз не хочется! Старый Орлик,  он  знает,  что  ты  обжегся,
старый Орлик знает, что ты  своего  дядюшку  задумал  втихомолку  из  Англии
спровадить, где уж тебе перехитрить старого Орлика, - он знал и то,  что  ты
сегодня явишься! Ну, слушай, волчонок, я тебе  еще  кое-что  скажу,  это  уж
напоследок. Есть такой человек, до которого твоему дядюшке  все  равно,  как
тебе до старого Орлика. Вот  теперь  пусть-ка  остережется  этого  человека,
когда  племянничек-то   сгинет.   Пусть-ка   остережется,   когда   от   его
родственничка ни клочка одежи, ни косточки не останется. Тот человек нипочем
не потерпит, чтобы Мэгбич - вот видишь, мне и фамилия его известна! -  живой
по одной с ним земле ходил, он о нем все что ни на есть разведал, еще  когда
тот в чужой земле обретался, и уж наверно, чем такого врага  рядом  с  собой
иметь, доложил о нем кому следует. Может, это и есть тот человек, что  умеет
под всякую руку писать - не то что ты, поганец. Берегись,  Мэгвич,  не  уйти
тебе от Компесона да от двух столбов с перекладиной.
     Опять он ткнул в меня свечу, опалив мне лицо и волосы  и  на  мгновение
ослепив меня, а потом повернулся ко мне своей широченной спиной  и  поставил
свечку на стол. Я успел мысленно прочитать молитву и побывать у Джо с  Бидди
и у Герберта - все до того, как он опять повернулся ко мне.
     Между столом и стеной было пустое пространство в  несколько  футов.  Он
стал ходить по нему взад и вперед. Никогда я еще  так  ясно  не  чувствовал,
какой огромной физической силой наделен этот человек, как сейчас,  глядя  на
его злые глаза и длинные, болтающиеся руки. У меня не осталось ни  проблеска
надежды. Как ни стремительно работал мой мозг, как ни  предельно  ярки  были
картины, проносившиеся передо мной вместо мыслей,  я  все  же  отдавал  себе
отчет в том, что, не будь у него  твердого  решения  через  несколько  минут
бесследно меня уничтожить, он бы нипочем не рассказал мне так много.
     Вдруг он остановился, вынул из фляги  пробку  и  отшвырнул  прочь.  Мне
показалось, что она стукнулась об пол громко, как свинцовая гирька.  Он  пил
медленно, все выше запрокидывая флягу, и уже не смотрел на  меня.  Последние
капли он вылил себе на ладонь и слизнул. Потом, словно охваченный  внезапной
яростью, он со страшным проклятием бросил флягу на  стол  и  нагнулся;  и  я
увидел у него в руке тяжелый молот, каким дробят камни.
     Я не забыл о принятом решении: не тратя времени на  тщетные  мольбы,  я
закричал во всю мочь и стал изо всей мочи вырываться. Свободны у  меня  были
только ноги да голова, но я вырывался с такой силой, какой и сам за собой не
знал. В то же мгновение раздались ответные крики, в дверь  метнулся  снаружи
свет и какие-то фигуры, послышались голоса и возня, и Орлик, вынырнув из-под
чьих-то тел, как из водоворота, одним прыжком перемахнул через стол и  исчез
во тьме!
     Очнувшись, я обнаружил, что лежу развязанный на полу, в той же комнате,
головой у кого-то на коленях. Когда  я  приходил  в  себя,  глаза  мои  были
устремлены на лестницу  (я  увидел  ее  раньше,  чем  воспринял  сознанием),
поэтому я и понял, что нахожусь там же, где лишился чувств.
     В полном отупении я сначала даже не оглянулся,  чтобы  посмотреть,  кто
меня поддерживает; я лежал и смотрел на лестницу, как вдруг между нею и мною
возникло лицо. Лицо портновского мальчишки!
     - Кажется, целехонек, - сказал портновский мальчишка деловитым тоном, -
только уж и бледен!
     При этих словах тот, кто держал меня,  пригнулся  к  моему  лицу,  и  я
увидел, что это...
     - Герберт! Боже милостивый!
     - Тише, - сказал Герберт. - Спокойней, Гендель. Не волнуйся.
     - И наш  старый  товарищ  Стартоп!  -  воскликнул  я,  когда  тот  тоже
на